11

 

Допрашивал не ночью, а после обеда, коротко» в строго официальном порядке, в присутствии обоих помощников. Первой Иоффе, за ней Козлову. "Остальных вызову после", — пообещал на прощанье. Зине послышалось в словах его что-то угрожающее. Даже Зося приумолкла.

"Дорогой друг, пользуясь тишиной, берусь за письмо. У нас по-прежнему трудно, настороженно. И все же — больничное питание и сам факт его оказались сказочной живой водой: угроза обвала глыбы над головой будто ослабла, как-то отдалилась. Отпустила надолго? Вряд ли. Но сейчас сама не знаю откуда, чувства будто встрепенулись, подняли перышки. И... нечем их занять. Нет им здесь никакой нагрузки, ни красок, ни звуков, ни ситуаций. Поэтому все взъерошено не наружу, а внутрь, царапает, бередит..."

Тихо приоткрылась дверь. В щель просунулась голова Чудака. Сморщил нос, подвел к нему губы трубкой и, втянув воздух, обратился ко мне:

— Чего молчишь, не рассказываешь? Это можно, — разрешил он.

— О чем рассказывать?

— Которая сидела на черепахе, из ейного хвоста ноги кроила. А потом царь ее бросил. Куда ж ей теперь без хвоста? А того, нищего Андрона, прынец который настоящий, небось в зону его? Или простил, дал тысячу, он женился, коней во двор привел... Я сменился тогда...

В коридоре шаги. Чудак быстро звякнул замком.

После отбоя стали укладываться. "Сейчас опять нас, одну за другой позовут", — вздохнула я. Зина поглядела на меня затравленно, откинула голову к стене. Не она, ее страдание выронило слова:

— Протяни подольше, сил у меня больше нет, — голос ее снижался, иссякая.

Зосю так и взмыло:

— Разве Мария Михайловна захочет разговорить его? Интеллигентики, эгоисты, дрянь чистоплюйная. Человек у всех на виду погибает, а им главное — не измазаться, беленькими остаться, не подать голоса.

(Глупенькая Зося, голос-то - как у мыши, и раздавят меня - как мышь.)

Лариса уставилась на меня.

— По-моему, к Зосе стоит прислушаться. Заговаривали же вы урок. И надзирателя, в вашей интерпретации проняла драма русалочки. Думаете, духовные интересы наших следователей намного выше, чем у Чудака?

Ниса ткнула носик в сказанное, поддела его, как бумагу на прут, и рассудительно решила:

— Может получиться. Страда выколачивания из этапа "врагов" в основном, видимо, завершена. Безработица!

— Ну, почему не попробовать? Почти уверена, даже у следователя, даже у такого, приходит минута, когда обрыднет жестокая, людоедская и

 

просто глупая канитель, когда вдруг захочется встряхнуться, отвлечься. Нащупать бы тебе такую минуту..., — как-то непохоже на себя, тихо говорила Зина.

- Это все слишком высокая для данного случая материя, — отрубила Лариса. — Его просто, как мальчишку-неслуха, надо занять, пригвоздить к месту фабулой. Да, наконец, он сам взывал к вам. Перед несостоявшимся банкетом.

Сочувствие вдохновило Зосю на куда более "веские" слова.

- Полно, - пыталась я остановить поток брани, - говорят, у диких зверей, что питаются кровью, зловонное дыхание. У него, наверное, тоже. Но, допустим, уж так и быть, специально для вас, Зося, зажму нос и сделаю попытку задержаться подольше. Уверена, что вы же первая крикните: "разговорчики замолчать!" Еще и выругаете меня. Доброе дело никогда не остается безнаказанным.

- А как же не выругать? Вы там не были, я там была. Я видела Раину шубку. На ней были пятна... - Зосины глаза почернели, - кожа слиплась, покоробилась...

- Да не мучайте себя и других. Никто и не будет...

