стные положения философии. Я мог бы коротко процитировать тебе только одно: « Он (Фейербах) или сводил историю к качественно неотличимой части природного процесса, или же вообще отрицал за ней характер естественного процесса, т. е. не поднялся до понимания естественноисторического процесса соответственно человеческой деятельности, как особенной части природной деятельности».

Вот то яйцо, ради которого пришлось вить гнезда из цитат по истории философии, — и уж ты извини за скуку. И дело вот в чем.

Рассматривая гносеологическое отношение как общественное отношение, полагая, что в общественном отношении человек продолжает "ограниченность, связанность животного отношения к природе", полагая человеческую чувственность как практическую, человечески-чувственную деятельность, полагая все это, — было ли найдено тем самым достаточное, "естественное основание", говоря словами Фейербаха.

Поставив акцент на человеческой практике, мы развиваемся от из? до небоскребе в, от шкур до синтетических шкур, ноне гармоничнее, не естественнее ли улитки прячут себя в великолепных раковинам , а звери в шкурах? Вот в чем вопрос. Ведь в нашей практической деятельности мы вполне можем впадать в ошибки и можем губить себя разнообразными способами (например, ядерная война, или нарушение  экологического равновесия, или демографическая проблематика и т. п.). Фейербаха упрекают за то, что "он в общем и в целом принадлежит к тем философам, которые не сумели раскрыть определяющего влияния практической деятельности на человеческое мышление". Положив практическую деятельность как определяющую, не свели ли мы практически все к практицизму, утилитаризму, низводящему природу только "на степень средства к достижению грязно-торгашескнх целей", как думал Фейербах. Не был ли тем самым утвержден принцип, который, как предостерегал Фейербах, "будучи проведен последовательно (...), сводится к самому низменному и пошлому утилитаризму", когда "природа перестает улыбаться! моим поэтически-чувственным блеском всему человеку". Не оказались ли мы в плену социальной гипертрофии, все более вырывая себя из природы? Разрушая себя в своей биологической основе? Может быть, раковина, звериная шкура, сети паука, муравейник и т. д. — более мудрое состояние, чем изба, платье, провода и рельсы, города и т д. Где оптимальная гармония? И где ошибка концепции определяющего влияния практической деятельности? А?

В "Новом мире" №10 за 71 г. есть статья В. Эфрисмона "Родословная альтруизма" (этика с позиции эволюционной генетики человека) и следующая статья (здесь же) академика Б. Астаурова. (Обязательно прочитай.) Автор напоминает:

 

"Вспомним высказывание Ф. Энгельса о том, что определяющим моментом в истории является производство и воспроизводство самой жизни, имеющие две стороны: с одной стороны — производство средств жизни, а с другой... производство самого человека, продолжение рода, таятся среди всей совокупности причин и причины наследственного закрепления тех якобы противоестественных человеческих эмоций, эмоций человечности, самоотверженности, благородства, жертвенности, непрерывное восстановление которых остается подчас загадкой или представляется алогичным с вульгарно-материалистических позиций".

Вот еще интересное место. Говоря о преступности, о роли среды и наследственности, автор пишет:

"Известно много наследственных болезней, вызывающих эмоционально-этическую деградацию личности. Но гораздо большую социальную роль играют широко распространенные наследственные отклонения, близкие к норме, характерологические особенности эпилептоидов, шизоидов, циклотимиков. Каждый из этих типов отклонений имеет не только отрицательные, но и социально ценные стороны. Однако при несоответствующей микросреде целеустремленная настойчивость эпилептоидов оборачивается взрывчатостью, а абстрактное мышление и уход во внутренний мир шизоидов — догматизмом, бесчувственностью и фанатизмом. Доброта, общительность циклотимиков — безответственностью. Воспитание и дисциплина могут подавит». нежелательное проявление личностных особенностей, но метод проб и ошибок достаточно мучителен и дорог. "Надлежащий человек на надлежащем месте" — вот оптимальное решение для характерологических отклонений, потенциально ценных, но и особых условиях".

Короче, прочитай сама. Мне бы очень хотелось этого. Знаешь, (...), некоторыми вещами я интересуюсь именно потому, что о них напоминаешь мне ты. Вот Рильке. Его переводили мало, и о нем не так-то много у нас известно, хотя он интересовался Россией в высшей степени. Ты прислала мне его стихи, и я лезу в философский словарь и читаю:

"Рильке, Райнер Мария — поэт, философ, род. 4.ХII.1875 г. (Прага), ум. 29.Х11.1926 г. (Вольман близ Монтре); почти всю свою жизнь провел в путешествиях по России и европейским странам (...)".

Ну вот... опять огромная цитата. Но думаю, что твой интерес к Рильке не случаен, и, может быть, что-нибудь неизвестное для тебя окажется в этой справке. А может быть, ты переводишь его? Не помню, знаешь ли ты немецкий?

Мне приятно знать, что Рильке с такой любовью относился к России, но, Бог мой, сколько в этом наивного:

"Испытываешь странное ощущение, находясь ежедневно среди этого народа, который полон смирения и набожности, и я глубоко радуюсь этим новым открытиям". (...)

 

... Он, может быть, вслед за Ницше, считал (Россия, по мнению Ницше, единственная страна, имеющая будущее и умеющая ждать и обещать, прямая противоположность "жалкой нервности" западноевропейского парламентаризма; ее могущество будет возрастать и впредь, если его не ослабит введение "парламентского идиотства") Россию страной будущего, противопоставлял Западу и т. д. (...). Правда, Ницше рассматривал Россию в духе своего атеистического учения, а Рильке — с позиций мессианства, когда творчески активным народ создаст Бога.

"Прекрасный укромный уголок в сердце Господа, все Ею прекраснейшие сокровища сокрыты там. И они разбросаны в ней повсюду, праздные и покрытые пылью. Они все служат той глубокой набожности, благодаря которой испокон веков создавались прекрасные произведения". "Мое искусство стало сильнее и богаче на целую необозримую область, и я возвращаюсь на родину во главе длинного каравана, тускло поблескивающего добычей".

... Извини, что письмо получилось из сплошных цитат. (Кстати, если сможешь, прочти и статью в "Москве" № 10, 71 г. о национальном. Это интересно в том смысле, что отечественный литературный вопрос разрешается и, очевидно, в будущем в еще большей мере будет разрешаться в ключе национального. Но там, вообще-то говоря, хотя вопросы и рассматриваются на литературном материале, — речь идет далеко не о литературе).

Получил твою открытку от 29 октября со стихотворением М. Рильке.

Мне кажется, что-то чуть-чуть

с недавних пор убывает

и словно и нас вызывает

печаль но кому-нибудь.

Я не устал, но, разумеется, — болею. Осень. Плохо, подержусь весьма.

"Снег шел всю ночь, всю ночь, тихий, как дыхание". Если он шел всю ночь, то когда же ты спала? Извини, но я просто хотел спросить: разве иногда ты не спишь ночами? Я, например, только и жил ночью, когда один, за столом.

И у нас был снег, такой же тихий, "как дыхание", и я думал о тебе. Думал хорошо и спокойно. И мне не приходило в голову, что "что-то чуть-чуть с недавних пор убывает". Даже голые ветки рябины я ощущал в будущем, в листве, в цвету, просто и естественно.

Какая странная сегодня осень. Дважды наступала и отступала зима. Небо и земля слились в единой белой яичной скорлупе. Я подумал: "Это уже зима". Но на другой день снег растаял. Во второй раз было опять много снегу, но сверху подтаял, потом подмерз, но к вечеру снежная корка опять размякла и в электрическом свете лос-

 

нилась, как шкура белого бегемота (белых бегемотов, конечно, не бывает). Вскоре и этот второй снег сошел, и вновь появился покров поздней осени, с островками побуревшей и даже почерневшей травы среди зеленой, с многочисленными клочьями увядшей, еще чуть желтой травы. И кажется, что кое-где выглянули новые зеленые ростки. Утра туманные, земля сырая. Я переболел простудой с высокой температурой, но все прошло. Перед сном принимал мед с таблетками. Было жарко, как в печке.

От тебя что-то давно уж нет писем. Я ждал после 19 ноября, пока нет, но, может быть, вот-вот должно...

Скоро Новый год. Рождество.

Пос. Озерный. 30 ноября 1971 г.

 

 

Л. М. Б.

... Ребята уже улеглись и переговариваются друг с другом. Сейчас погасят свет.

