Часть II

Ссылка

Наша деревня находилась в 56 километрах от ближайшей железнодорожной станции Пестово. Всю дорогу мы с Толей мечтали, что скоро увидим паровоз, но когда приехали на станцию, то нас поместили в каком-то бараке, где были сплошные двухъярусные нары. Была какая-то медицинская комиссия, где нас признали годными для ссылки, хотя маме установили инвалидность третьей группы, а у брата Алексея была сломана нога, и он передвигался на костылях.

Через несколько дней нас погрузили в телячьи вагоны и куда-то повезли. Вагоны охранялись, охранники с нами не разговаривали, с населением во время длительных и частых стоянок общаться не разрешалось, двери не открывались, параши (ведра с продуктами жизнедеятельности человеческого организма) было приказано выливать в окно, в чистом поле, ночью.

В вагоне было так много народу, что для параши и места не было. Ехали люди разных возрастов: старики, дети, парни, девки, которые особенно страдали из-за врожденной стыдливости и не могли публично отправлять свои естественные надобности. Даже я делала это только тогда, когда мама загораживала меня своей широкой юбкой. Потом появилась какая-то занавеска и люди приспосабливались ночами облегчать себя.

Кипяток разрешали брать раз в день, выделив для этого мужчину, у которого была большая семья. Иногда выдавали несколько буханок хлеба, приварка не получали никакого. Так мы ехали до июля и приехали на станцию Мариинск Кемеровской области. Это был распределительный центр, как стало мне известно уже теперь. Очень

много народу прошло через него. Разместили нас под открытым небом на территории, обнесенной высоким забором с колючей проволокой и с вышками, где стояли охранники с ружьями, а внизу — охрана с собаками. Каждая семья расположилась на своих мешках, на кострах готовили еду, кипятили чай. Отлично помню, что рядом с нами расположилось несколько семей эстонцев. Помню, как они жарили шпик и делились с нами, потому что у нас кроме крупы и сухарей еды больше не было никакой. Погода была теплой, но во время дождя укрыться было негде. Мы садились на свои мешки, спасая провизию от промокания, а нас мама прикрывала каким-то тряпьем. Мама ежедневно ходила в контору отмечаться и сообщала нам сколько семей в этот день отправили дальше. Так прожили мы здесь месяц и, наконец, мама вернулась и сказала, что нас сегодня отправляют в Центральный рудник за 200 километров, в тайгу.

Опять погрузили нас на телеги и повезли. Дорога нам, детям, нравилась. Нас поражали необыкновенно высокие и толстые деревья, немного похожие на сосны, как нам объяснил ямщик, это был кедр. Кедровый лес стоял густой стеной. Удивляла нас и высокая трава, почти в два моих роста, и цветы, хотя и такие как у нас, но очень крупные. Останавливались на ночлег в помещении только один раз, а обычно ночевали под телегами. Не могу точно сказать, сколько мы ехали, конечно, долго, дорога была гористая, на подъеме лошади шли медленно, мы подталкивали сзади. Одна ночевка запомнилась мне очень хорошо. Мы стояли на берегу мелкой речушки, с чистой водой, с хорошей травой. Мама куда-то ушла и вернулась с кусками белого хлеба и молоком. Какое это было пиршество! Когда же на наш вопрос, — где она это взяла — последовал ответ,

что просила милостыню в селе, ликование наше замерло, мы не смотрели в глаза друг другу.

После того, как мы добрались до поселка Центральный рудник, оказалось, что нескольким семьям и в том числе и нам надо ехать еще двенадцать километров до поселка Шалтырь.

