"ЧЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН ВЕЛИКОЙ РОССИИ"

 

Сначала была открытка, переданная с оказией из соседней зоны — поздравление со светлым Воскресением. Адресована мне. Незнакомый почерк и знакомая фамилия— Ю. Галансков. Помню слова о том, что есть просто Земля, и есть Земля Русская, выкормившая нас, перед которой мы в долгу, за которую мы в ответе. Хорошо было сказано, поэтически, и было мне очень близко по глубинному своему смыслу.

Потом я попал на больничную зону (когда положение с зубами стало совсем безнадежным) и здесь увидел его портрет — работы художника-зэка Ю.Е. Иванова-Сиверса. Галансков казался высоким и грозным, с черной бородой, в очках, взгляд неистовый, горящий. Может быть, излишне патетично, но в сути своей — верно; безошибочно увидел Юрий Евгеньевич главное. Не говорю уже о замечательном портретном сходстве.

Поэтому, когда утром 7 мая 1972 года, выйдя из барака, я увидел на скамейке возле хирургического отделения молодого еще человека в сером халате, в очках, с бородой и большой трубкой в зубах, я не сомневался, что передо мной — Галансков. Без церемоний подошел знакомиться. Оказалось, его привезли ночью с острым приступом язвенной болезни; лишь к утру боль утихла. Этот внезапный этап спас Галанскова от очередной посадки в ПКТ, где уже сидел его и мой друг (и подельник по ВСХСОН) Н. В. Иванов. Оба участвовали в очередной голодовке протеста, и перед обоими стояла реальная перспектива Владимирской тюрьмы. Как позже рассказывал мне сам Юра, он сознательно стремился в "крытку" — "чтобы все испытать". "И потом, — добавил он с обезоруживающей улыбкой, — мне очень хочется познакомиться с Огурцовым, а это единственный способ пока".

В тот же день я мог лично убедиться, как относится к Галанскову лагерная администрация. Отправили его в больницу в связи с резким ухудшением состояния здоровья: положение было настолько серьезным, что его везли не в "воронке", как обычно и здоровых, и больных, — а в открытом грузовике, бросив на дно немного сена; разумеется, в сопровождении вооруженной охраны. Но в самой больнице ("Центральная больница Дудровлага", пос. Барашево) ему — язвеннику — целых три дня не могли выписать ни диетического питания, ни даже молока, и на обед он получал все такой же кусок ржавой селедки, как и мы, лечившие зубы. Конечно, это был не просто "недосмотр".

После обеда (Юра проглотил пару ложек баланды, и только) мы остановились около столовой, возле дерева, продолжая разговор. Внезапно он схватился за живот обеими руками, согнулся и стал

 

оседать на землю; лицо его было искажено от боли. Я и мой товарищ бросились к нему. Через силу он проговорил: "Ничего не надо, ребята. Это бывает. Сейчас пройдет. Вот посижу немного". И, скрюченный, замер поддеревом.

Мы не заметили, как сзади подошел офицер в форме. Сразу в крик: "Почему не приветствуете начальника? А вы почему не встаете? Встать немедленно! Ваша фамилия?!" Это относилось к Юре.

"Вы что, не видите, больной человек, у него приступ", — пытались мы урезонить разбушевавшегося пришибеева в офицерских погонах. Юра начал уже приходить в себя, жестом остановил нас и через силу, но очень спокойно стал объяснять: что, во-первых, здоровается обычно первым тот, кто подходит, во-вторых, здесь больница и общие правила на больных не распространяются, в-третьих... и т. д. Заключил он с некоторым вызовом в голосе; "А фамилий моя — Галансков".

Начальник, начавший багроветь у нас на глазах, вдруг изменился. Спрятал обратно в карман записную книжку и с недоброй усмешкой произнес: "А, Галансков... Как же, как же, слыхали". И удалился.

За недолгое мое пребывание в больнице мы близко сошлись с Юрой. Он уже был знаком с моими единомышленниками по ВСХСОН — с М.Ю. Садо, В.М. Платоновым, Л.И. Бородиным и очень интересовался нашей идеологией. Можно утверждать, что знакомство с идеями социал-христианства, персонализма через живое общение с носителями этих идей оказало на Юрия Тимофеевича значительное влияние. Я чувствовал это в наших разговорах, об этом говорили мне люди, близко знавшие Галанскова, свидетельства этого находим и в опубликованных посмертно его письмах из лагеря.

Спешу оговориться. Влияние не в том смысле, что он переменил свои прежние воззрения. Я вообще не верю в возможность радикальных перемен в мировоззрении. Нет двух Достоевских — до и после каторги. Абрам Терц—один, до и после лагеря. Творческая личность всегда остается собой, подчиняясь лишь собственным законам внутреннего развития. Положительно воздействует на нас лишь то, что отвечает как-то нашей внутренней сути. (Приблизительно таким подходом мы руководствовались при подборе кандидатов в члены нашего Союза.) Поэтому и социал-христиане "повлияли" на Галанскова, и Галансков, всей своей жизнью-подвигом, повлиял на членов ВСХСОН как знавших его, так и только слышавших о нем.

Говорили мы с ним много и о многом. Обыкновенно вечером, после ужина, я приходил к нему в курилку хирургического отделения. Заваривали чайку ("Чаепитие — форма русского медитативного идеализма", — утверждает Вяч. Иванов в исследовании о Достоевском), выпивали его, передавая друг другу кружку, и тянулся до

 

полуночи бесконечный разговор "русских мальчиков" (хотя и было нам обоим уже за 30).

Говорил в основном он. Я или отвечал на его вопросы, или, чаще, слушал. Он будто спешил выговориться — странное, тревожное ощущение оставалось в душе после этих его ночных исповедей. Да, исповедей. Я не хочу преувеличивать степень нашей близости, — но так "исповедуются" в вагоне и случайному попутчику с предельной и беспощадной искренностью, пьянея от собственных признаний. Юра говорил о себе, о своем пути, о своих метаниях, поисках. Подробно пересказал мне "Откровения В. Вольского", так и не назвав автора. И опять — о себе, ранних знакомствах и увлечениях, демонстрации у памятника Маяковскому, своем пребывании в психбольнице, о "Фениксе"... Это был как бы черновой макет никогда им не написанных мемуаров. Не смею касаться личного. Припомню некоторые "идеологические" темы и мотивы, постоянно всплывавшие в полумраке больничной курилки.