Прошел день и вечер в заботах и суете. Я никак не собрался продолжить письма. А когда взялся за перо, времени осталось совсем мало. Люди умываются, раздеваются, разбирают койки. Я сделал себе рубашку из толстой банки, она белая и пушистая, как снег на улице — веселый снег ранней зимы.

... Письмо, которые я отправил 30 ноября, ушло 3 декабря и было в Москве 10 декабря, но никаких писем из Москвы нет. Досадно. Только от мамы милые закорючки с открытками.

Очень кстати пришло твое письмо. Я, действительно, начал волноваться. Это — беспокойство. Теперь мне спокойнее, А заботы — это не беда. В заботах вся наша жизнь, есть много трогательного в человеческих заботах. И мне даже "сквозь них", сквозь них — даже лучше — жизненнее, человечнее, теплее."... вернуться до срока" — это не такая уж проблема: сесть, написать Николаю Викторовичу в Верх. Совет несколько строчек — вот, пожалуй, и все. Во всяком случае, это — не проблема для меня. И в то же время — для меня это и проблема. Но и эта проблема — не проблема, ибо она имеет вариативные решения, не противоречащие совести. Проблема в другом, в том, что существуют другие проблемы, которые выше личных интересна. Конечно, я с удовольствием прибыл бы сегодня на Голутвинский. Не отказался бы. К тому же, меня, кроме мамы с папой, особенно-то никто не ждет, поэтому я сам могу выбирать место в пространстве и времени.

 

Видишь ли, заботы бывают разные. Забота, когда делаешь больному брату чай с лимоном. Здесь все понятно, а вот со стаканом молока — сложнее. Слушай меня внимательно. В озере жили пескари на костлявые уклейки, да еще лягушки-квакушки. Это было так скучно, что никто не замечал ни озера, ни уклеек, ни лягушек. Но вот развелись в озере караси, окуни, лини, судаки, лещи, карпы, а на поверхности величественно плавали лебеди — гордые чистые птицы. И люди удивились. Как же так? И что же это такое? — заинтересовались они. С одной стороны, все вроде бы и просто: ну, озеро, ну, ры(>ы, ну, птицы. А с другой стороны, — вовсе нет, вовсе не просто... И, между прочим, кто будет поливать клумбу, если с нее оборвать самые яркие цветы? Ее не заметили даже пчелы. А ведь яркость цветов — это не просто суета, как это иногда легкомысленные думают. Да, да, легкомысленно, с кажущимся глубокомыслием. В яркости цветущего растения — вековая мудрость природы. Это понимают многие. Но не у многих хватает ума видеть мудрость жизни и вообще мудрость в любом, казалось бы, самом обыденном месте, где она вдруг оказывается. И разве в яркости цветка нет жертвенности? Ведь тог.) и гляди кто-нибудь повредит, сорвет, поломает. Но цветут цветы и плавают лебеди. И я в своей белой рубахе из байки...

Веселая зима! И я ее переношу легче, чем осень, в смысле здоровья. С чего ты взяла, что я лежу? Я работаю. Шью по сто рукавиц в день, только дым идет из-под шапки моей машинки. И в конце работы выхожу в зиму, в снег, на мороз, дышу и быстро прохаживаюсь по тропинке в сугробах. Сегодня вечернее небо, как грудь снегиря, говорят, что завтра будет морозно. С чего ты взяла... Екатерина Алексеевна сказала. Противоречие не должно тебя смущать. Нынче жизнь такая. Жизнь из-под колеса. Глядеть нужно в оба. Выпустишь ситуацию из рук, недоглядишь — раздавит, изомнет, перемелет, останутся только рожки да ножки, или кости да кожа. И не то что кто-либо такой злой и вредный. Совсем не так. Просто если сам о себе не позаботишься, другие вряд ли позаботятся о тебе — не заметят, не разберутся, не расшевелятся, а колесо-то — оно тут как тут: наедет бездушный автоматизм и потом поздно будет рассуждать. Сверкает и искрится зима в белоснежных сугробах. Пусть в новогодние дни это будет и для тебя...

Пос. Озерный, декабрь 1971 г.

 

N.N.

(...) Христианско-иудейский миф сделал гонимыми евреев на многие века. Чем может кончиться очередной теологический эксперимент? Конечно, приятно осознавать себя Богом избранным наро-

 

дом в государстве Великом Израильском. Но ведь это может вдруг оказаться забавным, как старинный сюртук на столетнем монстре. А соседство арабов? Не очень-то удачное соседство.

Интересно, впечатление "съесть друг друга" —не случайное ли? Может быть, это просто показалось? Или это действительно так? Мрачные всходы, весьма. Если вредное семя прорастает только вглубь, его легко срезать. Когда же оно разрослось вширь, приходится косить. Невеселая жатва!

Все это я пишу тебе и только тебе. Все это не для идиотов. А то не поймут ничего и переврут десять раз. Ясно? Хотя, пожалуй, А. можно показать. Я хотел бы знать, что она об этом думает. Ибо она способна думать. Ее человеческое качество таково, что для меня важно се мнение.

Можно было бы дать и Влад. Ник., но он в этом вопросе любит только радикальные ракурсы. Выясняющий ракурс  этой темы его может только рассердить. А я не хочу подрывать его здоровье. (...)

Сашу Харитонова я, может быть, и видел у Минны на Арбате. Что-то вспоминаю, по-моему, это был он. Кто же еще мог быть? Плавинский? Нет. Олег Целков? Нет. И не Зверев. Разве что Кулаков... Славное время было! Минна молодая, пухленькая, розовощекая. Предупредительная, внимательная ко всем. Ходила в деревенском полушубке, оставаясь при этом элегантной. (...)

Меня она прихватила и опекла. Давно это было. Я еще в школе учился, случайно пошел в литобъединение при "Московском комсомольце". Руководил объединением М. Максимов. А тон задавали там всякие Фирсовы и Шефераны, Хромовы, Гриценки, Красавицкие. И даже Леня Ч. однажды явился. Отругал Марка Максимова, набросился на Курганцева (сейчас он переводчик, иногда встречаю его переводы стихов с арабского. (...) И вот Минна Стефановна поволокла меня по кочкам... Заезжала домой или оставляла записки. Например, позвони туда-то, будет день рождения у такого-то. Или поедем смотреть картины такого-то (...)

Погода у нас еще сырая. И морозно ночами. Правда, в стационаре тепло. Печи хорошие. В ящиках набирает силы цветочная рассада. Только что половина неба была темная, а половина — солнечная. Красиво. Думал, что пойдет дождь, но он не пошел. Радуга была во все небо. Генка Гаврило встал объяснять мне, что такое радуга. Говорит, воздух насыщен, пары, конденсация, линза. Я ему говорю: "Да не может быть, какие пары, какая конденсация, какая линза, когда на небе радуга..."

Вот только что зашел человек и Геннадий Владимирович вопрошает: "Дядя Миша, видели, была радуга?" Я перебиваю и возражаю: "Какая радуга? Никакой радуги не было. Был воздух насыщен, пары, конденсация, линза. В чем дело, Гаврилов?!" Он улыбается. Лежит

на животе, читает всякие ученые книжки. А сейчас читает "Логику" Гегеля, выписывает, систематизирует, превращает в формулы. За день он пишет по несколько кг. цифр Я значков всяких. Создает свою "Глобальную логику". Любимое мое занятие — издеваться над ним. Любя, конечно. Вот и сейчас, на ужин принесли селедку. Гаврилов ковыряется у тумбочки, а потом спрашивает: "А где соль?" Я сразу же вопить: "Дайте Гаврилову соли, он хочет селедку посолить". И вот так во всем. Генка — крепкий парень, бывший морской офицер. В Эстонии, где он служил, осталась его жена и девочка Любаша (...) На следствии у него началась аритмия. И вот сейчас сердце побаливает, кислотность нулевая, в брюхе что-то болит, голова. От волнений и переживаний всяких это. Читает и пишет много.

(...) Один латышский священник говорит, что радуга — это Божий пояс. (...)

(...) Обнимаю вас всех.

Ваш Юра

(1971?)