- Ах, не будете, не желаете? Мало вам тех, кто полег, еще и нашу Зину угробить надо? - И так далее. То с одной стороны, то с противоположной, все накопляя отчаяние, горе, злобу.

Первой не выдержала, конечно, Лариса.

- Если найдете Зосю удушенной, не ищите виновных, знайте - это я. Таких слов еще не доставало. - Зина со вздохом села.

- В последнее время не тянет на сахар. Нате, передайте Зосе. Лариса приняла и, откусив мимоходом кусочек, вручила остальное по адресу.

Уже когда все улеглись, Ниса приподняла голову и, округлив глаза,лукаво преподнесла:

- Знаете, Муся, поверните как-нибудь на лагерную любовь. Начните с урок, у них забористей. Вот будет здорово! Уши развесит и про Зину забудет. - Нису ее идея так увлекла, что высказала ее почти в голос. Чудак цикнул в волчок: "по карцеру соскучились?" -Угомонились.

Тянуть канитель с ответами, занять сколько можно "Зинино" время. Необходимо и неотложно.

... А что, если попытаться осуществить целиком Нисино предложение? Можно подать "любовь" под густым соусом нашего быта, все лагерное житьишко вывернуть наизнанку. Что бы он на это?

... Они там косят насмерть рабочих, литераторов, педагогов, инженеров, домохозяек, убивают отцов и матерей, пускают детей в беспризорники и воры. Уничтожают села и деревни. Такое мало решить, приказать - надо еще провести в жизнь. Нужны проводники чудовищных решений.

... Самовластный анчар, паук-баобаб, запускающий во все стороны новые и новые ростки и сети, объемлет своими широчайшими разветвлениями, своей волей, своим ядом все подвластное ему пространство. Ча-

 

стичка баобаба, малый росток, крючок-зацепка паутины - Кашкетин. Все свойства центра передаются, осаждаются в нем... Сделать попытку, попробовать понять. "Завести"... Ведь как-то он среагирует, что-то скажет. Послушать его. (А может быть, когда-нибудь, когда-нибудь поведать об услышанном...)

Опыт третьего допроса показал: продуманные, подготовленные слова могут принести плоды, битва - на тот момент - была выиграна. А тут всегда "тот момент".

Внимая уговорам сокамерниц, - почти не возражала, потому что бездействие, неподвижность становятся уже нестерпимыми.

Хоть какое-то движение воды... (А не потопит ли оно меня?..) Попытаюсь остерегаться в этом мире опасностей, капканов, волчьих ям. Узнавание, понимание настоящей правды - стоит риска. Так, мой профессор?

Рядом Лариса шумно вздохнула, вопреки обыкновению тоже не спит, опасается вызова. Шепот:

- Я не была на Воркуте, вы многое слышали о Кашкетине, что - только исполнитель или скот до конца и без просвета?

Так задумалась, что не сразу вникла в сущность вопроса. Потом взгляд мой ушел за пределы тюрьмы.

- Зоология, всякие красноглазые волки изучаются не по слухам, а только на живых особях. И не вдруг...,- медленно начала, но загремел ключ в замке. Переступая порог, уносила с собой сразу ушедшие вглубь и оттуда резнувшие глаза Зины.

(Наутро Ниса мне шепотком: "Как увели вас, Лариса переползла на ваше место, чтоб, как всегда, безапелляционно заявить: "Успокойтесь, Зиночка, упреки Зосины не пропали бесследно, Мария уж постарается задержаться подольше. Не только из-за большой привязанности к вам. Тут еще другое: алчность, дотошность газетчика. Я этот народ знаю".)

 

- Отсыпаетесь?

- Да.

- Почему ж такой усталый вид?

- Ступени круты.

- В лагере лучше?

- Всяко бывает. Раз я видела, как матери прощались с рожденными в лагерях детьми. Люди в военной форме увозили их неизвестно куда. И случайно через несколько месяцев была при получении извещения: "дети погибли во время эпидемии". Все одиннадцать увезенных в тот день малюток.