Подъезжая к месту назначения, Толя вдруг соскочил с телеги и ринулся в лес с возгласом: «Черника!» Тут же вернулся и преподнес маме букет черники. Удивлению нашему не было предела, так много было ягод на ветке и так крупны они были! Вот мы достигли места назначения. Пять бараков стоят на берегу маленькой речушки Шалтырь, милой для меня до сих пор. До нас здесь жили уголовники, которых переселили дальше. Набили бараки плотно. Кого только здесь не было! Впервые увидели мы сибиряков, впервые услышали украинскую речь, немецкую, эстонскую. Согнали крестьян со всех сторон страны. Первое время давали нам какой-то паек, всех детей обязали приходить в отдельный барак, где мы водили хороводы, играли в кошки-мышки, получали обед.

С 1 сентября пошли в школу, которая располагалась в этом же бараке. Выстроили нас всех, и комендант держал речь, смысл которой сводился к тому, что советская власть такая хорошая, гуманная, что даже нас, детей кулаков, будет учить, и за это мы должны быть послушными и благодарными. А заключил он следующими словами: «Сегодня занятий не будет, сейчас пойдете домой, и все мальчики и девочки должны остричься под нуль». Восьми-десятилетние девочки беспрекословно выполнили это распоряжение, а более старшие не хотели стричься. И началось противостояние. Дело в том, что возраст детей, например, во втором классе, куда была записана и я, был разный — от девяти до пятнадцати лет. Среди сибиряков, а особенно девочек было много таких,

которые в школу не ходили. У девочек были косы, как в то время полагалось, и стричься они не хотели, а в школу приходили. Учитель начинал их убеждать, грозить, уговаривать. На следующий день приходил кто-то стриженый. Дольше всех сопротивлялась Полина, девочка лет четырнадцати-пятнадцати, сибирячка. Коса у нее была почти до колен и такая толстая, что мы, малявки, не могли ее обхватить. Учиться ей хотелось, она была очень толковая, потому учитель был терпелив, но вмешался комендант, и в один не прекрасный день она пришла в школу в платке. Остригли. Правда, большим школьницам разрешено было сидеть на уроках в платках. Рады были и такой поблажке.

Однако вернемся к процессу обучения. Учителей было двое, а классов - четыре, от первого до четвертого. Занятия шли в две смены. Новым для нас была бригадная система обучения. Смысл ее заключался в том, что класс разбивался на бригады по десять человек в каждой. Выбирался или назначался (этого я не помню) бригадир, в обязанность которого входило отвечать уроки, а отметки ставили всей бригаде. Бригадиры соревновались между собой, на стене вывешивались результаты. Вторая обязанность бригадира состояла в том, чтобы свои знания передать членам бригады. Не знаю как получилось, но я оказалась бригадиром. Члены моей бригады, как впрочем и в других бригадах, были разными по возрасту. Сибирячки, как правило, были неграмотными, а мальчики у них начинали обучаться позже восьми лет, поэтому в моей бригаде были ученики в возрасте от десяти до пятнадцати лет. Имея в характере отцовские черты добросовестности и старательности, я не видела другого способа передавать свои знания членам моей бригады, как бегать по баракам и заниматься с каждым в отдельности. Так продолжалось полгода.

Вторая половина учебного года была плачевной, потому что начались жуткие снегопады, засыпающие наши бараки до трубы. Просыпались в кромешной темноте, зажигалась коптилка и начиналось тревожное ожидание: откопают - не откопают. Говорили шепотом, не ели, было такое состояние, что мы все заживо похоронены. Очень страшные, жуткие часы текли медленно. Тишина давила на уши, психику, но взрослые старались быть спокойными, отвлекали детей пустячными просьбами. Напряжение усиливалось, разговоры затихали, люди делали вид, что спят. Вдруг, еле слышные шорохи около трубы, потом стук: «Есть живые?» В ответ истошный крик. «Ждите». После этого слова в бараке начиналось движение. Люди одевались, начинали разговаривать громко, готовились к выходу с тем, чтобы начинать освобождать от снега и себя и соседа. Сначала в щель двери пролезал кто-нибудь посильнее, и заканчивал освобождение двери, потом выходили все, и начиналась лихорадочная работа. Дети на санках отвозили снег от барака, взрослые освобождали от снега крышу, окна. Вот так, кто-нибудь вылезал через трубу и откапывал соседа и так по цепочке люди освобождали друг друга. Иногда откопанными все оказывались часов в пять вечера. Из-за заносов перестали привозить нам паек, начался голод, стали умирать.