 

МИННЕ

... Ах, Минна, Минна! Что говоришь ты? Как могу я забыть юность свою, и было бы в ней столыко всего красивого и хорошего, — если бы не ты? Должно быть, Господь Бог послал мне вас с Валентином. И вы с ним — добрые Ангелы моей жизни. Моя юность... Она, как серебряная рыбка, задыхалась бы в каком-нибудь помойном ведре, если бы не ты. Твои птицы-записки прилетали ко мне и уносили меня на своих крыльях в поэзию, в живопись, в жизнь. Твой зовущий голос вдруг слышался в телефонной трубке и приглашал на чей-нибудь день рождения, на какой-нибудь вечер, на выставку, к кому-нибудь, куда-нибудь. Разве не ты каждый раз протягивала мне руку, звала, увлекала... И в конце концов вытащила из трясины, которая засасывает и губит людей миллионами. Разве не ты — спасла? Спасла для жизни, для виденья ее многоцветья, ее острых граней, раздирающего драматизма. (...)

Сижу на работе, шью рукавицы. Часов в десять, случайно, посмотрел в окно. Бог мой! Надел шапку, укутался в шарф, выбежал на улицу. Под золотым солнечным небом покрытые снегом розовые крыши. Вот оно! — обрадовался я. Присмотрелся и вижу — из труб валит фиолетовый дым, а северо-западная часть неба — сиреневая. А какие были закаты в первых числах января! Даже малиновые. (...).

 

В Сочельник вспоминали о родных и близких, о дорогих нам людях. И мы вспоминали. Помнишь, у Гельдерлина:

Там повстречают меня

голос Родины,

матери голос.

Звук пронзивший меня,

И стародавнее вновь мне воротивший!

Вы живы, родные,

Да, все цветет, что цвело,

но любящих всех и живущих

верности вечный закон

свято хранит от беды.

И единственный дар под священною

радугой мира

явленный,

всех наградит – юношей и стариков.

Речь бессвязна моя,

Но это от радости,

Завтра. Выйдем мы снова бродить

в ваши живые поля.

Там, под цветами дерев,

в дыханьи праздников вешних,

заговорю…

Да, завтра... Заговорю ли? Иногда это меня беспокоит, даже невероятным кажется. И в то же время есть вера и уверенность. И как мне знать, что значит беспокойство и вера, какая в этом связь? Что беспокоит веру?

Сегодня 20 января. Завтра еду в больницу, 19 января – осталось два года. Сегодня уже меньше, а с весной на лето останется еще меньше (...)                                            

Пос. Озерный, 20 января 72 г.|

 

Ю. У. КАРЕЛИНУ

... Получил письмо. Какая-то грязная писанина на 8 или 9 страницах. И откуда столько глупости и хамства. Очень меня удивил но слана Богу, высказался, и теперь мне понятно - с кем дело имеешь мы не стал ничего писать, но чувствую, что нужно. И постараюсь ответить. Не из соображении полемики, а ясности ради

 

Уж сколько раз твердили миру: "Не говори о том, чего не знаешь, не понимаешь и т. д.". И уж тем более не строй всяких глубокомысленных выводов, природа которых тебе неизвестна и известна быть не может, ибо эти факты не для тебя. Ну зачем, например, многозначительно иронизировать по поводу нескольких чужих рассуждений в связи с именем Евтушенко. Забавно мне читать твое, построенное на фикции, умозаключение: "Это тебе не критика какого-то там Евтушенко..." Ты, например, знаешь, что колесо не всегда бывает круглое, что лягушка не обязательно квакает (...), но ты не знаешь простой истины, что жизнь умнее тебя.

Еще я просил бы избавить меня от рассуждений такого пошиба:

"Твоя мать недоумевает, почему ты заставляешь се обивать пороги в различных инстанциях и ничего не хочешь со своей стороны, отлично зная, что все ее хлопоты без твоей помощи впустую".

В этой связи разъясню. Первый раз заявление о помиловании подали, не ставя меня в известность. Мне только написали в больницу, что мать подала заявление. Ей отказали. После чего, в письме и на свидании, я объяснил и матери и Лене, что если никто не хочет считаться с их родительскими чувствами, то не нужно ни о чем просить. Несколько позже было прямо сказано, что нужно пойти и забрать заявление из Президиума (Верховного Совета СССР). Однако весной 1971 г. сотрудники КГБ дважды приезжали к матери с разговорами обо мне. Они, очевидно, сказали им, что я запрещаю ей обращаться с просьбой о моем помиловании. После разговора с матерью сотрудник спецотдела московского КГБ вызывал меня и разговаривал со мной. Во-первых, он говорил, что никаких заявлений о помиловании до сих пор мои родственники не подавали. Во-вторых, он сказал мне, что будто бы я запрещаю матери обращаться с заявлениями о помиловании. Я ему сказал, что по ряду причин лично я обращаться о помиловании не могу, но хлопотать обо мне матери я не запрещаю и не могу запретить. Вот и весь наш разговор в этой части.

Если я о чем-то прошу, то, во-первых, я прошу об этом не мать. Ибо она почти ничего не может сделать сама. Я прошу, например, сходить в МВД, или по поводу лекарства, или по поводу моего здоровья или в связи со свиданием, или в связи с каким-нибудь другим частным вопросом. В-третьих, это бывает очень редко, и чаще всего об одном и том же приходится просить несколько раз.

Теперь я хотел бы заметить, что не нужно объяснять мне, какова ныне "исторически сложившаяся система нормативных актов", хотя бы по той простой причине, что я в этом разбираюсь гораздо лучше...

... Я объясняю это только затем, чтобы впредь не выслушивать многозначительных рассуждений, к тому же высказанных в менторской манере и вплетенных в единую хамскую систему рассуждений.

 

И если все это хамство — во имя заботы о моей матери, то нахожу нужным сказать несколько слов и в этой связи. Я ее не просил и не прошу, хотя и не могу ей запретить. После того, как она сама это сделала и ей отказали, я прямо сказал: "Раз так, то и не нужно, не ходи и не проси". Но если к ней пришли и вновь советовали ей (столь авторитетные в ее представлении люди), могу ли я противостоять и запрещать? И какими средствами? Могут ли быть ей понятны мои аргументы (я нарочно употреблю это холодное слово). Что значат для нее все эти отвлеченные принципы? Что могут сказать материнскому сердцу различные этические абстракции? Ведь она живет в ином мире. Я сразу же вижу ее ночами, в постели, наедине со своими переживаниями, охваченную смутным материнским беспокойством за меня. И я был бы тупым идиотом, если бы лишил ее возможности попытаться что-то сделать, в чем-то убедиться. Если бы я ей запретил, она постоянно думала бы, что вот есть такая возможность, сердилась бы на меня, надеялась бы меня уговорить, добиться того, чтобы я не препятствовал ей и т. д. И если ей отказывают, то не потому, что, "видимо, существует исторически сложившаяся система нормативных актов", а в силу совсем других обстоятельств. И прежде чем пускаться во всякие мерзкие рассуждения, нужно в этих обстоятельствах хоть немного ориентироваться, а. не усугублять недоумение пожилого человека тупыми фразами о том, что "закон есть закон", "порядок единый для всех" и проч. И уж, конечно, в системе подобных рассуждений я виноват в том, что не делаю того, чего не могу сделать, имея к тому весьма серьезные основания личного и иного порядка. Но господин Карелин считает себя умнее всех. И если кто-то поступает не так, как следовало бы по мнению Карелина поступать, то он "постоянно себя обманывает", "совершает чудовищную переоценку своей личности" и пр., и пр.

Людям отказывают в праве иметь чувства, принципы, убеждения, совесть. Им отказывается в элементарной способности соображать, совершать самостоятельные поступки, определять свою судьбу и т. п. Всему этому противопоставляется и навязывается скудная лобовая мыслишка вроде вот этой: "Извини, Юрик, ноты постоянно себя обманываешь. И эта ложь в твоем воображении трансформируется в борьбу за идею. Совершив чудовищную переоценку своей личности, ты и других хочешь заставить поверить, что ты будто бы "гигант и отец русской демократии".

Но если знакомство со мной дает право господину Карелину говорить о том, чего он "не знает и не понимает, то строить всевозможные мерзкие домыслы о людях, которых он никогда не видел — это уже совсем скотство. Очевидно, всегда находясь в болезненном состоянии чудовищной переоценки собственной личности, этот моральный калека поучает дальше: "Может быть, тебя сдерживали

 

какие-либо соображения морального порядка? Я имею в виду твое окружение из преступников, загримированных под "друзей народа". Это своего рода фирма, и вы как храбрые личности, видимо, решили бороться за знак ее качества. Но ты опять обманываешь себя...Продукция вашей фирмы, даже с клеймом качества, не находит сбыта. А на экспорте много не заработаешь".