Очень интересовался Галансков славянофильством. Даже при неожиданном этапе в больницу прихватил с собой журнал (кажется, то был "Вестник Московского университета", философская серия) с большой статьей о Хомякове, которого весьма почитал. Идею "соборности" мы обсуждали целый вечер. Он жалел, что на воле, когда были возможности, мало читал славянофилов, и вот теперь приходится довольствоваться отдельными цитатами в советских журналах . Говорил о важности размножения такой именно литературы. Последнее так характерно для Галанскова: непременно какие-то практические выводы из самых, казалось бы, отвлеченных, теоретических бесед.

Обнаружил солидное знакомство с Бердяевым, особенно ценил его историософию. И опять же: что следует распространять в первую очередь, как "доставать" необходимые книги русского философа. Часто возвращался к вопросу о геополитике, намеревался сделать это в дальнейшем преимущественной сферой своих научных знаний. Отзвуки этого узнаю в его письмах. "Мы совсем не способны взглянуть на жизнь сквозь призму религии, расы, культуры, психологии и логики, антропологии и биологии..." И опять — планы, проекты, предложения — вполне конкретные, обращенные ко мне лично, к моим друзьям, предложения совместной работы... Да, хорошо знали чекисты в Москве и Мордовии, кого они убивали.

Совсем другим был Галансков днем, на людях. Боец, постоянно искавший повод спорить, доказывать, переубеждать. В деле убеждения и переубеждения мастер он был непревзойденный. Одновременно с нами в больничной зоне лечился совсем еще молодой человек с Урала, "истинный коммунист" по убеждениям (за что и был судим) — очень неглупый и честный. Вот он-то и явился основным объектом "переубсждения" с нашей стороны.

 

Мне обычно не хватало терпения, казалось скучным и пыльным делом разбивать глиняные кумиры; я больше интересовался отношением к религии нашего упрямого оппонента. Другое дело Юра. Он терпеливо вникал в третьестепенные детали схоластических построений новоявленного марксистского теоретика и — кирпичик по кирпичику — выбивал теоретический фундамент из-под его ног. Делал он это увлеченно, с полной самоотдачей. Как-то после очередной бурной дискуссии (наш "идейный противник" не хотел сдавать свои позиции так легко, хотя и лестно ему было, что с ним спорит "сам Галансков!") Юра сказал мне, все с той же грустной улыбкой: "Вот таким я себя помню очень хорошо"...

Я встретился с нашим упрямцем незадолго до моего отъезда на Запад.

Помянули Юру. Разговоры с ним не прошли бесследно для бывшего "истинного коммуниста". Сейчас он — настоящий русский патриот.

В таких дневных дискуссиях, ночных монологах передо мною отчетливо вырисовывалась идейная платформа Юры Галанскова — "убежденного социал-пацифиста" (но не непротивленца!), что-то в нем сохранилось от этого до конца. Если бы был возможен русский "гандизм" (в чем я далеко не уверен), Галансков, безусловно, возглавил бы это движение. Он стоял у истоков рождавшейся в 60-е годы независимой общественности будущей России. Галансков был теоретиком "легализма", одним из зачинателей легального, открытого движения за права, одной из первых ласточек Самиздата. Особенный и постоянный интерес к легальным аспектам освободительной борьбы чрезвычайно ему свойствен. Здесь он был бесконечно изобретателен, неистощим в проектах. Галансков обращался к интеллигенции, но мыслил масштабами всей нации, как "честный гражданин Великой России" (цитата из его блестящего письма-памфлета Шолохову).

... Еще одна врезавшаяся в память картина-воспоминание. Вечером, в сумерках, мы проходили около его барака — хирургического отделения. В окне операционной зажегся свет: кого-то будут "резать". Обратил мое внимание на это Юра. "Постой, подожди, давай посмотрим". Непонятное, болезненно-напряженное любопытство в его голосе, во всей его фигуре — больше, чем любопытство. Крадучись, подошел к самому окну. Заглянул. Я остался на месте, мне было не по себе. Синий мертвенный свет за стеклом, и прильнувший к стеклу Юра. Так продолжалось минут десять. Когда он вернулся, лицо его было бледнее обыкновенного, он долго молчал... Странное предчувствие жило в его душе, из которой тремя месяцами раньше вырвался (тщетный) вопль о помощи, о спасении, адресованный Комиссии по правам человека, так и не услышанный на Западе...

 

Случилось так, что он сам познакомил меня с человеком, которым делал ему последнюю операцию. Нет, это неверно, будто был то "врач-заключенный, не имевший квалификации хирурга". На воле Шурер (такова его фамилия) имел чин подполковника (или даже полковника) медицинской службы, был хирургом с многолетним стажем. Судили его за взятки, и "сидел" он в "бытовой" зоне с уголовниками. Его приводил надзиратель на операции, с которыми справлялся он всегда успешно. Юра был с ним знаком, досконально знал его дело и давал ему ценные советы касательно пересмотра приговора. Об этом они говорили и в тот день, когда мы втроем собрались на крыльце хирургической "палаты". Как я слышал еще в лагере, вскоре после смерти Галанскова Шурер был досрочно освобожден и, кажется, восстановлен в прежнем воинском звании...

Юра сказал однажды, что потеря веры для человека равносильна растлению души. Был ли он сам человеком верующим? Когда в одной из бесед с упомянутым молодым марксистом тот спросил его, крещен ли он, Галансков, спокойно посасывая трубку, ответил: "А как же иначе? Я — человек русский". (Как оказалось, и наш неистовый спорщик тоже крестился.) И все же самые ожесточенные споры у нас с Юрой были именно о предметах веры. Все так же спокойно, с неизменной трубкой в зубах, он говорил: "Ну, хорошо. Вот ты мне объясни, пожалуйста, одно — как это Ева была создана из ребра Адама?" Улыбался снисходительно, считая разговор оконченным.

Тогда я на него даже сердился. Потом — понял. Для него этот вопрос был подобием дзэнского коана, имевшего целью разорвать цепь рациональных разглагольствований о вере. Да, он веровал, веровал истинно и действенно. И православный крест над его могилой на лагерном кладбище — посмертное утверждение его веры.