Кроме голода мы страдали еще от двух вещей -чесотки и вшей. От чесотки особенно страдали ночью, начинался такой зуд, что люди просыпались и старались чем-то себе помочь: кто-то выходил на улицу и натирался снегом, кто-то лез в печку за золой, кто-то хватал соль и тер себя нещадно. Лично я натиралась солью. Чесоточный клещ располагался преимущественно на пояснице, внизу живота, между пальцами рук и на внутренних поверхностях ног и рук. После натирки удавалось уснуть, но снова зуд будил - это вши,

которые располагались по вороту одежды, на груди, вокруг рукава, на поясе белья. Какое количество насекомых доставалось на одного человека — уму непостижимо. Ведь каждый вечер, ложась спать, мы тщательно просматривали все белье, били их нещадно, а утром опять они заполняли швы нашей одежды, крупные, белые, с черными спинками. Фу!

Ждали весну, которая в Сибири продолжается недели две-три. После морозов наступает вдруг тепло, снег исчезает и сразу появляется зеленая травка, первый колба, так называют дикий лук. Люди ожили, стали снова выдавать паек, но тут началась эпидемия сыпного тифа.

В школе сделали лазарет. Летом заболела мама. Алексей был на лесоповале, там они жили в землянках. Остались мы с Толей вдвоем. Ему --одиннадцать лет, мне — девять. Женщины нам подсказывали как готовить пищу, печь хлеб (паек выдавали мукой). Справлялись мы с этим отменно, сибиряки удивлялись нашей ловкости и смекалке.

Честно говоря, я была на подхвате, а все делал Толя. Каждый день ходили навещать маму, сидели у окна, где она лежала. Волосы ей остригли, она была в беспамятстве, не узнавала нас. Толя стучал в окно, плакал и кричал: «Мама, мама, не болей, вставай». Я тупо смотрела на Толю, на маму, которую не узнавала и боялась ее вида, ее остриженной головы, широко открытых блуждающих глаз... Мне хотелось скорее уйти, было страшно. Но вот в один день лицо ее хотя и измененное, но стало узнаваемым, она подтянулась к окну, которое было на уровне земли. Я увидела ее и громко заплакала. Мама тоже заплакала и стала меня успокаивать, прося не плакать, а Толя скорой рукой залепил мне затрещину и зашипел: «Не реви, не расстраивай маму». В душе у меня возникла обида, сам все время плакал, ему мож-

но, а я первый раз заплакала, и мне за это попало. В следующий раз я крепилась, не плакала. Мама спросила, ходили ли мы в баню. Конечно нет. Велела сходить и все грязное белье (а его оказалось целый мешок, так как мама приготовила его к стирке и заболела) перестирать в речке. «Большое замочите в корыте, да ногами и жмыхайте хорошенько», — так советовала она. Мы точно все исполнили, все перестирали и разбросали на кусты.

Умерло этой зимой и весной так много народа, что хоронить было некому. Казалось чудом, как мы с Толей уцелели. Теперь задним умом понимаю, что спас нас лес. Толя обладал удивительной способностью хорошо ориентироваться в лесу. Только мы с ним ходили в лес и много ели ягод - черники, голубицы, малины. Приносили из леса ягод много, угощали соседей, те очень удивлялись нашей храбрости («ведь дремучая тайга»), но сами в лес не ходили и детей не отпускали. Тайга действительно была девственная, трава - два наших роста, и мы, как кроты, выбирались в места, где ягод было видимо-невидимо. Сначала наедались сами, потом начинали собирать для соседей. И так каждый день. Находясь в лесу целыми днями мы не контактировали с больными, а поедая большое количество ягод хорошо себя витаминизировали, что повышало нашу сопротивляемость к заболеванию.

