1
... Длинная, низкая, захламленная и холодная барак-палатка. Ординарная - в Заполярье... По концам ее железные печки. В светлом кругу над каждой поблескивает иней (наше холщевое "небо в алмазах"!). Фитилек в ржавой банке с керосином — освещение на полбарака. Вдоль стен едва различимые в полутьме двухъярусные нары-вагонки. Пары валенок сушатся ближе к печуркам. На протянутых по длине палатки веревках болтаются задевающие за лица протухшие портянки оскорбительных оттенков — чему только они не служат... В проходах бродят неприкаянные тени голодных существ. — И надо всем — изощренный гнусной фантазией мат, срамные песни, грохот чечетки - это падшие до дна заполярных лагерей проститутки и воровки, вместе с комендантами и нарядчиками из той же среды, правят еженощный шабаш. Пока пары не улягутся...
Иррационально, гротескно, химерично, все вместе — грохот-гул, грязь всех родов, голод, смрад создают дух лагеря — дух безвыходной, беспросветной неволи.
В 5 часов звяк железной палки о висячий рельс. Резко, назойливо он проникает во все поры, целиком заполняет тебя. Первое инстинктивное движение — голову в подушку: не видеть того, с чем сейчас встретишься. Но подъем есть подъем. Выбивай дрожь зубами от холода да скорей вскакивай. Блатные уже хозяйничают.
В темноте - на щелястом длинном столе один дохлый фитилек — возня у сваленных в кучу на полу частей одежды из починочной. Прохудившийся валенок сброшен с печки, валяется в луже под рукомойником. Сухие теплые портянки украдены из-под носа. Поскорей вытаскивай изношенные трусы, драные штаны — драгоценность. Рви пополам, накручивай на ноги со сноровкой, чтоб в утлую обувку не забрался снег.
Толкотня возле огромной полузамерзшей бочки с водой и перед осклизлым рукомойником. Завтрак тут же (кухню работяги построили, столовую еще нет). Полба и кипяток с утренней паечкой. Напялив на себя предварительно все наличное приданое, женщины влезают в истонченные, свалявшиеся ватники. Готовы.
Десять-пятнадцать минут до развода - единственное время, когда мозг сколько-нибудь способен к отвлеченному от жалкой и трудной действительности мышлению.
Силюсь выхватить из памяти что-то праздничное, отдохновенное. Третьяковка. Зал передвижников. Слева — "Владимирка". Тогда все понималось, называлось прямо и точно: вот — враги, против них те, что связаны
братством по борьбе и цели. Ухабы и колдобины Владимирки - часть их высокой борьбы, которую продолжают братья на воле. Плененный не теряет связи с ними, своим надежным тылом. У лагерника нет тыла.
Колючую зону окружает еще другая ограда - сплошной высокий тын, частокол из рук, поднятых за объявление тебя, все новых и новых жертв врагами народа. За лагеря для них. Голосуют агрессивно, вытягивая руку повыше, позаметней. Голосуют миллионы. Все - против нас. Мы с силой отброшены на берег с наглухо замурованными гаванями. На другой берег.
Спустив ноги, с высоты верхних нар гляжу на однотонное бестолковое копошение. Свалка столиц и областей. Очень уж их много, и все одинаковые, не женщины, а таблица умножения...
Между бараками во тьме ночи начался развод. "Летучие мыши" в руках нарядчиков и комендантов — блуждающие огни в болоте - только усугубляют мрак. Остановится красная точка, и оттуда из темноты тотчас доносятся звуки грубого, приказного крика. Темные людские ряды отталкивают руками, как мешки с соломой, считая-пересчитывая. Снег - застывшая зола. Небо — смоляная шуга в ледяном океане.
Боже, отведи руку, пожелавшую возжечь прожектор, осветить ад и его, мытаря, на показ кому придется и самому себе. Легче ли, если вдруг выплывут холодно-злые лица всяких начальников и колонны понурых бушлатов, бесконечные, как на сплаве, во всю реку до горизонта черные бревна. Если сразу откроется все, до карцера с развалившейся трубой, до косо торчащих черных коробок отхожих мест с полуоторванными дверями и полузанесенными кучками вокруг них...