"Есть просто Земля, и есть Русская Земля, на которой ты стоишь и которая кормит тебя. И если сегодня на твоей Земле за колючей проволокой сидят люди, которые однажды подчинились зову своей совести и были верны ей, — ты должен помнить об этом, ибо ты отвечаешь за эту Землю и за жизнь на этой Земле". (Из письма Юрия Галанскова.)

 

Е. Вагин

"Посев",№11, 1977

 

ОСТАЛСЯ С НАМИ

 

Когда пришла весть о мученической смерти Юрия Тимофеевича Галанскова, убитого в лагере, у нас шло Посевское совещание. Тут же в зале была отслужена первая панихида, и знавшие и не знавшие близко Ю. Галанскова молились и плакали о нем как о родном человеке. Он так вошел своим обликом, делами и порывом в нашу жизнь, что горе его потери было для нас личным горем.

Тогда почти никто не знал, что Юра Галансков — член НТС, что его восприятие Союза отражалось в его деятельности и стремлениях. И как ни скрыты были его отношения к НТС, через Юру Союз жил в России, а Россия — в нас, как и через каждого члена Союза в нашей стране.

Мы знали о Юрии Галанскове задолго до того, как нам суждено было с ним встретиться. Он вошел в нашу жизнь через свой "Человеческий манифест". Это страстное, с болью и любовью рожденное слово о падении и прозрении человека, о его восхождении к Кресту и к духовному воскресению настолько завладело нашими душами, что между нами, друг друга не знавшими, установилась уже нерушимая близость. И была эта близость столь же проста и крепка, как просты и тверды были сказанные позже слова Юрия: "Я считаю себя членом НТС".

Только смерть позволила, сказать о том, о чем при его жизни знали только Юра и принявшие его в Союз друзья за рубежом. Молчать нужно было, чтоб оградить Юру и его дело от еще больших ударов врага, чтобы не подвергать опасности окружавших его и не знавших об его отношении к НТС людей.

Когда Галансков впервые узнал об НТС — нам точно не известно. Но подошел он к нему впоследствии пытливо, доброжелательно, связывая его со своим пониманием вечных ценностей России и ее будущего. Он воспринял Союз не только как идейную силу, но как Дело, необходимое для освобождения России.

Вращался Галансков среди прочего и в среде, в которой с избытком ходили порочащие НТС слухи (вплоть до "инфильтрации" нас органами: этот слух, исходящий из самих органов, подхватывался охотнее всего теми, кто еще не освободился от иллюзий о прогрессивности Октябрьской революции). Юра относился к этим толкам спокойно и хотел сам разобраться в их причине. Однажды, описывая отрицательное отношение к НТС, Галансков пришел к такому выводу:

... объективный психологический анализ литературы и документов Союза приводит к более оптимистическим выводам. Например, действительно, организация, которая руководствовалась бы в

 

своей деятельности интересами личной наживы и злобы, как об этом пишет коммунистическая Пресса, казалось бы, не могла быть столь жизнеспособной. Однако отрицательное восприятие доминирует над положительным, и крупица желания видеть в Союзе серьезную, организованную, действительно существующую оппозицию (а каждый серьезный русский человек этого хотел бы) тонет в океане подозрительности и сомнения. Эта подозрительность и эти сомнения являются основным решающим фактором, препятствующим росту структуры Союза в России. Поэтому Союз должен любой ценой прорвать этот психологический барьер.

Если Союз окажется в состоянии справиться с этой задачей, то налаживание системы Союза в России будет очень несложным делом. Тогда Союз легко может стать единственной мощной организованной оппозицией. Тогда дело создания второго полюса не будет представлять никакой сложности, ибо идея второго полюса в тоталитарной России — это желанный ребенок, которого все подсознательно и сознательно ждут и который, к сожалению, никак не может родиться".

За тот короткий срок, который был дан ему судьбой, —от "площади Маяковского" до ареста в январе 1967 г., — Галансков вырос духовно и политически. Обладая не только добротой и скромностью, но также суровостью и самоотверженностью, Юра стал подлинным представителем русской политической оппозиции. Он стал одним из создателей открытого Освободительного движения и, пожалуй, единственным тогда понимавшим жизненную необходимость заполнения этого движения политической задачей. Насколько широко и политически мудро он понимал задачу, мы видим хотя бы в его большом плане мобилизации общественных сил, даже в мировом масштабе, изложенном в его проекте "Организационные проблемы движения за полное и всеобщее разоружение и мир во всем мире".

Вести эту борьбу Галанскову было нелегко. Он знал, что почти неизбежен удар врага. На это он шел, и сообщил об этом друзьям. Но не это пугало. Труднее было то, что мало находилось единомышленников и много было людей нспонимающих и враждебных политической борьбе.

Это непонимание воспринималось Юрием остро. Он болел за Дело. Нашло это противостояние свое отражение в большом споре о том, что важнее — издание политической газеты или публицистического журнала и первоочередности установления "свободы творчества". Спор был вызван глубинно разным пониманием путей борьбы для будущего России. Галансков отрицал концентрацию внимания только на "свободе творчества". Он органически не принимал отгораживания интеллигенции от политических задач и нужд народа. Он настаивал на политической разумности рабочих и крестьян:

 

"Рабочим и колхозникам такая литература (политическая) нужна, и они ее будут читать, потому что только она укажет им правильный выход из безвыходного положения, в котором они находятся теперь, ибо в рамках ныне существующих общественных отношений решение народных проблем невозможно".

В частности, Галансков считает необходимым издание газеты, "посвященной организационным проблемам политического движения, с учетом разработки идеи создания свободных профсоюзов и свободных сельскохозяйственных объединений".

Проблема организационная была, пожалуй, одной из коренных в тогдашней деятельности Юрия Галанскова. В ее свете он видел необходимость политической газеты.

"Своеобразие сегодняшнего момента состоит в том, — писал он, что все слои населения России находятся в состоянии стихийной, бесструктурной оппозиции к режиму. Поэтому Союз, как наиболее дееспособный революционный элемент должен заняться созданием этих структур, одновременно вклиниваясь в них и давая необходимое направление развитию. Но первым и основным шагом к созданию этих структур (партий, союзов, групп) является создание газеты (пусть даже если она будет выходить 5 раз в год. Не в количестве и даже не в тираже дело), которая должна выбросить знамя и призывать к объединению (в партии, союзы, группы), призвать к созданию партийных типографий и партийных органов печати".