Эти дубовые фразы значат только одно — человек расписался в собственном идиотизме. А какой изумительный язык! И если кого-то упрекнут в том, что у него нет своего взгляда на жизнь, то демонстрировать "взгляд на мир", подобный выше процитированному, — значит быть невменяемым монстром.

Ты посмотри на себя — кто ты есть. Ты же шут гороховый, жалкая юмористическая фигура, застывшая в пошлых штампах. Ты кретин с высшим образованием. Ты ничего не читал, кроме "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка". И эту кучу хлама из тряпья и пружин ты суешь везде, где нужно и не нужно. Двадцать лет мыслишь этими шутовскими категориями, созданными для потехи обывателя. Ты — пещерный человек, ведь твои выражения — вроде "держи карман шире", "загримированных под друзей народа", "трансформируется в борьбе за идею", "молодой гений", пострадавший за правду" — раздевают, разоблачают тебя. И ты, прибегая к своей манере выражаться, преимущественно куражась между двенадцатью стульями и вокруг золотого теленка, стоящий перед лестничной клеткой, перед собственноручно запертой дверью, (ставишь себя) в стыдное положение. Ты совершенно голый, и твое пошлое шутовство не прикрывает твоей позорной наготы. И спрятаться тебе некуда. Один мой знакомый сказал, что после чтения твоего письма возникает какое-то ощущение грязи, хочется вымыть руки. Я перечитываю твои грязные листки в надежде найти хоть что-то, сколько-нибудь оправдывающее твое уродство...

... С некоторых пор в твой мозг перестала поступать полноценная информация из внешнего мира. Со временем твой мозг становится все более похожим на разбитое зеркало, в оправе которого не целое зеркальное стекло, а лишь куски, зеркальные осколки, которые не в состоянии усвоить полноценного образа реальности. Твой мозг строит образ из фрагментов реальности и обрывков искаженной информации. Схватывая отдельные ноты, ты пытаешься пропеть мотив. И не понимаешь, в каком смешном положении ты оказываешься. И над тобой не смеются только потому, что люди не жестоки. Но когда ты наглеешь, пытаешься учить людей, которые нисколько не глупее тебя, необоснованно оскорбляешь не только самих людей, но и их чувства, выстраданные в невзгодах и лишениях, то извини, но тебя не могут не одернуть, хотя морду бить, может быть, не будут.

Вот только что по договоренности между Красными Крестами в индонезийские лагеря отправлен самолет с лекарствами, продуктами и вещами. Я радуюсь этому, ибо понимаю, что кто-то мучается без лекарств, страдает от голода и холода. А почему, например, нужно иронизировать, если больному человеку в больницу приходит посылка из Англии. Вот твои слова: "... да несколько бульонных кубиков с загранэтикеткой, которые пришлись тебе весьма кстати". Я лежал в больнице с тяжелым обострением, ничего не мог есть, и вот кубики из куриного бульона буквально помогли мне выбраться из болезни. Что же в этом плохого? Почему, например, не радоваться тому, что все так удачно сложилось? Ведь именно это было бы нормальной человеческой реакцией. Но тебя не волнует болезнь твоего друга, его выздоровление. Тебе доставляет удовольствие высказаться насчет этикетки.

Я совсем не хотел бы обидеть господина Карелина, но он поставил меня в безвыходное положение. У меня такое впечатление, что ты „овеем свихнулся. Ты уже не знаешь, как соединить куски реальности во что-то целое, логически более или менее упорядоченное, создающее хоть какую-то видимость убедительности. Для этого ты начинаешь выдумывать всякую чепуху...

... Мне приходится кое-что говорить тебе, кое о чем писать, ибо ты имеешь глупость думать, что без твоих анекдотических советов взрослый человек не сможет уразуметь, где рука правая, а где — левая. Вот ты пишешь: "Но я думаю, рано или поздноты задумаешься о своем будущем. Эти вопросы за тебя никто не будет решать. Тебе должно быть ясно, что ни в Москве, ни в других приличных городах жить тебе не разрешат. А болезнь требует длительного лечения, заботливого ухода. А специальности — никакой. До пенсии —далеко. Без семьи. Возможности матери ограничены, а тогда и еще уменьшатся. У Лены своя жизнь. А "издателю" на тебя в высшей степени наплевать. И твоя перспектива не очень радужна. Вит и думай, что же дальше. Время еще есть, но его не много".

Времени у нас у всех маловато, к сожалению. Но пока мы живы, оно у всех у нас есть. Правда, ты говоришь о другом времени — о времени, чтобы подумать. Но о чем? О своем будущем — указуешь ты. О том, что нужно будет лечиться, на что-то жить, где-то жить... И если тебя очень уж беспокоит вопрос, где я буду жить, то подыщи мне' дом около Москвы, а я его сразу же куплю. Или, по крайней мере, объясни мне в очередном письме правовую сторону этого вопроса.

Теперь несколько слов о болезни и лечении. Общеизвестно, что для больных людей существуют больницы, в которых людей лечат.

 

При современном уровне медицины язву вылечивают за 3-4 недели (в хорошей специализированной больнице). Так что не нужно меня пугать длительным лечением, если дело только в язве. А вот если у меня какое-нибудь серьезное нарушение обмена веществ, тогда дело сложное. Но даже и в этом случае болезнь — дело человеческое. Болеют если не все, то многие. Диетическое питание стоит максимум 2 рубля в день. Как известно, в месяце 30-31 день. Как экономисту тебе должно быть ясно, что все это не очень сложная проблема.

Почему ты думаешь, что у меня нет специальности? Пока ты отбывал на своих факультетах установленный государством срок, я учился на площадях, в сумасшедших домах, в тюрьмах, и вот уже несколько лет меня учат в мордовском университете. Мои университеты нисколько не хуже твоих факультетов. В этом вопросе ты можешь смело себя не обманывать. У меня есть две отличные специальности, и если я не захочу или не смогу ими жить, то в крайнем случае я буду шить рукавицы и буду зарабатывать больше тебя. И кстати сказать, не нужно очень уж преувеличивать значение денег в человеческих судьбах...

... Почему, например, ты думаешь, что мне не разрешат жить ни в Москве, ни в других "приличных городах"? Я не знаю, какие в твоем представлении города являются приличными, но мне можно жить почти во всех городах, кроме Москвы. Но кто тебе сказал, что я хочу жить обязательно в Москве или каком-нибудь "приличном" (в твоем понимании) городе. Может быть, я собираюсь жить где-нибудь в Крыму или в деревне около Москвы, например, где-нибудь около Зенигорода.

Теперь об "издательстве". Если ты под "издателем" подразумеваешь Александра Ильича^[1], то, во-первых, "радужность" моей перспективы ни в коей мере не зависит от того, "наплевать" ему на меня или не наплевать. Во-вторых, например, в отличие от тебя, он всегда сделает мне подписку на 20, а если будет нужно и на 30 журналов, не пускаясь в шутовские разговоры о трудовой копейке.

Очень страшный ты человек, Юра. Вот, к примеру. После тягостного шестилетнего отсутствия возвращается человек домой, едет не в набитом людьми и мешками вагоне, а на такси. Ну и что же? Капалось бы, ничего плохого в этом нет. Даже наоборот, очень правильно сделали люди, что поехали на такси. А вам это кажется странным, подозрительным. Вы тут как тут, суете нос в чужое дело, многозначительно указываете на счетчик, ощупываете чужие карманы. "Интересно» кто платит за него?" — восклицаете вы. А извините, почтеннейший, что здесь интересного? Всякому нормальному

человеку интересно могло быть другое, например, все пережитое, или человеческая радость воз... (пропуск). Сказав одну пакость, тебя так и подмывает сказать другую. Ты пакостишь без чувства меры и реальности, ты не можешь остановиться. И вот ты строчишь далее. "Но тебя так встречать никто не будет, даже если и очень попросить". Я вот думаю, что ты этим хотел сказать? Или то, что его встречали не так, как он этого заслуживает (в твоем понимании), или что я не заслуживаю такой незаслуженной встречи. Ты, должно быть, очень вырастаешь в собственном представлении, когда пытаешься принизить других. Тебе, конечно, все это не очень понравится, но это — жестокая правда, и ты ее в высшей мере заслуживаешь. Подумай, что ты пишешь и куда ты пишешь. Или совсем не пиши мне. или не юродствуй, а уж тем более не изобретай всякого мусора. Меня не столько зло берет, сколько досада.