- Ничего такого больше не будет. Никаких встреч, никаких детей.

Это безобразие мы поломали.

- Поломали?.. Основной лагерный возраст примерно от тридцати до сорока лет. Физиологи сказали бы: производящий период. Правда, при голоде, тяжелой работе многие естественные процессы заглушаются, тормозятся.

 

Есть в лагере группка, от нее идет добавочный голод большинства работяг, которых открыто и бессовестно обкрадывают, и одновременно сытость меньшинства, некоторых придурков, их подкармливают частью ворованного. Группа вороющих состоит из поваров, завхозов, завскладами, экспедиторов, возчиков, шоферов, старших санитаров больниц и так далее. Они хорошо знают, что изменчивая лагерная судьба завтра же может их поставить в зависимость от бригадиров, зав мастерски ми, техников, инженеров и т. п. Кроме того, надо ладить с охраной, комендантами, нарядчиками, врачами, завбаней, парикмахерами, портными, сапожниками — всех не перечислишь. Все нужные люди, всех надо кормить. Подсчитали: до рядового лагерника доходит едва половина полагающейся нормы...

(Заметила: Кашкетин внимательно слушает и как бы просто чиркал карандашом по бумаге, на самом деле записывает, пишет. - Отлично, то и требуется.)

... Кормить приходится также их подруг. Потому что с некоторой сытостью начинают давать о себе знать естественные человеческие чувства.

- Все зря. Надзору дан строжайший, категорический приказ.

- Да, верно. Однако пружина жизни, рвущейся из-под земли, куда ее затоптали, иногда оказывается стремительней надзора. ... После вашего отъезда наступила...

- Знаю, знаю, - прервал он с гримасой раздражения. (Ничего, рискну, послушай еще разок.)

- Хочу дать показания о лагерной любви, тут без описания обстановки не получится.

(После его отъезда наступила тишина, как между выстрелами. В низкой комнате коптит на столе фитилек в банке. В каком углу ни стоишь, куда ни сядешь, непременно все время смотришь на него - будто факел с черным дымом, закоптил, отравил воздух, обитателей.

Так торчит, чадит, наводит на всех холодный ужас и после отъезда Кашкетина длинный барак с наглухо забитыми окнами. Тюрьма — молох. Туда только входят... Вокруг все время шагают не вохровцы, а часто расставленные солдаты-часовые с винтовками наперевес.)

Строгости сейчас — небывалые. Показываться разрешается только в лагерной форме. Ничего цветного. Даже за красную головную косынку сажали (потом, правда, опомнились). Разделить стеной мужчин и женщин, как на других ОЛПах, здесь невозможно - поступление новых этапов временно задержано, а тянут высоковольтную линию. Женщины оттаскивают носилками землю, помогают при постройке будок. Да и откатчиками в шахте работают в основном они же. Но если работяга издали перебросится с девушкой словцом или, не дай Бог, поздоровается за руку, обоих тащат в кандей. Коменданты и надзиратели, сами запуганные, просто озверели. Поверки с выводом на мороз и вьюгу на улицу не только утром и вечером (с бесконечными "не сходиться, давай сначала"), но и ночью, светя в лицо спящих "летучей мышью", осматривают, перегля-

 

дывают, пересчитывают. А днем удивляются: рабочие квелые, работают плохо, сплошной убыток. (Карандаш, блокнот.)

... Момент, пожалуй, подходящий для попытки реализации идеи Нисы. Блатные, действительно, подчас находили довольно неожиданные решения для возможности "крутить любовь". Среди других рассказала и последнюю воркутскую историю. - От вечерней до утренней поверок бесследно исчезали лучший плотник и его подсобница, большеглазая Валька. - ...У них широкий топчан с пышной постелью, над столом висит фонарь "летучая мышь". А снаружи, на фанерном листе во всю дверь — череп, кости, пересеченные красной молнией, и надпись: "Не подходить, опасно для жизни". — Весь семейный уют помещался внутри будки, провод от главной магистрали — фальшивый...