Как во многом другом, так и в вопросе политической литературы, Галансков руководствовался будущим России. Ей нужны идеи, которые эта литература должна нести:

"Что же касается России, то она сейчас находится в состоянии идейного вакуума, и если идущий с Запада поток вульгаризованного позитивизма и прагматизма нас не затопит и не убьет в нас на некоторое время жажду идей, то от России можно ожидать глубоких поисков и серьезных решений".

Годы перед арестом были для Юрия временем непомерного напряжения сил, полной отдачи себя на создание ядра независимых общественных сил, на внесение в них политического зерна, чтобы выиграть с этих позиций очередной бой с властью.

"Горстка людей выполняет совершенно гигантскую работу (всегда лично и всегда рискуя). Все события, о которых вдруг узнает мир, — сделаны горсткой этих людей. Приходится возиться с мальчишками и с академиками. Всюду нервы и психология. Беготня. Иксы. Игреки. Зеты", — так он писал в одном из своих писем к нам.

Союз для Галанскова был непрекращающимся Делом. На идейно-теоретическую работу не хватало времени. Не успел он заняться проблемой трудовых формаций, которые его интересовали. Не хватало времени для оценки союзной литературы, "хотя это важно и

 

нужно". Считал сокращенный вариант Программы НТС "чрезвычайно важным делом, хотелось бы его сделать как можно скорей".

Новее оборвалось а ростом.

Юра Галансков и на следствии, на суде, и в лагере продолжал бой, чтобы не дать "мошенникам и предателям" выиграть "войну за демократию и Россию".

Но что особенно важно — в заключении Юра встретил людей идейно и политически близких, которых он почти не находил в той срезе интеллигенции, с которой ему приходилось общаться на воле. С ними он мог развить и углубить свое идейное мировоззрение, которое его сблизило с Союзом. В этом глубокий смысл встречи и взаимовлияния Юры с друзьями из ВСХСОН, организации, близкой НТС по идейным и стратегическим основам и по программным положениям. Близкой в понимании России и ответственности перед ней. Почти трагично, что такое духовное слияние происходило в заключении, а не в совместной борьбе. Но от этого не теряется значение этого взаимодействия для будущего России. И, быть может, этот последний вклад Галанскова в идейно-политическое и структурное расширение Освободительного движения стал началом нового отрезка его развития.

Трудно говорить о Юре в прошедшем времени. Потому что, уйдя из .этого мира, он всем своим духовным богатством остался с нами, остался неотъемлемой живой частью России и в ее борьбе, и в ее грядущей победе.

 

Л. Сергеева

"Посев", №11,1977

 

О ДРУГЕ ЮРИИ ГАЛАНСКОВЕ^*.

Летом 1958 года открыли памятник Маяковскому. На официальной церемонии открытия памятника официальные советские поэты читали свои стихи, а по окончании церемонии стали читать стихи желающие из публики. Такой неожиданный, незапланированный поворот событий всем понравился, и договорились встречаться здесь регулярно. Поначалу власти не видели в том особой опасности... Стали собираться чуть не каждый вечер, в основном — студенты. Читали стихи забытых и репрессированных поэтов, свои собственные, иногда возникали дискуссии об искусстве, о литературе. Создавалось что-то наподобие клуба под открытым небом, вроде Гайд-парка. Такой опасной самодеятельности власти не могли терпеть дальше и довольно скоро прикрыли собрания...

Одним из наиболее часто читаемых произведений на Маяке был "Человеческий манифест" Галанскова. Читал его и сам автор, и ребята-актеры. До сих пор не знаю, действительно ли это хорошие •стихи, и не могу оценить: слишком кровно они связаны со всей памятью о тех временах. Мы воспринимали "Человеческий манифест" как симфонию бунта, призыв к непокорности.

Выйду на площадь

и городу в ухо

втисну отчаянья крик... — 

звучало над площадью Маяковского, словно здесь и сейчас найденное слово. В Юркиных стихах было то, что мы ощущали, чем мы жили:

Это — я,

призывающий к правде и бунту,

не желающий больше служить,

рву ваши черные путы,

сотканные из лжи. 

Как и он, мы чувствовали, как из этого отчаяния, бунта прорастает, возрождается свободная и независимая личность:

Не нужно мне вашего хлеба,

замешенного на слезах.

И падаю, и взлетаю

в полубреду,

в полусне...

И чувствую, как расцветает                   

человеческое     

во мне.

Действительно, был это человеческий, а не узкополитический манифест.

И вообразите себе, что все это произносится в центре Москвы, под открытым небом, в той самой Москве, где еще семь-восемь лет назад за такие слова, сказанные шепотом, влепили бы десять лет без всяких разговоров.

Не имея уже той свободы действий и от этого еще больше стервенея, власти не собирались терпеть такую вольность: чуть не с первого чтения они устраивали провокации, задерживали чтецов, записывали их фамилии и сообщали в институты, так как большинство из нас были студентами. В институтах принимали свои меры —в основном исключали. Формально — карательными мероприятиями против нас руководили горком комсомола и комсомольский оперативный штаб, фактически — КГБ. Периодически у ребят проводились обыски, изымали сборники стихов и прочий самиздат. Оперативники провоцировали драки на площади, пытались нас разгонять, не подпускали к памятнику в назначенное время, оцепляя его. Но все это не могло нас остановить — да и толпа всегда была на нашей стороне.

Одновременно против нас начали кампанию клеветы в партийной печати. Какой только чепухи не писали про нас — чаще всего, что мы паразиты, бездельники, нигде не работаем. Последнее иногда формально соответствовало действительности, так как по распоряжению КГБ нас выгоняли из институтов и никуда не давали устроиться на работу. Но вся эта клевета только создавала рекламу, и люди все больше тянулись к нам "на маячок".

 

В. Буковский

 

ЕГО СГНОИЛИ В ЛАГЕРЕ... ^*

 

Но он не предал заложенное в каждом из нас человеческое, не мог "оскотиниться, как все". Однако силы были слишком не равны, чтобы победить в той борьбе с произволом лжи, подлости и лицемерия государственных чиновников. Но не бороться значило становиться соучастником торжествующей в твоей стране несправедливости, самому превращаться в послушное животное...