Теперь о Леше (Добровольском). Это ты его, как я понимаю,, попросил выйти вон. Он безусловно дрянь, и от таких людей нужно держаться подальше. Но, видишь ли, на войне жертвы не останавливают, на войне очень часто обрекают людей на мучения и гибель. А он, безусловно, мыслит логикой войны, хотя и кривляется при этом в духе самой низкопробной бесовщины. Ведь он — бес. Надеюсь, ты читал "Бесов" Достоевского. И более, чем вывихам его мышления, нужно удивляться времени, когда эти вывихи, это кровожадное извращенство кажется нормой, имеет свою логику вещей и свою мораль. И его позиция не просто абсурд, не будем строить иллюзий на этот счет.

Милый Юра. Подумай, пожалуйста. Это трудно, конечно, но ты уж постарайся. Это тебе не помешает и даже, может быть, на пользу пойдет. И вот еще просьба. Это письмо не исключает возможности ответной полемики. И поскольку ты человек очень остроумный и в совершенстве владеешь пером, то даже просто мысль об ответной полемике пугает меня до ужаса. Ты уж, пожалуйста, пожалей меня. И воздержись от пикирования. Ты вот лучше хорошенько подумай, а подумать тебе есть о чем. Короче говоря, спокойно пиши, не увлекайся, не входи в раж. Ведь вот иногда бывает, что человек войдет в раж и никак остановиться не может и ну куражиться, пока его по лбу не треснут. Да и отвечать мне трудно. Болею я.

Ваш

Ю. Галансков

Пос. Озерный, 31 марта 1972

 

Л. ТОПЕШКИНОЙ

 

(Юрий комментирует газетную заметку, приклеенную им к письму, о рождении в Польше пятерых близнецов одновременно.)

Ничего себе! За один раз — сразу пятерых. И трое из них — будущие солдаты. (...) А девочки, должно быть, пойдут в маму и будут столь же плодовиты. Славянам это невредно. А то плодятся сплошь желтолицые. Нарушено всякое равновесие и смещены все демографические пропорции. Нет, это невозможно. Так дело не пойдет ... (...) Нет, могучий человек был Федор Михайлович. Ну, ладно. А впрочем, если настроение будет, черкни несколько строк из своего кукуевского озера. Не забывай, что такие эстеты, как Ф. Тютчев, иногда позволяли себе пускаться в имперские рассуждения:

«Славянские страны дроби, а Россия – знаменатель, и только подведением под этот знаменатель может осуществиться сложение этих дробей». (Цит. По книге К. Цигарева «Жизнь и творчество Тютчева», с. 157).

А это подведение под общий знаменатель Тютчев понимал весьма решительно:

"Расширение России Тютчев понимал как "громадное воссоединение", и результаты которого погибли и исчезли от ее руки нее пороченные Россиею на споем пути противоестественные стремления, правительства и учреждения, изменившие великому началу, которого она были представительницей". (Полное собр. соч., с. 451, 1844 г.)

А кое-кто поговаривает, что "в государстве нет места поэту". Как видишь, оно есть. Ведь только имея это место, можно мыслить, подобно Ф. И..

"Все что можно было сделать и могло дан. ним мирное подражание Европе, нее это мы уже получили".

И попробуйте только ему сказать, что у него нет места в государстве, что он занимается апологией России, он вам сразу же влепит:

"Апология России... Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял ее до сих пор довольно  успешно. Истинный защитник России — это история, ею в течении трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу". (Статья "Россия и Германия").

Конечно, это все мысли Тютчева-дипломата, а Тютчев-поэт, может быть, сказал бы что-нибудь иное. Не берусь судить, но все же

 

думаю, что среди поэтов, как и среди людей, многие не знают своего места или точнее — не осознают его. Так оно и должно быть, ведь это не так-то просто...

Надеюсь, я тебя в своем имперском качестве привожу в восторг! А как же иначе!? Разве может не восхищаться дама блеском военизированного ума? Да ведь один только мундир... А, что там и говорить... Все это давно известно. (...).

(1972?)

 

А. ЦВЕТОПОЛЬСКОЙ

 

... Анна! Поздравляю тебя с весенним праздником! Желаю, чтобы в этот день было тепло и солнечно. И легко на душе. Купи себе цветов — думай, что это я тебе подарил. Знай, что я очень люблю этот праздник. Правда, я осознаю его очень по-своему, по-язычески. Если в новогодние дни елка в моем представлении символизирует все многоцветные зимы, то в дни весеннего женского праздника Женщина, как пробуждение Природы, вдруг возникает перед нами в лучах потеплевшего солнца, в легком одеянии ласковых весенних ветров, в радостном щебете птиц, играя соками жизни, как весенняя березка. Она — друг, жена, мать. Она — зов любви и голос радости, она — беззаветная материнская любовь.

Ах, как мало мы задумываемся об этом. И поэтому очень бедно себе все это представляем.

Еще раз желаю тебе всего хорошего. Пиши, пожалуйста, и мне. И спасибо за то, что другим часто пишешь.

Я сейчас, к сожалению, болею. Это весьма досадно и больно. Но я стараюсь поправиться. Во многом мое здоровье зависит от вашей помощи. Я об этом писал в письме домой. Почему от Алика нет писем?

Ю. Галансков

Пос. Озерный, учрежд. ЖХ-385-17а

(1972?)

 

N. N.

 

... Знаете, милая моя, дело, может быть, не столько, в Ваших письмах, сколько в Вашем почерке. Представьте себе, что Ваш по-

 

черк мог показаться кому-то мужским, И получается нелепость — письмо от женщины, написанное мужским почерком. К тому же без обратного адреса, да еще и со значком каким-то. Забавно, не правда ли. И все же нужно писать обратный (чертановский) адрес и не нужно этой значкообразной подписи. Меня об этом прямо предупредили. Так что подписывайтесь как-нибудь иначе, например, именем. А то опять какое-нибудь недоразумение получится. И, кстати, не посылай никаких книг по почте. Нам давно уже все это запретили^*. Книги мы можем получать только из магазина. Открытки, конверты, марки посылать в письмах можно. Некоторое время запрещали, теперь опять разрешили^**. Еще раз обращаю внимание: письма должны быть заказные и желательно с уведомлением. И не пиши, пожалуйста, лишнего...

В конце апреля я написал тебе большое письмо. Примерно на 15 страницах. Но ты его не получишь, к сожалению.^***

Вот сейчас постараюсь написать новое. Постараюсь в этом письме рассказать все, что хотел в том...

... Речь совсем не об изящной словесности. А о языке, о нашем языке, о родном русском. Возьмем, к примеру, два слова "папа" и "отец". Что может сказать русскому человеку слово "папа"? И совсем другое дело — "отец". Отец — это отчество, отчизна, отечество и т. д. Каралось бы, все это вопросы языкознания, лингвистики, семантики и т. п. Но в конце-то концов все это вопросы психологии (правда, просто психологии никогда не было и быть не может), общественной психологии, национальной психологии (это уже ближе к истине), И уж если говорить точнее, то это, в конце концов, вопросы национальной культуры, т. с. жизненно важные для нации вопросы. И не просто жизненно важные, а вопросы основополагающего значения.

Представьте себе фантастическую ситуацию: в силу тех или иных причин умирают сразу все русские писатели, и одновременно в Россию со всех сторон, со всего света собираются французы, немцы, англичане, японцы, китайцы и т. д. Сначала все они кое-как учат русский язык, кое-как говорят на нем, постепенно овладевают им все более и через некоторое время начинают даже писать книжки. Допу-

стим. что никто не понимает, что же, собственно, происходит. А они вес пишут и пишут. Все написанное ими начинают называть сна чала литературой, а потом и прямо русской литературой. А является ли он;, на самом деле таковой? Во-первых, русский ли это будет язык в нашем фантастическом примере? Ни в косм случае. Теперь взглянем на .)то с несколько другой стороны, несколько в ином ракурсе, и спросим себя: Какими соображениями и интересами руководствуются пишущие люди в нашем фантастическом примере? Заняты ли они, действительно, русскими делами или, может быть, еще чем-то? Может быть, еще чем-то? Может быть, они, таким образом, всего лишь приводят свои интересы и всего лишь утверждают себя? Если это так, а в нашем фантастическом примере это так и иначе быть не может, то что же тогда получается? Получается, что литература существует сама по себе, а нация сама по себе. И даже более того, получается видимость существования русской литературы, языка, культуры. И в этой видимости — суть подмены, катастрофическая суть. И, между прочим, может быть, подмены сознательной...