Но вот подошло время, и мама пришла домой. К ее приходу мы набрали ягод. Толя испек свежий хлеб, соорудил какую-то похлебку. Увидев все это, мама не обрадовалась, а заплакала. И легла на нары, сказав, что устала, хотя прошла не более ста метров. В следующие дни она лежала меньше, становилась сильнее и стала поправляться. С выстиранным нами бельем получилось следующее. Когда мама схватилась, где же белье, то найти его среди наших вещей не могла. Спраши-

вает нас, а мы говорим, что повесили на кусты и забыли его снять. Пошла мама к кустам и нашла все белье целехоньким. Мама восхищалась, что месяц провисело белье и ничего не пропало.

В нашей зоне был такой порядок: вечером комендант обходил бараки и делал перекличку. И вот однажды поздней осенью заходит комендант, а мама читает Евангелие. Немало удивившись, он спрашивает маму, может ли она носить почту, раз грамотная. С этого времени мама начала работать почтальоном, ходила за двенадцать километров в поселок Центральный рудник, где была почта, что спасло нас от гибели, о чем речь пойдет ниже.

Вторая зима оказалась еще труднее, чем первая. Заносы были такие, что мы длительное время сидели в блокаде. Еды не было никакой (в первую зиму у людей были остатки домашних продуктов), начался голод. Ели гнилые пни, мороженую картофельную шелуху, люди стали пухнуть, умирать. Надо пояснить, что трудоспособные мужчины с нами не жили, они все были на лесоповале. В бараках оставались женщины, дети, старики. Почти каждое утро начиналось с тревоги - откопают или нет, выйдем мы из барака или нет. Жутко ждать в темноте или в лучшем случае с маленькой коптилкой. Есть ужасно хочется, темно, холодно. Опять начали умирать. Помню мы сидим с братом на нарах, приходит к нам молодая женщина (а может девушка) бледная, слабая и просит помочь вынести покойника из барака. Брат Толя, которому уже было двенадцать лет, пошел помогать, но возвратившись, был каким-то взъерошенным, слезы на глазах, на вопросы не отвечает, лег и долго сопел и фыркал, как мне казалось. Позже несколько раз я пыталась узнать, что там было, но он резко меня обрывал и замолкал.

И вдруг из лесоповала на лыжах пришел брат Алексей. Его командировали мужчины, принес он нам конины. Лес вывозили на лошадях, одна лошадь сдохла, разрешили съесть. Эта конина нас подкрепила, хотя была очень жесткая, вонючая, и у меня появились боли в желудке. Комендант ежедневно уверяет, что скоро пришлют битюгов, протопчут дорогу. Уже теперь, когда стали писать правду о тех страшных годах, я прочла, что была дана установка «сократить» число спецпереселенцев на три четверти, то есть на 75 процентов. И вдруг я сообразила, что и у нас осталось мало народу, после второй зимы. Стала вспоминать, сначала в бараке нары были сплошные, в два этажа, семьи размещались плотно. А ведь потом нары стали одноэтажными, и между семьями были большие проходы. Пожалуй и у нас осталось не более трети или четверти народу.

Худо-бедно, а кончилась и вторая зима нашей ссылки. Народу умерло много.

Весной опять напала на нас эпидемия, теперь трахома. Зрелище страшное: веки вывернуты, глаза красные, болят, обильные гнойные выделения. У Толи загноились глаза, у меня только покраснели. Мама забила тревогу. Советует: «Промывайте, ребята, глаза мочой. Сколько раз до ветра побежите, столько и промывайте». Посопротивлялись мы немного, но послушались. И ничего, спаслись. Мама всем говорила, и, видимо, люди прибегали к такому лечению, тяжелые последствия были только у нескольких человек. Потом началась эпидемия дизентерии. Но тут подоспела черника. Мама обязала нас ходить в лес каждый день и требовала, чтобы мы приносили ведро ягод. Ягоды мама относила в поселок Центральный рудник, куда ходила за почтой, и продавала, хотя ссыльным это и не разрешали, потому она заносила в дома. Комендант, конечно, знал об этом, но относился снисходительно, так

как почту носить больше было некому. На вырученные деньги покупалась обувь, одежда и питание, дизентерия у нас прошла в легкой форме.