Юрий Галансков был правозащитником и поэтом. В 1967 году его осудили на 7 лет лишения свободы. А через 5т он умер в лагере от обострения язвы желудка. На алтарь демократии легла еще одна жизнь, погубленная нашими властями. Судьи, прокуроры, продажные публицисты, лагерное начальство, все те, которые загубили этого человека, продолжают "править бал" в стране и даже в той зоне, где он погиб. Теперь они клянутся в своей приверженности демократическим ценностям, за стремление к которым они издевались над Галансковым. Их казенное лицемерие оскверняет идеалы демократии и справедливости, за которые Юрий Галансков отдал свою жизнь. Его стихи сегодня еще более актуальны. Вчитайтесь в них, читатель.

 

О, небо! Не знаю, что делаю…

Мне бы карающий нож!

Видишь, как кто-то на белое

Выплеснул черную ложь!

Видишь, как вечера тьма

Жует окровавленный стяг,

И жизнь, страшна, как тюрьма,

Воздвигнутая на костях.

Падаю, падаю, надаю...

Вас оставляю лысеть.

Не стану питаться падалью,

Как все!

Не стану кишкам на потребу

Плоды на могилах срезать.

Не нужно мне вашего хлеба,

Замешенного на слезах.

И падаю, и взлетаю

В полубреду, полусне.

И чувствую, как расцветает

Человеческое во мне!

 

В Италии, недалеко от Рима, в 1974 году установили памятник погибшему в "нашем" лагере автору этих стихов. В 1980 году в Германий издали о нем книгу. А у нас и сейчас стараниями новых-старых КГБэшников и политиков дело поэта Ю. Галанскова остается в

забвении. Несмотря на велеречивые заверения карьеристов о приверженности принципам правового государства, не слышно даже намека на привлечение к ответственности виновных в незаконном осуждении и гибели этого человека, Они его погубили, но не победили! Смелая гражданская позиция поэта до сих пор является дерзким вызовом злу и несправедливости, призывом к борьбе за правду.

 

Это я, призывающий к правде и бунту,

Не желающий больше служить,

Гну наши черные путы,

Сотканные из лжи.

Это я, законом закопанный,

Кричу человеческий манифест,

И пусть мне ворон выклевывает

На мраморе тела крест!

 

Всему миру стали известны слова Юрий Галанскова:

"Вы можете выиграть этот бой, но все равно вы проиграете эту войну. Войну за демократию и Россию. Войну, которая уже началась и в которой справедливость победит неотвратимо".

 

С. Потуткин

 

О МОЕМ ДРУГЕ

 

О Юрии Галанскове я мог бы рассказывать сутками, хотя провел с ним в одном лагере всего год. Но узнал я его заочно, как и все мы друг друга, раньше, чем его арестовали — слухами земля полнится.

Осенью 1971 года меня перебросили из лагеря № 17 в лагерь № 17-а. Эти два лагеря находились в ста метрах друг от друга, и мы даже иногда перекрикивались, хотя за это карали. Но когда сильно надо было, то на наказания никто не обращал внимания.

Юра был среднего роста, с черной бородой, худой, можно даже сказать, изможденный, но очень веселый. Только потом я стал замечать, как тенью по его лицу пробегали судороги болей, которые мучили его много лет. У Юры была обводная язва желудка, болел он еще с воли. Чекисты, конечно же, знали об этом, знал об этом и суд, но, несмотря на это, ему вкатили "на всю катушку" — 7 лет строгого режима.

23 сентября 1991 года в здании КГБ на Лубянке, куда В. Буковский, я и группа документалистов из Свердловска под руководством режиссера Бориса Евсеева пришли знакомиться с делом Галанскова, в записной книжке Юры я прочел такие слова: "...Ночью сильно болели грудь и живот. Разорвал на себе майку. Когда этому будет конец? А может быть, конца не будет. Или, вернее, единственный естественный конец. Проклятье!!!" Эта запись сделана 7 марта 1959 года.

Родился Юра в Москве в семье рабочих. С юности писал стихи. В школе даже был комсоргом, но из-за своего свободолюбивого характера и повышенного чувства справедливости вынужден был оставить школу. Учился в вечерней и писал стихи, работал осветителем в театре. Потом поступил в МГУ, но оставил университет по тем же причинам, что и школу. Перешел в историко-архивный институт и не закончил его. Уже тогда он с группой друзей и единомышленников выпускал подпольный рукописный журнал "Феникс". Их называли "отщепенцами" и "антисоветчиками". Дважды Юра побывал в психушке, а потом арест, суд, и вот он уже в лагере № 17-а в Мордовии.

В местах заключения он не щадил себя. Слабый здоровьем, показывал пример несгибаемости и стойкости, голодал вместе с нами, несмотря на боли в желудке и наши запреты, сидел в карцерах, бастовал, писал жалобы и заявления. Он боролся как мог за светлые дни, когда люди смогут без страха говорить правду.

Наши койки разделял проход. Я видел его мучения и днем и ночью, когда он от жутких болей сползал на пол, садился на корточки и качался так маятником, тихо постанывая. Редко боли отпускали его. В такие немногие минуты я учил его стоять и ходить на руках.

 

Летом лежали мы на траве за бараком и мечтали о будущем без коммунистов, когда наша страна перестанет быть пугалом для всего мира.

За границей и на воле многие честные и смелые люди боролись за освобождение Юрия Галанскова, за его жизнь, за его здоровье. Мы тоже голодали, бастовали, писали протесты, требуя его освобождения, но все было тщетно. Кровавый молох империи зла требовал жертв.

Не скрою, что Галанскову предлагали сделать операцию в центральной больнице мордовских лагерей в лагере № 3, но он отказался от этого. Да и как можно было ему согласиться на операцию, если обезболивающие средства, когда вырезали аппендицит главврачу больницы, принесли ей из дому. Не было элементарных лекарств, бинтов и хороших специалистов, способных сделать подобную операцию. А вот допустить к нему заграничных врачей власти не хотели. Ему даже не отдавали присланные матерью импортные лекарства, а выписывали советские, срок годности которых давно истек

"Зык — это не человек", "Вам тут не дом отдыха", "Коммунизм — это нажимай курок!", "Нам не нужна ваша работа, нам нужно, чтобы вы мучились, чтобы тюрьма не показалась вам домом отдыха", "Мы вам тут покажем и права человека, и декларацию ООН, и где раки зимуют" — подобные высказывания мы слышали почти каждый день.