 

Ну, Зося, пока что - клюнуло. Ниса права, этап, видно, почти закончен "обработкой". Ничего увлекательного, кроме водки, не осталось.

Записывал, похоже, дельно. (А кто другой посмеет рассказать необходимое высокому начальству, когда лагерные начальнички - сплошное воровство да скандальные склоки, если не поделят смазливую деваху.)

В "неделовом" слушал, не перебивая и забавляясь. Рассказ — "вроде отдыха скотине", как говорил пахан Михайло.

На другую ночь, вспомнив будку, по-мальчишески фыркнул:

— Урки... У них все необузданно и залихватски.

— Как сказать. У зэка с политическими статьями тоже пульс живой, бьющийся. - И прибавила, быстро взглянув на него. - Поток, вырвавшись из теснин, дает свою — и безудержную — силу.

(Ничего, прошло, можно продолжать.)

— Наивысшая опасность часто порождает острую жадность к жизни.

А тут еще северная весна путается. Кругом смерть — и кругом бешеный рост, хватание солнца, азартная плодовитость трав, цветов, ползучего кустарника. Жизнь подвластна единым законам, может лихорадка из растительного мира поступает в кровь людей. Чем ближе ходила смерть, тем больше будоражила весна, потому что люди были люди и, главное, они были молоды.

... Большое лагерное подразделение ремонтных мастерских. Много тысяч заключенных. Более старая, обжитая, не такая свирепая в климатическом отношении часть огромного лагеря. При ОЛПе "пересылка" для проходящих дальше, в Заполярье, этапов, в основном — "КРТД".

А тут есть клуб, все исполнители, понятно, зэки. Наряду с любителями выступают артисты со всесоюзным именем. Московская опереточная примадонна, подобрав пышноволанный (из марли) подол, изящно размахивая им, под аплодисменты работяг поет "Карамболина... Карамболетта..." Об этой Карамболине и речь. О Карамболине с ее милым.

Все смены вооруженной охраны, надзора, комендантов, все нарядчики участвовали в обысках и розысках. Пересмотрели, перерыли все— бараки, уборные, баню, кухню, прачечную, вещкаптерку, все склады,

 

инструменталки. В столярной мастерской разбирали штабеля досок, разрывали кучи опилок. В мастерских залезали с фонарями под ремонтируемые трактора, станки, автобусы, бульдозеры, грузовики. Кабины и кузова тоже, конечно, подвергались тщательному неоднократному осмотру. Отодвигали от стен листовое железо, разрывали годами копившийся лом, всякую ржавчину. Под хламом ненароком отыскалось самое дефицитное — инструмент, бунты троса, материалы, затерявшиеся или "заначенные" работягами на крайний случай: не спрячешь - переведут зря...

(Кашкетин не выпускает из рук карандаш, уже открыто, не таясь, заполняет страницу за страницей большого блокнота.)

— Вот когда широко открылась картина лагерной бесхозяйственности, нерадивости, запущенности. Усугубляемых произвольной, бестолковой переброской специалистов и других работников с ОЛПа на ОЛП, по принципу "как хочу, так и ворочу". (... Блокнот ...)

Шурупы и шайбочки отыскались, что в данном случае никого не интересовало, а двоих рослых, стройных заключенных — не найдут нигде! Представление не закончилось и после подъема.

Рано утром Карамболина вернулась в барак. Свежа и весела.

— И начала, конечно, тут же врать напропалую? — спросил Кашкетин.

— Выдумки у нее хватило бы, могла б попытаться выкрутиться. Но с нее еще не схлынуло полноводье украденной было жизни. Радостью, нимбом невинности сияли над головой тонкие волосы, выбившиеся из прически. Этой победительной радостью она чувствовала себя вознесенной над теми, кто в пыли и в грязи крысами ползали по углам в поисках ее. Ликование в крови не давало сразу снизить себя в мелких уловках, ей захотелось в полной мере насладиться своей победой.