... Я не могу писать тебе равно, как и всем. Может быть, поэтому за все годы я написал всего два письма, которых ты не получила. Второе письмо по своему человеческому напряжению, по емкости переживания могло бы заполнить молчание многих лет. Ноты его, к сожалению, не получишь, хотя я и попытаюсь что-нибудь сделать. Своеобразие человеческих судеб конкретно, и здесь всякая формализация равносильна умерщвлению живого, когда исчезает пульс, дыхание, тепло. Она убивает и того и другого, приравнивая неповторимость ситуации ко всему третьему.

Ты для меня не все другие, а ты. И я, в известном смысле, был созван не всеми другими, а тобой. В этом смысле я творение твоих чувств, движений и эмоций. Твоих — и ничьих более. Хороших и дурных, но твоих...

В одном из твоих писем было нечто о сверхактуализации. Может быть, мне трудно (и даже невозможно) судить об этом. Я затрудняюсь сказать, будет ли сверхактуализацией воспоминание о том, как мы в первый раз шли в Донской монастырь. Мы вошли в ворота, пошли по дорожке до кладбища, через кладбище и сели на скамейку около одинокой заброшенной могилы. Нет, тогда я не просто шел. Это было какое-то парение чувств. Двое идут по улице. Но что значит идут? Идут и на базар и на плаху, но что общего в этом? Разве что в том и в другом случае — переставляют ноги. Нет, нельзя сказать, что мы когда-нибудь просто шли. Мы всегда стремились друг к другу. Если бы на моем пути к тебе оказалась стена и ее

 

невозможно было перейти, — я стал бы разбирать ее голыми пальцами. Это было бы почти безнадежное дело, но я делал бы это безнадежное дело. (У меня нет времени продолжать письмо. Я не все сказал. Буду писать дальше.)

С 7 мая лежал в больнице. Завтра 9 июня. Выписываюсь и еду в лагерь. Пишите.

Ю. Галансков

8 июня 1972 г.

 

N. N.

 

... Мама, конечно, беспокоится, и это огорчает меня более всего. Если бы она знала, если бы она умела и могла ориентироваться в современной жизни, она; конечно же, запросила бы телеграммой, где я и что со мной. И она вполне могла бы послать телеграмму прямо ми». И даже, может быть, не одну, а несколько. Но она не знает, не умрет и не может. Даже написать письмо для нее не так-то просто. Написать адрес на конверте она должна попросить кого-то. Поэтому ее беспокойство всегда мучительно осознавать.

И совсем другое дело—друзья, знакомые. Нельзя сказать, чтобы я был зол на них. Нет, это не соответствовало бы действительности. Скорее, пожалуй, мне невозможно думать о них без чувства некоторой досады, возмущения и раздражения. Проходят вспышки возмущения, но постоянно остается общий фон досады и безнадежности. Кое-что можно было бы отнести за счет непонимания, незнания...

Например раз в месяц нужно интересоваться официально моей судьбой. Подчеркиваю — официально. Повторяю — раз в месяц как минимум, автоматически. Жив ли я, здоров ли, ем ли я и что? И тем более это просто необходимо, если от меня нет писем.

Меня всегда умиляют трогательные вопросы — получил ли я такое-то письмо. Когда я получаю что-то, я об этом пишу. Во всех остальных случаях — не у меня нужно (именно нужно) спрашивать, по» ему не дошло то или иное письмо. Вам это должны объяснить в обязательном порядке, мне же — нет.

Все это называется — стиль, стиль внимания, стиль заботы, если говорить хотя бы о минимуме серьезности и основательности отношений.

С 7 мая я лежу в больнице в хирургическом отделении. Ночью мне стало плохо, и в воскресенье утром меня привезли сюда. К счастью, все обошлось без хирургического вмешательства. Сейчас лучше Боли не очень уж мучительные, и думаю, 9 июня меня выпишут. Лежу почти месяц здесь, а вы пишете мне на 17-й. Если нет от меня

 

писем, лучше было справиться у администратора, где я и что со мной. А то если пролежу здесь еще два месяца, вы так и будете продолжать писать мне на 17-й? Ведь администрация на то и существует, чтобы отвечать на запросы родных и близких. Это одна из ее служебных обязанностей.

... Получил с Телеграфного 13 и14 письма. Спасибо за травы. Большое спасибо. Вроде бы все это должна привезти мама. Но вот ни»:то не едет и не везет. И я не знаю, почему не едут и о чем думают. Может быть, произошла задержка по причине переезда лагерей. Но ведь больница останется на месте, а когда будут лагерные переезды, никто точно не знает. Правда, теперь вроде бы вот-вот, в июне месяце.

Я просил прислать прямо в письме, растерев, черники сухой. Это нужно было бы сразу же (в 13, 14 письме) сделать. Даже в малых количествах это было бы мне нужно. Я очень ждал. И просил об этом не просто скуки ради. И написал я об этом не упрека ради, а в связи с крайней нуждой. Я знал, что ты достанешь те травы, которые есть в аптеках. Но я знал и другое. Я знал, что появится сотня всяких препятствий и проволочек с получением их. И я не ошибся. Травы будут лежать, я буду болен.

О бандероли. Прошлую бандероль я получил в декабре 1971 г. Очередная должна быть через б месяцев. Следовательно, ее уже можно и нужно высылать. Я просил Алика^* достать растворимый кофе или 1 или 2 пачки табаку "Золотое руно". Может быть, он написал мне в этой связи, но я уже месяц ничего от него не получаю... Где-то в апреле я получил от него очередную открытку...

Про свидание. Очень плохо, что мои не приехали на свидание в мае. Ибо чем дольше они будут тянуть, тем позже у меня может быть личное свидание. Одно свидание после другого может быть только через 4 месяца. Теперь такой порядок^**. Значит, если они приедут в конце июня на общее свидание, то личное свидание возможно будет только в конце октября, то есть через 4 месяца. Конечно, если у них были серьезные причины для задержки, то я ничего против не имею. Значит, так было нужно. Но нужно было послать мне телеграмму.

Почему не пишет Арина^***? Я бы ей советовал писать и даже чане, чем в былые времена. Ей простительно, у нее много всяких забот. В этом она не виновата. Супруг ей постоянно разъяснял, что нужно делать и в каком порядке.

Коля^* на камерном будет до 6 сентября, а Юрий Иванович^** до 6 ноября. Пиши Коле, но вряд ли он сможет отвечать, так как у него сейчас только одно письмо в два месяца.

Мне крайне нужна литература по зоопсихологии. Или хотя бы литература по зоопсихологии за последние годы. Сейчас это более всего меня интересует. И даже перечень вышедших книг был бы мне очень нужен. Интересно было бы знать, что имеется серьезного по вопросу гомостатичности биологических систем, по вопросу современных решений альтернативы редукционизма и организма. Очень интересуют новейшие концепции в экологии, новейшие подходы к эволюционной теории. Но главное — зоопсихология. Если появится что-нибудь новое о муравьях и пчелах — очень нужно. Прошу все это учитывать. Можно прямо покупать для меня. И можно выписывать через магазин "Книга — почтой". Пусть Алик не очень выписывает для меня книги по своему усмотрению. У меня нет денег даже на оплачивание самой необходимой литературы. Эти вопросы нужно согласовывать со мной.

На новое издание Даля пусть меня кто-нибудь подпишет. Алик обещал. И пусть он не забудет этого сделать. Жду уточнений, когда он выйдет и за какое время. Но словарь Даля (да и Фасмера) мне был нужен уже давно^***. Сейчас он мне крайне нужен. Алик пишет, что с Фасмером трудно, а Даль — библиографическая редкость. Это я и без него знаю. Но он любил говорить: "Уметь надо". Вот пусть умеет. Не такие книги достают. Вот и достал бы. Да поскорее... Я прошу достать Даля пять лет. Делали кому угодно и что угодно. Для всяких ученых монстров и дураков доставали всякую чертовщину, а мне за 5 лет не смогли достать "Науку логики" Гегеля. Теперь не могут устроить Фасмера через магазин, а ведь Москва набита знакомыми лингвистами...