Когда я сидел в лагере № 17, через койку от меня спал русский парень из Эстонии. У него была язва желудка, и чтобы получать лекарства, он стал стучать. Стучал и на меня, я знал это, но злобы к нему не питал, так как видел его мучения. Мы заметили, что он стучит с умом, чтобы не причинить нам вреда. Это потом подтвердилось, чекисты и оперативники поняли, что он их дурачит, и парень этот был лишен лекарств, медицинской помощи. Он дотянул до освобождения. Что сталось с ним на воле, я не знаю.

Юра Галансков был совершенно другого склада. Больной, слабый физически, он проявлял несгибаемую волю и необыкновенную твердость характера. Он не шел с администрацией, с чекистами ни на какие компромиссы. Ему предлагали написать прошение о помиловании, раскаяться, наконец, просто ждали от него отказа от правозащитной деятельности и обещали освобождение, но он отвергал все это и продолжал свою борьбу.

Однажды мы сидели с ним в карцере. Дело было весной, и печи уже не топили. Ночью было очень холодно, но теплой одежды не давали, спать приходилось на голых досках, кормили через день, да и то какой-то бурдой. Юра очень мучился, даже слезы от боли выступали на его глазах. Я просил освободить его и сказал, что досижу его срок карцера за него, взывал к совести администрации, но в ответ были наглые, кривые усмешки, издевательские слова и только. «Тут

 

мораль не действует», — сказал мне как-то начальник лагеря № 36 майор Котов. Да, мораль в местах заключения в СССР недействовала. Немного ее было и в политике партии по отношении к вольным людям, которых только с большой натяжкой можно назвать таковыми.

В августе 1972 года наиболее активных и известных политзаключенных, а также тех, у кого были большие сроки, вывезли в Пермскую область. Юру этапировать не решились, боялись все-таки, что он может умереть по дороге, которая была очень тяжелой. По очереди обнялись мы с ним, попрощались, и никто тогда не мог знать, что ем} осталось жить всего два месяца.

Страшная весть о его смерти пришла в лагерь № 36 в поселке Чусовом весной 73 года. Для нас она была ударом. Под большим деревом между столовой и бараком после работы собрались мы за столом, чтобы почтить память нашего товарища и единомышленника. Заварили чай, и по зэковскому обычаю кружка пошла по кругу. Вспоминали разные случаи из лагерной жизни, связанные с Юрой. Вдруг появились надзиратели во главе с замполитом капитаном Журавковым. Они запретили "сборище" и стали вытаскивать нас из-за стола, но мы всякий раз возвращались назад. Нам грозили карами, лишениями, но мы не обращали на это внимания. Вдруг кто-то тихо запел "Черного ворона", все подхватили, и вот уже песня взмыла над лагерем, над окружавшим нас лесом высоко в небо, голубое и бездонное, унеслась туда, куда улетела душа замученного политзэка. Надзиратели дрогнули, отступили, со страхом и ненавистью смотрели они на нас, а "Черный ворон" вился над лагерем.

Многие церкви мира отслужили панихиды по Юрию Галанскову. В Италии, близ Рима, правозащитная организация "Европа чивильта" поставила Галанскову памятник "Роза в огне", но в нашей стране его имя было запрещенным, стихи его люди передавали друг другу таи ком. За знаменитый "Человеческий манифест" можно было полу-чт ь срок.

Вот тогда, за тем лагерным столом и высказал я мысль о перезахоронении праха Юры в Москве, на Родине, но в те времена об этом можно было только мечтать. И не думал я тогда, что именно мне доведется осуществить это.

Прошли годы, я освободился, хотел уехать из страны, но вышло так. что я остался. Обзавелся семьей, восстанавливал конфискованные повести и рассказы о лагерях и тюрьмах. Написал повесть о Юрии Галанскове под названием "Сова". Сейчас заканчиваю сценарий художественного фильма о Галанскове.

Я переписывался с сестрой Юры Еленой Тимофеевной, и когда снова в нашей стране стал таять лед, заговорили о демократии, я приехал в Москву, чтобы добиться перезахоронения своего друга и

 

товарища по лагерю. Но даже тогда это было сделать не так-то просто. Пришлось долго бегать, чтобы получить свидетельство о смерти Юрия Галанскова, которое все эти долгие годы не выдавали его сестре на руки. Потом я оббивал пороги в Моссовете, где хотел получить разрешение на захоронение праха русского поэта-мученика и правозащитника на Ваганьковском кладбище. Но не для Юры было это престижное кладбище, и поэтому пришлось получать разрешение захоронить его прах на Котляковском кладбище, где находятся могилы его бабушки и дедушки. К тому же нужны были немалые деньги, чтобы поехать в Мордовию, также требовалось разрешение на разрытие могилы и т. д.

Когда почти все было готово и мы собирались выезжать, грянули события 19 августа. Со мной в Мордовию должен был ехать документалист из Свердловска Борис Евсеев со своей группой кинохроники. Они наняли автобус, оплатили часть расходов, связанных с перезахоронением. Небольшую сумму денег дал я, сильно помог Володя Буковский, и большой вклад внесли представители НТС, которые в это время находились в Москве на съезде соотечественников.

Надо отметить, что некоторые люди в Москве говорили мне, что я взялся не за свое дело, удивлялись, что я псрезахораниваю Юрия Галанскова, предсказывали провал поездки. После подавления попытки переворота мне вообще не советовали ехать в Мордовию, но мы все твердо решили не откладывать начатое святое дело, и 28 августа 1991 года. наш автобус выехал в Мордовию.

Остров ГУЛАГа встретил, нас бесчисленными вышками и заборами колючей проволоки. Красивейшие места были превращены в тюрьму. Принимали нас так, как в застойные времена высокопоставленные комиссии. Начальник управления Дубравлага был в отпуске (когда-то он был начальником лагеря, в котором мне довелось сидеть) , и нас все время сопровождал его заместитель по политической части. Работники администрации думали, что мы приехали их арестовывать, но страх на их лицах исчез, когда они узнали истинную причину нашего приезда. Мы сделали вывод, что они совершенно не знают, что происходит в Москве, в стране.

Замначальника предложил установить на месте могилы Галанскова памятник жертвам ГУЛАГа. Он даже взял лопату и копал вместе с нами. Зэковское кладбище находится в сотне метрах от лагеря. Мы видели десятки свежих могил. Будто это был не лагерь по исправлению преступников, а место их уничтожения. Мы ходили по человеческим костям, которые валялись повсюду. А рядом с кладбищем располагалось свалка мусора, которую замначальника обещал убрать.