Не прячась, стоя посреди барака, она широко улыбнулась вышедшим навстречу.

— Какой шумный успех, всю ночь вызывали! Публика жаждала видеть, да никто на вызовы не показался. А нашли бы...

Никогда не дознались бы — где. Но сама Карамболина, жертвуя убежищем, торжествующе поглядела сверху вниз на комендантов и бросила с веселой издевкой:

— Под низким потолком на крыше голубого автобуса... Кажется, это мой лучший выход...

Следующий был, конечно, в карцер-кандей.

 

Ночь - и снова вызов. (Хорошо, что днем дали выспаться.) Кашкетин каким-то лающим храпом:

— Здрсте. Сядьте.

Обычно гладко зачесанные волосы - во все стороны, и весь какой-то встрепанный. Глаза налитые, бегающие.

Я наклонилась поднять упавшую с колен ватную рукавицу. В корзине среди мятой бумаги блеснуло стекло бутылки. Вот оно что. — Тут заметила на столе початый стакан.

 

Разложил бланк протокола, писать вдруг стал карандашом. Задавал мелкие, ненужные вопросы, сбивался, зачеркивал, наконец с размаха бросил карандаш.

— Цедите - да, нет...

Стал прохаживаться по кабинету.

— Слова находите, только чтоб Кашкетина — в анекдот? От дружков с Кирпичного научились? Отвечайте, когда спрашивают!

— Вы же знаете, с Кирпичного ничего не доходило.

— Они сами там доходили. - Грубо рассмеялся, резко оборвал смех, заговорил, будто захлебываясь, быстро, злобно:

— Изобличители хреновые. На них управа только пуля. Завели устную газету. Одни — новые профессора за народные денежки — "подвергают анализу", поносят. Другие, в "Подначнике" Вилки вашего, высмеивают, гаерствуют. Их - я бы снова...       

Злобно крякнул, продолжал:

— Заоблачники проклятые. Догогочатся... как другие — уже. И по делу. Москва про все знает. Друг друга веселят там... За счет Кашкетина.

Хлебнул из стакана, походил, что-то бормоча. Сел за стол.

— Ну, рассказывайте.

(... Молчу: нет, уж извините, сегодня вас послушаем.)

Он и не ждал моего "рассказывания". Сам был в раже.

— Пирогов — да, Пирогов! — говорил: крики с операционного стола укрепляют нервы хирурга, делают руку тверже, вопли, боль — мелочи по сравнению с благой целью. Цель - вот главное. Узнать - все! - иначе не пресечешь... — Махнул рукой, захлебнувшись, полез в карман. Вдруг: — Неужели вы со всеми вашими профессорами и главными закоперщиками с заводов не понимаете, что сюда поступают с уже готовыми приговорами? Наше дело - заставить признаться, самому рассказать и подписать содеянные преступления. Назвать всех сообщников...

Схватил стакан, выпил все до дна.

— Затвердили — Кашкетин, Кашкетин... А что он такое особенное? — Хлопнул ладонью и, ударяя снова и снова по столу кулаком, кричал: — Все, все Кашкетины! На них все и держится. И будет всегда — пока валяются на полах растопыренные тела. Чтоб зашевелились, заговорили поганые языки, достаточно только насту...

Хотя был совершенно пьян, тут он на полслове осекся. Закончил с пьяным хохотом:

— ... на чувствительные нервы...

Закашлялся, быстро выскочил за дверь. Вернулся очень бледный.

— Ведь все обкомы, горкомы, ЦК республик заражены были вашей троцкистской ересью. Великий Сталин на пленуме (это августовский, 27 года) сказал: "Разве вы не понимаете, что эти кадры можно снять только гражданской войной?" В перерыве о "радикальном замахе" говорил... А мы все мямлились. Пока Великий Провидец через год, на Ноябрьском пленуме, прямо заявил: "Чем больше мы проявляем халатности в отношении оппозиционеров, тем больше их становится внутри партии".