Колин Женя^**** просил у своих (уже несколько лет) достать ему "Бесов" Достоевского. Можно ли ему устроить это? Я бы с удовольствием получил сочинения Хомякова, если это возможно.

... Узнал точно, завтра (9 июня) уезжаю из больницы. Говорят, что у вас появились 800 гр. коробки настоящего индийского чая. Вот бы попробовать. В посылках и бандеролях нам чай не разрешают. Но, может быть, вы привезете на личное свидание.

Всех обнимаю, Юра

 8 июля 1972 г

 

Добрый день!

Когда мое письмо дойдет до Москвы — будет конец августа (или даже начало сентября). Не будет этой ужасной жары и духоты, и можно будет собираться на свидание ко мне. Свидание у меня могло быть с 6 августа, но я не хотел, чтобы мама задыхалась в дороге, и писал, что лучше приехать 2 или 9 сентября. Надеюсь, 2-го не приеду г. Можно 9 сентября, но лучше 16 сентября. Да, 16 сентября, пожалуй, лучше.

По новым правилам свидание дастся без вывода на работу. По этим же правилам на свидании могут присутствовать не более двух родственников. Значит, приехать должна мама и Лена. Но если поедет отец, то можно будет сделать так. Сначала зайдут мама с отцом, а Лена останется ждать. Потом отец уйдет, например, ловить рыбу, а вместо него войдет Лена. Если отец не намерен ловить рыбу, то он, очевидно, уедет в Москву, а мама с Леной будут на свидании. Правда, не знаю, стоит ли в таком случае отцу ехать? Вряд ли. Но вот в чем проблема. Смогу ли мама с Леной дотащить вещи? Может быть, смогут. В первых своих открытках Алик писал, что у него есть желание сопровождать моих. Сможет ли он? Я в этом не очень уверен. И даже прямо думаю, что не сможет, А сейчас пишу об этом только в связи с тем, что он когда-то писал об этом. Кстати сказать, за все время (весной) я получил от него несколько открыток, но никаких писем от него не получал. Теперь он совсем обо мне забыл. Вот уже четвертый месяц — ничего! Ни одной открытки. Нет, он не человек. Он — паровоз! Или даже — трамвай!..

... В последних письмах ты почему-то уговариваешь меня не сердиться, не обижаться и т. п. С чего бы это? Сердиться на тебя? как можно? Даже если ты чего-то не сделала или сделала не так — невозможно было бы на тебя лично обидеться. Невозможно, понимаешь? Понимаешь ли ты это, или нет? А?

Я не говорю о чувстве благодарности и признательности. Я не говорю об этом этическом оформлении. (Можно быть благодарным за что-то, можно быть признательным в связи с чем-то и в то же время быть равнодушным, безразличным и т. п.).

... Иногда в жизни завязывается столько мучительных узлов, и уж, не в человеческих силах их развязать или разрубить. И тогда отвлечься от всех этих хитросплетений судьбы — наилучший, может быть, выход из чертовщины. Участие — не всегда истина. Часто истина в неучастии. К сожалению, человек не всегда в состоянии убежать от очередной вспышки чертовщины. Она настигает его, душит, окружает, и он сгорает, как лань в огне лесного пожара.

 

 

Извини за лирическое отступление. Я знаю, что ты многое понимаешь. Но не думай, что твое многое — обязательно многое действительно. Ах, как часто мы в этом ошибаемся. Будем жить своими человеческими заботами. То, что нет Золушки — это не беда. В крайнем случае я мог бы подыскать. Беда в том, что нет человека. Головы я найти не могу. Я совсем на тебя не сержусь. Да, да — ужасная жара. Я живой человек, и вполне могу понять живого человека.

К Арине я всегда испытывал самые нежные чувства. А в своих чувствах я человек постоянный. Стало быть, и по сей день я к ней отношусь с нежностью...

Вспоминаю Юлика^*. Он на все смотрит со своей колокольни. А колокольни наши очень разные. Поэтому наши отношения с ним не сложились (конечно, исключительно по моей вине). Но что поделаешь, если мы решительно разные! В первое время он пытался мне писать, потом, естественно, перестал. И я вполне его понимаю. Хотя по соображениям такта, в порядке этического формализма он все же должен был вспоминать обо мне, ну, скажем, раз в шесть месяцев. Хотя бы принимая во внимание мое положение — должен. Но он не вспоминает. Это дурно с его стороны. Хотя, конечно, у каждого свои представления об этических формальностях.

Пашка с Майей^** иногда пишут мне очень дружеские открытки. В мае-июне он писал, что в ноябре будет в Москве и будет ждать моего возвращения. Я его понимаю, но знает ли он, как все изменилось за эти годы? Идет совсем "другая драма", хотя я не скажу "и на этот раз меня уволь". Нет, этого я сказать не могу. Но, Бог мой, как все стало сложно. Передай, пожалуйста, привет ему.

Знаешь, подельник у меня человек гениальный. За шесть месяцев я не получил ни одного его письма... А ты говоришь: "не сердись, смягчай тон"...

Сейчас жизнь идет всерьез. К тому же, каждый день достается мне трудно. Я понимаю, что различные обстоятельства не только не благоприятствуют, а наоборот затрудняют и даже запутывают положение вещей. Нет необходимой ясности и определенности. Ее нет и не будет, если он сам эту ясность и определенность не внесет... Или, может быть, он думает, что все сделается как-нибудь само собой. Увы, само собой ничего не делается...

Евгения Александровича^*** должно быть, на месте нет. Где он сейчас — трудно сказать. Я ничего не могу вам посоветовать. Мо-

жешь сказать Лене^*, что мы друг другу понравились, поняли друг друга и сблизились. "Бесов" ему следовало бы найти. В крайнем случае — они могут оказаться в моей библиотеке.

... Я вот ругался, а сам думаю, у Алика скоро ребенок родится. Своих забот и хлопот прибавится. Не, до меня ему сейчас. Я уж как-нибудь доживу свое. И, пожалуй, не стану ему морочить голову. И пусть он не обижается.

У нас все жарко. Хочется прохлады. Со здоровьем терпимо.

С уважением, Юра

 Озерный, 22 августа 72 года

 

 

ПИСЬМА ДЕТЯМ ^**

 

Милый мальчик Митя, мне очень понравилось твое рисование. Давай договоримся с тобой вот так... ты будешь присылать мне свои рисунки каждый раз к празднику. Жду. А этот кот — он очень добрый кот. Смешной и добрый. Вот он принес цветы. А завтра он, может быть, придет с пирогами. А потом принесет ягоды. А потом будет сидеть на трубе. А потом залезет в сапог. А что будет еще потом? А? Расскажи мне, милый мальчик. Жду.

Юра

17 марта 1970г.

 

Митенька, здравствуй. Мне писали, что ты болен, но потом все же ты был в деревне, ходил в лес, на озеро, видел лягушек, рыбку разную. А ходил ли ты в лес, собирал ли ты грибы, ягоды? Были ли у вас там цыплята, гуси, коровки? А лошадей ты видел? Любишь ли ты лошадок? Ох, как я люблю лошадок! Ты ходишь в школу. Любишь ли ты ходить в школу? Любишь ли ты своих учителей? Напиши мне об этом. Крепко обнимаю тебя.

Юра

23 сентября 1970г.

Катя и Митя, вас и малышей Настю и Тимошу поздравляю с Новым годом и Рождеством.

Может быть, взрослые почитают вам как-нибудь вечером сказку "Щелкунчик" писателя Эрнста Теодора Амадея Гофмана, а пока послушайте, что он пишет в этой сказке про елку:

"Большая елка посреди комнаты была увешана золотыми и серебряными яблоками, а на всех ветках, словно цветы  или бутоны, росли обсахаренные орехи, пестрые конфеты и вообще всякие сласти. Но больше всего его украшали чудесное дерево сотни маленьких свечечек, которые, как звездочки, сверкали и густой зелени, и елка, залп гая огнями и озарявшая псе вокруг, так и манила сорвать растущие на ней цветы и плоды. Вокруг дерена нес пестрело и сияло. И чего там только не было! Не  знаю,  кому  под силу это описать..."

Да, трудно писать о красоте новогодней елки. Но вы постарайтесь и напишите мне. О елке, о новогодних праздниках, о своих радостях. И если вас сфотографируют в новогодние дни, то пришлите фотографии мне. И какие вам подарят подарки к Новому году? Пишите.