Я ушел в лес, чтобы не видеть останки своего друга. Их уложили в гроб, а крестика, который когда-то надзиратели силой пытались

 

сорвать с Юры, в могиле не оказалось. Может быть, мать сняла крестик с умершего сына, а может быть, надзиратели сорвали с мертвого — ненавистного им поэта и правозащитника.

Юра был православным и всегда гордился этим. Не раз видел я, как он тихо молился. Был он необыкновенно добр ко всем. И лагерные негодяи — стукачи могли всегда рассчитывать на его совет или помощь, он не питал к ним ненависти. И на надзирателей, офицеров смотрел с сочувствием и сожалением.

Гроб с останками поэта поставили в кузов грузовика и повезли к автобусу. Мы забрали с собой и крест, который когда-то изготовили заключенные соседнего лагеря по просьбе сестры Юрия.

Когда мы приехали к управлению, с фронтона здания уже был снят коммунистический лозунг. В коридоре убрали бюст "железного Феликса", а из своего кабинета замполит унес в кладовку бюст Маркса. Побывали мы и у лагеря №11, где мне довелось сидеть два года. Перед административным зданием стоял большой бюст Дзержинского на постаменте. Я сказал оператору: "Анатолий, снимай его". "Сейчас снимем, — подскочил ко мне замолит, — уже за краном послали".

Вечером мы выехали в Москву. Я вспоминал те далекие дни, когда мы с Юрой были вместе. Как-то весной после грозы с ветром надзиратель принес в лагерь маленького мокрого совенка. Мы его обсушили, накормили. Для Юры в тот месяц мы выбили больничное питание 6 "б". Это в общем-то была почти такая же пайка, какую получали все зэки, но только на обед давали маленькую котлетку или кусочек мяса, а на ужин больной получал стакан молока, кусочек масла. И вот Юра стал отдавать совенку котлетки и мясо. Я ругался с ним тогда, но ничего поделать не мог. Сжав в руке котлетку, он тайком нес ее птице. Совенок быстро рос, тяжелел, мы стали учить его летать. Жил он на дереве у барака и никуда не улетал.

В Москву мы приехали ночью. Гроб с прахом оставили в церкви Ильи Пророка. На другой день состоялось отпевание усопшего.

Я получил в Моссовете разрешение на проведение прощания с прахом поэта и мученика на площади Маяковского, где в далекие шестидесятые годы Юра читал свои стихи. В это время в Москву приехал Владимир Буковский. Они были друзьями с Галансковым. Не раз Володя спасал Галанскова от милиции и чекистов, уводя его с площади проходными дворами.

1 сентября 1991 года возле памятника Маяковскому, у пьедестала которого мы поставили гроб с прахом Юры Галанскова, прошел митинг-прощание с поэтом. Выступали многие, читали "Человеческий манифест", Буковский рассказал о том, как познакомился с Галансковым и подружился. Потом гроб с прахом поэта повезли на Котляковское кладбище.

 

На Котляковское кладбище состоялась панихида. Служил Отец Геннадий, в миру Гаврилов Геннадии Владимирович, бывший политзаключенный и друг Юрия Галанскова. Он специально приехал из Твери. Гроб опустили в могилу. Сестра Юры первой бросила горсть земли. Тут же были и племянники Юры, его родственники. Российское телевидение снимало о нем фильм, который потом дважды показывали.

4 ноября 1991 года в Московском историко-архивном институте, где перед арестом учился Юрий, мы провели вечер памяти поэта. Жаль, что студенты равнодушно проходили мимо 6-й аудитории, в которой собрались бывшие политзэки и друзья поэта. Такое равнодушие лишний раз подтверждает, что наша нация больна. Удивительно еще и то, что создатели таких передач как "Взгляд" или программ литературно-художественной редакции Останкино не приехали в тот вечер в институт.

А через год в этот же траурный день мы установили мемориальную доску в фойе историко-архивного института, посвященную поэту и правозащитнику Юрию Галанскову. Я два дня обзванивал редакции газет, журналов, бывших политзаключенных, приглашая их на открытие мемориальной доски. Пришли те же люди, которым небезразличен Юра Галансков. "Взгляд" ответил мне, что это не их тема, а другие журналисты и корреспонденты просто не пришли. Мемориальную доску я заказал в Ростовской области, в г. Батайске. В Москве сказали, что нет мрамора, в Ростове тоже материала не нашлось, а вот в Батайске сумели изготовить прекрасную мемориальную доску, посвященную человеку, который один на один вышел на бой с тоталитаризмом, погиб, но не сдался.

Видно, мало еще времени прошло со дня смерти Юрия Галанскова, чтобы по достоинству оценить его вклад в поэзию страны, в политическую борьбу за свободу, справедливость, счастье всех людей. Тоталитарный режим и его верные прислужники делали все, чтобы имена борцов 'за свободу канули в безвестность, да и сейчас они не сидят сложа руки. Мы же должны приложить все силы, чтобы имена людей, которым мы обязаны возможностью не таясь говорить правду, стали известны всем.

Мало написал Юра стихов, да и когда ему было писать их... Но то немногое, что оставил он нам, навсегда войдет в историю России, которую он любил беззаветно и за свободу которой не пожалел жизни.

 

В.А. Абанькин

1994

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭТА ^*

 

(редакционная статья)

 

... И снова площадь Маяковского. Тридцать лет спустя сюда вернулся Юра Галансков. Из мордовской земли, где он нашел свое последнее пристанище, спустя 18 лет после его гибели, останки Юры привез Витольд Абанькин. Там, в лагере 17-а, в поселке Озерное, они были друзьями.

Среди тех, кто собрался 1 сентября 1991 года "на Маяке" (так назывался между собой этот пятачок площади в те годы) мало было слышавших, как читал когда-то здесь Галансков свои стихи. Как, впрочем, было мало и шныряющих мальчиков комсомольского вида и спортивной выправки. На что им сегодня "стучать"? Другая нынче осень на дворе.

И другие мальчики теперь слушали Ларису Богораз и вернувшихся — пока еще в гости — Владимира Буковского и Льва Копелева... И Копелев, стоя рядом с деревянным крестом, привезенным с мордовской могилы Галанскова, благодарил его за прозрение, за прощание с иллюзиями комдоктрин (в 1967 году за "подписантство" в защиту Галанскова его исключили из КПСС). "Пришла революция без мести, но с возмездием", — этими словами Копелева точно означено возвращение Москве и России Галанскова, а истории — совести и смысла.  