 

И проинструктировал наших начальников, объяснил задачи, методы. Влил в них жизнь. А они нам все преподали. И мы все сразу поняли. Встал, обоими сжатыми кулаками о стол оперся.

- Если покрепче, - все выложат. Проверено. Мы - практики, а не слюнтяи... Мы — сила! — вот мы что... Вам и не снится, какое могущество, какой аппарат — НКВД.

- А какой?

Натыкаясь на стулья, он беспорядочно засновал по кабинету, сыпал на ходу фразы, брызгая, повторяясь, путаясь в словах.

- Аппарат агентурный, следственный, оперативный... Контрольный, карательный... Особые всякие. Кадры. Весь транспортный аппарат... Сам не знаю, еще какой. Тюремный, лагерный, на пересылках. Центральный, республиканские, краевые, областные, районные. Погранохрана. Надзор, конвой... Это еще кроме агентуры в заграничной капиталистической контре, у всяких эйнштейнов... Сел, голову опустил на руки. Уставился прямо на меня мутным, тяжелым взглядом.

- Но бывают же и неудачи, выбывают..., - подала я простенько-наивный голосок.

- Да если этих людей, всех сразу, снять с работы, - найдется на их место вдвое, втрое больше, сколько угодно других. Сколько угодно! — повторил он.

Прошелся, глянул в темноту окна, снова сел.

- Вы все - "злодейство, Кашкетин"... Да каждый может в аппарат попасть, как на призыве новобранец. Кто нужен, кто понадобится, - того и призовут. Никто не посмеет увильнуть. Прикажут - управятся не хуже моего, один черт.

Нажимая на кнопку звонка, закончил:

- Служебное поручение начальства - Вождя. А для нас, для всех - общедоступная дисциплина. Понятно?

- Бела, как мел. - Обратила в камере ко мне лицо Лариса. - Муся, скажите мне. Я - могила.

- Могила, но открытая. Давайте спать.

Но спать не пришлось. Затошнило, еле до параши добежала, вырвало, аж в пот ударило.

Затверженные уполномоченным из Москвы слова Великого на пленумах "... все больше становится оппозиционеров внутри партии...", "...эти кадры можно снять только гражданской войной...", да еще о "радикальном замахе" — можно поставить жутким эпиграфом к началу всенародной трагедии 30-х - 40-х годов.

Как вытекает из затверженных Кашкетиным цитат, началось с пыток, убийств, массовых многотысячных расстрелов троцкистов — на Воркуте и Колыме. За ними - уничтожение всего поколения Октября, гражданской войны, "зараженного троцкистской ересью"...

Раз "все больше становится оппозиционеров внутри партии" — а это прямая угроза восхождению Великого, - где уж тут медлить? И пускаются в ход самые чудовищные мотивировки для расправы: покушения, готовность к вооруженному восстанию — вплоть до тайных сношений с капиталистическими странами. Вплоть до немыслимых процессов.

Процессы по существу и замыслу - над Лениным, Троцким, Бухариным, над Октябрьской революцией: кто же эти вожди, которые действовали совместно, опирались — исключительно и только — на тех, что сейчас сами признаются в изменах и шпионаже? И что же это за революция, куда могло вести такое руководство рабочие массы?

Чтоб "признания" прозвучали от самих и всенародно, - было твердо преподано Вождем: "применять на допросах силу" и "бить, бить, бить" - инструкция Ягоде со стороны Вождя. - Исполнителей.

 

"Сколько угодно!" О чем говорил, - ему хорошо известно. Спьяну приподнял завесу над трясиной страха, развращенности, обезличения до "всегда готов" к любой бесчеловечности: уйду тебя, справлюсь "не хуже" с толпами, чтоб я мог остаться жить. Жирно жить.