Пошли. Не отвлекайся, бди, потому что "шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения" (это не только слова). Мороз к вечеру подвалит под сорок.
Никогда раньше я не видывала такого безмолвного равнодушного леса. Онемел, сдавленный полярной зимой. Стена его начинается почти у самых глаз. Ели — объект работы, только.
Двое из звена под корень перепиливают дерево. Я, третья, беру на топор молодняк и отрубаю напрочь, дочиста все ветви, все сучья сваленной ели.
Полученный голый хлыст те же двое пильщиков точно, по мерке разделывают на балланы. Четвертая в звене собирает "сучки в кучки" и сжигает их на кострах. Кострожег из слабосилки работает повременно. Остальные трое за рабочий день должны дать двенадцать кубометров деловой древесины. Если выполнишь меньше 20-ти процентов, — ты отказчик, ступай в кандей.
Оставшиеся пни - второе звено корчует. Расчистят от слежавшегося снега, подкопают, подрубят, чтоб было, за что привязать веревки. Потом, обмотав их крест-накрест вокруг себя, тянут - раз-два, взяли! - (Ох, как нелегко это "взяли"!) — Вся площадь должна быть расчищена вгладь, здесь будет лагерь заложен. Еще один.
К концу дня у всех ломит плечи, руки немеют, топора не удержать. Продукцию тружениц на делянке, годовую, пара электропил и одна корчевальная машина выпустили бы меньше, чем за неделю.
Обратный путь. Снова идти верст пять. Чаща сдерживает напор ветра, движение, спешка как-то разогревают. Но когда бригаду выводят на широкую просеку, - волком вонзает мороз зубы в измученные, беззащитные тела. — Легкие выдыхают колючий иней. Холодно, холодно невыносимо, мы вместе с конвоем почти бежим, да ведь нет сил, они остались в лесу, у свежих замерзающих бревен...
Бригада перед нами — у костров, мы бросаемся к огню, нас сейчас не остановят никакие выстрелы...
Святые отцы, вот так и зарабатывается вечное блаженство? Тогда у нас по крайней мере - чистилище. Господи, глянь на этих гурий...
Вымотанные, грязные, оборванные, лица огрублены полярными лучами и ветром. Глаза мутные, как наждаком натертые, от слепящей белизны, от голода. Носы шелушатся, на щеках темные пятна, следы ожогов морозом. В последней отчаянной попытке защититься от стужи на голову, на шею накручено заиндевевшее тряпье, лохмотья торчат из обуви. Бредем до ОЛПа, сгорбленные, с остановившимся взором, косматые, какие-то нереальные — кикиморы, вылезшие из лесов времен, из темных глубин прошлого...
Наша бригада в основном интеллигентская. Кто разберет среди этих страшил арфисток и скрипачек, научных работников, агитпропщиц, педагогов? Большинство прошло "обработку". Побои оглушили. От сыпавшихся ударов щепками разлетались достоинство, чувство своей человеческой значимости. Осознать случившееся - страшно. Внутренне согласиться — невозможно. Так и пребываем в состоянии околдованности, оглушенности.
Самое трудное - многопудовые балланы отнести и уложить в штабеля. При отсутствии опыта и хотя бы самого примитивного инструктажа в лесу неминуемы аварии, часто с тяжелыми последствиями. Так не повезло мне: ель-великан, сваленная соседним звеном, не знавшим, что пилить надо всем с одной стороны, — упала, придавила своим весом мою правую ступню.
(... Кроме опасности остаться уродом, тогда ничего другого и в голову не могло прийти. А между тем, это событие отразилось на всей моей лагерно-тюремной судьбе. Вероятно — и на самом факте жизни: при отправке этапов — ведших ряды заключенных подчас к трагическим развязкам - вывод комиссии врачей (более осведомленных и часто пытавшихся по мере сил и кого удастся, спасти) был неизменным: зэка такая-то ввиду тяжелой производственной травмы ноги следовать - не может.)