Перезахоронили Юру на Котляковском кладбище в Чертаново.

 

ПЕРВАЯ ЖЕРТВА

 

Когда в марте этого года я увидел демонстрацию, пытаясь запретить которую, Горбачев ввел танки в Москву, у меня, у нас всех возникло ощущение, что это то, о чем мы мечтали. Мечтали тогда, когда это все только начиналось. Люди, наконец, раскрепостились. А сегодня, когда народ не допустил штурма Белого дома, когда провалился путч, уже ясно, что это — следствие раскрепощения, что народ стал другой. Народ сделал свой выбор. И какую-то лепту в это внесли и мы. И Юра Галансков не в последнюю очередь. Конечно, многие погибли. И Юра был первой жертвой этого времени.

Все началось с чтения стихов на площади Маяковского.

Первое чтение состоялось в 1959 году, но это было официальное мероприятие. Приехали официальные поэты, почитали стихи, но народу понравилось. Люди стали собираться регулярно, и стали читать уже свои стихи поэты, мало кому известные. Потом власти прикрыли эти собрания. Тут подоспели мы. И в 1960-м начали заново. Все это длилось год — с 1960-го по 1961-й.

Собирались довольно регулярно: каждую неделю, обычно по субботам или воскресеньям.

Юра тоже участвовал. Нас всех забирали часто, несмотря на все меры, которые мы принимали для того, чтобы дать возможность уйти от' блюстителей порядка". Обычно мы как делали: пока толпа стоит, она нас охраняет. А когда чтения кончались и зрители начинали расходиться, мы оставались совершенно беззащитны. Надо было выводить чтецов из толпы, переодевать, изменять как-то внешность, пока люди еще стоят. Иногда кончалось идеально: толпа стоит, а чтецов нет и брать некого. Менты все же на народ просто так бросаться не хотели — центр города, да и иностранные журналисты уже знали об этом.

Юру там, конечно, тоже много раз брали. А потом был такой период, когда они решили всех нас бить. Ловили по дороге домой — они уже примерно знали, где мы живем, когда расходимся, каким путем идем домой. Они ловят — ив машину, в свой подвальчик — бить. Несколько человек прошло через это. Били, а потом отпускали. Занимался этим комсомольский оперативный отряд. КГБ был как бы в стороне. Его люди были ведущими, оперативниками, разработчиками. Сами не лезли.

 У Юры было несколько вещей, которые были очень известны в то время, например знаменитый "Человеческий манифест". Это, действительно, была взрывная, бунтарская поэма, за которую его очень не любили власти.

Все закончилось осенью 1961-го, надвигался XXII съезд... у

Памятник Маяковскому был закрыт — вокруг ездили уборочные машины, иногда стояли цепи милиции. Да и нам было не до того: начались аресты, допросы. Я тогда после суда уехал в Сибирь.

Но хотя "Маяк" прикрыли, среда никуда не делась! Люди перезнакомились, узнали друг друга. В этом и была идея. В наших тогдашних условиях найти единомышленников было невозможно. Не было возможности обозначиться. Это сейчас есть газеты, клубы. А нас собрал "Маяк". Начали готовиться первые самиздатовские сборники. И вот "Маяк" закрыли, а сборники остались: среда осталась. Возникли как бы дрожжи. С этого и самиздат возник как система. Сначала не было никакой политики. Это был чисто литературный феномен, за исключением самой направленности поэзии. Поэзия была острой. Ну, а вершина самиздата известна — солженицынский

 

"ГУЛаг". Так вот, Галансков был одним из редакторов и составителей этих сборников, несколько он успел выпустить, и последний, за который он сел, назывался "Феникс".

Посадили его в 1967 году. Мы уже к тому времени после 1965 года за демонстрацию на Пушкинской площади к Дню сталинской конституции (потом она превратилась в традицию и стала устраиваться не пятого, а десятого декабря, к годовщине принятия Декларации прав человека) отсидели в психушках: Юра — три месяца, я — восемь.

Результатом нашей демонстрации на Пушкинской было введение 190-й статьи. Видимо, они давно обдумывали этот шаг, но не было прецедента. И тут появились мы. Это был как раз конец 1966 года, Галансков выпустил "Феникс", Гинзбург собрал Белую книгу по процессу Синявского и Даниэля. Тогда утверждался новый режим — брежневский, требовалось показать, кто хозяин этой жизни, и режим пошел в атаку. Взяли Галанскова, Лашкову, а мы решили, что тоже пойдем в лобовую атаку, и провели в январе 1967-го демонстрацию на Пушкинской. Ребята уже сидели, и мы вышли с требованием их освобождения...

Сначала мы с Юрой проходили по одному делу. Это было как-то логично. Потом взяли и разделили. Нам за демонстрацию стали клеить 190-ю, а им с самого начала — 70-ю. Власти решили, что им 'так удобнее: надо опробовать 190-ю статью. Ребят судили чуть позже нас.

Больше мы не встречались. Юра сидел в Мордовии, в политической зоне. А я — в уголовном лагере, как полагалось по 190-й статье, за преступление против порядка управления. Дали ему семь лет.

Уже на суде он был очень болен. У него была страшная язва желудка. Мы-то получили язвы уже в тюрьме, в лагерях. А для него это была верная смерть — с язвой там не выживают. Ему становилось все хуже и хуже. На суде он вообще еле сдерживался: были ужасные боли. Но держался очень хорошо.

В. Буковский

 

ИЗ ПИСЬМА ПРОКУРАТУРЫ Г. МОСКВЫ

В.А. АБАНЬКИНУ

 

Уважаемый Витольд Андреевич!

На Ваше заявление с просьбой о реабилитации Галанскова Ю.Т сообщаю, что Галансков был осужден по ст. 70 ч. I УК РСФСР (антисоветская агитация) к 7 годам лишения свободы...

В соответствии с Законом РСФСР от 18.10.91 г. "О реабилитации жертв политических репрессий" Галансков Ю.Т. прокуратурой г. Москвы 08.09.92 г. по ст. 70 ч. I УК РСФСР реабилитирован...

Справка о реабилитации Галанскова выслана его сестре — Шматович Е.Т.

 

Начальник отдела Ю.А. Адамов

06.10.92