(... Все его слова, усмешки, реплики, видные снаружи чувства - улавливать, крепко запоминать.)

Утром вызвал лекпом, на укол. Пожаловалась. Лепила помял живот, боли не было.

- Рвота чисто нервная. И, когда вышел из дежурки санитар, тихо прибавил: - Держите себя в узде. Иначе пропадете.

- Спасибо. Есть - в узде.

В субботу, воскресенье, понедельник - все спали. Вторник, только уснула — меня.

... Абсолютно трезв. Подчеркнуто сдержанно вежлив. Совсем по-другому. Со снисходительной полуулыбкой негромко вспомнил:

- Карамболина... Оперетка. Кордебалет.

(Поняла: приглашение рассказывание продолжать.)

- Вряд ли тут дело в одной профессии. Люди не всегда могут уберечься от самих себя. Если, затянув тетиву, распрямлять лук, дуга уродливым горбом выпрет в другую сторону. Связанность всегда оборачивается неистовством.

... Сангородок. Ночь. Отдежурила сестра — настоящая золотоволосая Лорелея. Завтра из ее палаты выписывается больной - бледный моряк. Они полюбили друг друга той исступленной, ослепшей от счастья, от горя, похожей на отчаяние любовью, когда кругом ледяная тундра, запреты, одиночество, полная безнадежность. Когда только света на свете - их любовь, когда они друг для друга — неотъемлемая часть самого их дыхания. Завтра он уедет, будет за многими холодными километрами, за колючими оградами. Они никогда более не встретятся.

И вот пропали оба.

Осмотрены все бараки, палаты, подсобные помещения, дежурки, жилье медперсонала. Подняты больные, фельдшеры, врачи. По нескольку раз обысканы родилка, операционная, процедурные, перевязочные, рентгеновский кабинет. "Прочесывали" цепями. Больные не спят, стонут, сестры с ног сбились. Обшарены чердаки и подвалы. Выброшено из тюков грязное белье. Сам начальник забирался на сторожевые вышки. Проверял вахту и проходные. Осмотрел на всем протяжении зону - ни вмятины. Ну, как доложишь, что исчезли сестра с больным. Скандал, зарез.

Утром в сангородке, по видимости, все вошло в свою колею. Бдившие всю ночь пошли соснуть. Доктора обходили, выслушивали больных. Один хирург делал операцию, другой отправился в мертвецкую на вскрытие умершего зэка.

Труп, с вечера приготовленный на столе для секции, лежал в стороне на полу. Стол же был пуст, с угла его свисал то ли обрывок бинта, то ли длинная тряпица, Доктор раздраженно сдернул ее, чтобы выбросить, но, раздумав, собрал в горсть и незаметно сунул в карман халата.

Моряк спал в своей постели. Лорелея с голубыми тенями под глазами молча и сосредоточенно накладывала больным повязки.

Тряпочка, подобранная доктором, оказалась лишенным веса кружевным женским бюстгальтером.

 

В сангородок попали тогда всего на пару дней, пароходом, доктор привез нас, несколько человек, на консультацию со специалистами.

 

После поразившей всех ночи он негромко обратился ко мне: попробуйте поговорить с Лорой, она как-то нехорошо молчит.

В хирургическом женском корпусе "мертвый час", в дежурку почти никто не заходил.

— ... Мы с ним - единый организм. Расчленить его, это совершить убийство. Я потеряла не то голову, не то сердце, жить не могу. Уйти из жизни надо тихо и просто, до последнего момента оставаясь в том, что было. Было!

— ... А где же та гордая, злая, фанатическая решимость, с какой шли вы к своему неповторимому, мгновенному счастью?