А где лежат ваши елочные игрушки? Уж, наверное, где-нибудь в коробке на шкафу или в каком-нибудь ящике, в темноте и пыли. И даже самые красивые из них валяются в куче, как попало: и боком, и н;| корточках, и вверх ногами, мерзнут в сугробах снежной ваты и даже, может быть, дрожат от холода и сырости. Снегурочке, конечно, холод не страшен. А что если она окажется около печки или батареи? Ведь она и растаять может. А какой-нибудь птичке, бабочке или стрекозе — негде и крылышками пошевелить. Даже жуку — ведь и тому иногда, небось, хочется раздвинуть переливающуюся скорлупу панциря и расправить свои бедные крылышки.

Нет, так нельзя... Хотите знать, что рассказывает писатель Гофман про стеклянный шкаф? Тогда слушайте:

"Как только пойдешь к Штальбаумам и гостиную, тут сейчас же, у двери палено, у широкой стены, стоит высокий стеклянный шкаф, куда дети убирали прекрасные подарки, которые получают каждый год.

Луиза была еще совсем маленькой, когда отец заказал шкаф очень умелому сто; яру, а тот вставил и него такие прозрачные стекла и вообще сделал псе с таким уме п.ем, что и шкафу игрушки выглядели, пожалуй, даже все ярче и красивей, чем когда их брали в руки".

Может быть, вы думаете; что игрушки могут ТОЛЬКО сломаться, разбиться, запылиться, но не могут дрожать от холода, плакать от страха, пугаться темноты, говорить, бегать, летать? Но вы вспомните деревянного малыша Буратино.

 

А вот когда вам будут читать "Щелкунчика", вы узнаете много всякого интересного про ЖИЗНЬ игрушек и про чудесное в нашей простой жизни. Если вам понравится "Щелкунчик", то напишите мне об этом. Всего вам хорошего.

Ваш Юра

Декабрь 1970 г.

 

Здравствуй, Митя, твое письмо получил. Оно мне понравилось. Спасибо, милый мальчик. Как ты живешь в деревне? Посылаю тебе Открытку про грибы. Оказывается, грибы собирают не только люди, но и всякие зверьки и букашки. Они их охотно едят и даже собирают на зиму. Сушат на веточках, прячут в норках, едят сами и кормят детишек. А, например, белочки собирают не только грибки, но и орешки. Орешки они собирают в дупло, а потом грызут их всю зиму.  Всякие гусеницы и вредные букашки кусают деревья, грызут веточки и проедают листочки до дыр, а муравьи этих вредных букашек прогоняют. Поэтому, когда поддеревом живут муравьи, дерево весело шуршит и хлопает в зеленые ладошки. Пишите мне из деревни, обнимаю вас всех.

Юра

30 мая 1971

 

Дорогой Митя! Вот какие муравьи... У них и пожарные есть. И даже пострадавших муравьев унесли в муравейник лечиться. Они ..совсем как люди. А муравьиной кислотой можно лечиться. Этой кислотой мой дядя вылечил свой желудок. Ты пишешь, что у вас есть муравьиная дорога. Это интересно.

У вас есть цыплята и утята. И все они у вас на двух ногах. А вот в газете пишут про цыпленка, у которого 4 ножки. Это почему же? У всех по 2 ножки, а у него — 4. Видишь, как интересно бывает в природе.

А этот мотороллер я нашел для тебя. Ведь ты любишь всякие мотоциклы. Митенька, скоро день рождения у мамы. Пиши мне, обнимаю тебя.

Юра

9 июля 1971

Милая Катя! Это сказочное озеро и сказочные дети. Но всякое озеро может быть сказочно интересным. Нужно только этого захотеть. А сколько удивительного в вашем Кукуевском озере. Ты приглядись...

Высылаю тебе газетную вырезку про дельфина. Это очень добрые и умные существа. Они очень дружелюбно относятся к людям. Знаешь ли ты еще что-нибудь про них?

Если хочешь, я пришлю тебе еще кое-что о дельфинах. А если у тебя будут какие-нибудь вырезки из газет и журналов, то можешь прислать мне.

Юра

19 июля 1971 г.

 

Милая Катя, еще раз поздравляю тебя с Новым годом. Вот тебе эстонская снегурочка с пряником в руке. Твое новогоднее поздравление (с зайчиком) получил. Спасибо. А я уж заждался твоих писем. Я уж было думал, что ты так прилежно учишься, что у тебя совсем не остается времени для письма. Пиши мне, пожалуйста, иногда.

У меня все терпимо. Работаю. Читаю книжки. А ты книжки читаешь? Я буду ждать. Глажу по головке Настюшку, обнимаю вас всех.

Сегодня 29 декабря. Ждем Нового года. Каждому из нас прислали к Новому году всякие сладости, и мы храним их к празднику. А мне даже прислали красивую пачку сигарет "Российские". Я доволен. Красивое слово, не правда ли?

Обязательно напишите.

Ваш Юра

 

29 дек.1971 г. Пос. Озерный ЖХ-385-17-а.

Милая Катя! Я давно уже получил твое письмо с этой открыткой. И берег эти ромашки, чтобы однажды прислать их тебе. И вот посылаю. Ибо получил много ваших фотографий и увидел, что ты совсем большая девочка. Твоя ромашка, Катенька, все еще не выросла, а моя, хоть и цветет, но гадать я не хочу, т. к. знаю, что все равно не отгадаю... А девушку, которая мне нравится, ты знаешь очень хорошо. И я знаю, что она нравится и тебе. И сама эта девушка об этом все знает.

 

Вот если хочешь, то погадай за меня. И напиши мне, что скажут тебе ромашки: любит... не любит...

Я начал с фотографий. Их целых семь. Весь день рождения Мити и Насти. Например, Настя за столом с рукой, властно опущенной на стол. И на обратной стороне надпись: "Сахалин будет наш". Это может быть понято в двояком смысле, т. с. наш или японский. Предлагаю другой вариант: мы сделаем Настю царицей острова Сахалин. Тогда он будет наш и японский. Прекрасный выход. Вот что значит политика и дипломатия.

Привет Мите, Насте и Тимоше. Обнимаю.

Юра

Март 19721

 

ОБРАЩЕНИЕ

В Международный Красный Крест

В Комиссию по правам человека

 

19 января 1967 года я был арестован. Нахожусь в заключении шестой год.

Я болен язвенной болезнью двенадцатиперстной кишки. Из пищи, которую я получаю в заключении, могу есть только незначительную часть, поэтому изо дня в день я недоедаю. И в то же время условиями строгого режима я фактически лишен какой-либо реальной возможности получить необходимые мне продукты питания от родных и близких. У меня мучительные вечные боли, поэтому ежедневно  я недосыпаю.

Я недоедаю и недосыпаю уже пять лет. При этом я работаю по 8 часов в сутки.

Каждый мой день — мучение, ежедневная борьба с болями и болезнью. Вот уже пять лет я веду эту борьбу за здоровье и жизнь.

Я молчал пять лет. Все эти пять лет меня не покидала уверенность, что компетентные судебные и государственные органы наконец то более реалистично осмыслят сложившееся положение. Но пошел уже шестой год мучений. Мое здоровье непрерывно ухудшается. В результате систематического многолетнего недоедания, недосыпания и нервного перенапряжения процесс язвенной болезни осложнился заболеваниям печени, кишечника, сердца и т. д.

Пять лет меня мучили в заключении — я терпел и молчал.

Оставшиеся два года меня будут убивать. И я не могу об этом молчать, ибо под угрозой не только мое здоровье, но и жизнь.

Обращаясь с этим заявлением в Международный Красный Крест и в Комиссию по правам человека, я хотел бы через эти международные организации обратиться к международной общественности с прсьбой — обратить внимание соответствующих государственных и судебных органов СССР на невыносимость моего положения.

Ю. Галансков

Мордовская АССГ, Зубово-Полянский район

нос. Озерный, учреждение ЖХ-385-17-а

 Февраль 1972 года

 

Обращение Ю.Г. Галанскова и МКК стало достоянием общественности лишь спустя три месяца после его трагической смерти в неволе. Можно предположить, что оно своевременно проникло за границу, но по какой-то причине "не заинтересовало" получателя. В любом случае, тот,  кто знал, то умолчал о человеческой трагедии, виновен перед судом совести за соучастие и поистине чудовищном преступлении. — Ред.