— ... Здесь, в Заполярье, мы не видим дня. У нас только ночи. В 5 ноль-ноль поднимаешься. Прежде всего узнать — тут ли валенки, что поставлены сушиться, или они уже на ком-то другом, подсунувшим на их место свои ЧТЗ. В черные 5 тридцать узнаешь на разводе — ТФТ (тяжелый физический труд), где непременно сядешь на 300 грамм хлеба (а то и вообще в карцер попадешь) или где-то пополам с туфтой сработаешь норму; остаешься на месте или проэтапят неизвестно куда, может быть, в никуда... И все страхи, ожидания, тягости, все наши опасения — до того еженощны, однообразны, одинаковы, что кажется, будто ночи эти — всего-навсего звенья, части, из которых состоит одна ночь будничной пропасти-беды.

Ночь-лагерь.

В палатке, на разводе — все кучно, скучно, забыт жар жизни, не живем — коптим, как наши ржавые коптилки на всю ночь.

... Из пусто-тягостной будничной тьмы вы оба героически-смело, безоглядно и безудержно вырвали солнечно-золотое счастье, отдались ему во всей его остроте и проникновенности.

Это - золотая ракета, для полета которой нет препятствий ни в страшной неправдоподобной обстановке, ни в ждущей суровой расплате. Немыслимое, невероятное — и тем более незабываемое, небом посланное — Чудо. И, может быть, на месте смерти зацвела новая жизнь. Живите, помните всегда - Чудо с вами.

 

Кто виноват, что жизнь отрезана от жизни, застряла в колючей проволоке, что она пропустит все на свете, что приходится нахлестывать, догонять ее—в мертвецкой?

Никто, конечно, не воспоет их ни в стихах, ни в песне. — А тут есть о чем вздохнуть...

 

Все довольно спокойно. Вопрос - и негромкая реплика, отвечать мне, собственно, нечего.

- В вашем этапе нашлись разумные люди, я уже вывел их в центральное здание. По-вашему, по-штрафному, уже не живут.

(Не живут. Ползают по заблеванной клеветой, предательством земле. Бывшие люди, ныне - пресмыкающиеся.

"Все может статься с человеком" (Гоголь)... если нечеловек насядет на него.)

 

Кашкетин продолжал:

— Они по-большевистски распахнулись, сообщили все, что им известно. Написали на бумаге имена врагов, без всяких вопросов, сами, своей рукой.

— ... ибо: — "граждане, платите, не ожидая требования кондуктора, не ожидая штрафа..."

Я еще не закончила своей фразы, когда без стука открылась дверь, оба помощника Кашкетина вошли и встали у стены, прислушиваясь. Кашкетин вскочил, смял лежавший перед ним лист бумаги, хлопнул его об пол, заорал: "Встать, руки назад, такими показаниями только..."

Никаких показаний я не давала, ни одного слова он в тот раз не написал, скомканный лист был чистым. Вошедшие что-то сказали старшему, достали из его шкафа свои меховые шапки. После ухода их Кашкетин как ни в чем не бывало поднял с пола ком. Бросив его в корзину, занял свое место за столом.

— Садитесь.

И сквозь зубы, глядя в стол, еле слышно процедил:

— Умна, а ничего не понимаете... Завтра вызову.

 

"Завтра вызову". — Уже не только ожидание-боязнь, но появилась какая-то форма ожидания-интереса. Моя тюремная жизнь расширилась, более того - получила смысл. После довольно отвлеченных раздумий ("писем") будто кто-то дал мне конкретное задание: смотри, вслушивайся. Сумей подойти. Примечай каждую его черточку. Постигай двигатели поступков.

Конечно, это потребует напряжения, осторожности, хождений по самой грани. Острой грани, потому что он пропитан своей профессией и среди полного, казалось бы, добродушия не забывает о "работе".

Есть веления момента. Выполняй его приказ, свой урок.

В безжизненности вдруг повеяло какой-то жизнью. — Да, но одним показом курьезов, порождений лагерного уродства прокормить трудно. К тому же отсюда не вытекло ни одного диалога, в том-то и дело. Необходима свежая тема. Может, поведет его на мистику? Свернуть к теософкам? Попробуем так...