Надо сказать, что народ стал просить разрешения сделать какие-либо посадки, боялись предстоящей зимы. А земля там хорошая, удобрения не требует. Комендант обещал похлопотать перед начальством. И вот однажды мама приносит пакет на имя коменданта. Толя схватил его и помчался к коменданту, а мы с тревогой ждали. Что в пакете? Ждем вечерней проверки, что скажет комендант. А он объявил, что можно посадить картошку. Ликовали по этому поводу все, от мала до велика. А семена? «Вместо семенного картофеля Головина (это моя мама ~ А5.) получит картофельные очистки в столовой у старателей вот по этой записке». (В Центральном руднике добывали золото вольные, которые назывались старателями).

Всю жизнь я помню радость труда, которую мы испытали, когда вышли корчевать пни. И взрослые, и дети. Это был действительно праздник! Как все старались! Ведь это были истые, потомственные крестьяне, предки которых работали на земле многие столетия. Мама была назначена бригадиром, а сибиряк Снегирев — председателем артели. Колхоз нам не разрешили организовать, ведь мы были кулаки. Мама все сомневалась, как из очисток вырастет картошка, да еще и без навоза. В наших краях крестьяне такой практики не имели. Каково же было наше удивление, когда осенью мы собрали неслыханный урожай. Третью зиму мы прожили почти не голодая, спасала картошка.

Хочу рассказать один памятный для меня эпизод этой зимы. Когда я училась в четвертом классе, у нас появилась новая учительница, жена нового коменданта. Мы уже освоились, не робели как в первый год и, конечно, как все ребята ста-

ли пошаливать, особенно большие мальчики, сидевшие на задней скамейке. Я, как самая маленькая по росту, сидела на первой скамейке и не могу сказать, в чем выразилось нарушение дисциплины. Шел урок, вдруг, наша учительница покраснела и закричала: «Хулиганы, враги народа, кулацкое отродье, за дело вас выслали, надо сгноить вас всех, а не учить». В классе наступила тишина, кто-то заплакал. Учительница остановилась на полуслове, дала задание что-то переписать и вышла из класса. Я вдруг всеми своими внутренностями почувствовала, что мы не такие, как они, вольные, что мы преступники, и для нас многое будет теперь недозволенным... Словом, как я теперь понимаю, у меня тогда возник комплекс социальной неполноценности, в душе поселился страх, что с нами могут сделать все, а мы бесправны, и надо замереть и молчать. Этот страх, скажу честно, живет до сих пор. И всю свою жизнь я прожила с искаженной этим страхом душой. Далее развитие этого эпизода было такое. Моя одноклассница и соседка по нарам Маня Артемова, двенадцати лет, вечером, когда мы делали уроки, а взрослые уже спали, шепчет мне: «Тоня, давай напишем заведующему школой, как она нас сегодня ругала».

— Ты что, нас выгонят из школы и зашлют еще дальше.

— Дурочка, ведь мы напишем правду, нас еще похвалят. Ведь все скажут, что это правда.

Не знаю каким образом, но она уговорила меня. Писала Маня. Смысл нашего послания был такой: мы, дети, не виноваты, что родители наши кулаки, мы хотим учиться и нам больно, что нас обижают такими словами. Внизу нарисовали две елки и подписали под ними: «это рисовала Маня», «это рисовала Тоня». Заведующим школы был молодой мужчина, он имел хорошие руки и после уроков учил мальчиков делать санки, лы-

жи, коньки. И был еще один учитель-мужчина, оба холостые. Моя мама, по натуре услужливая и трудолюбивая, обстирывала этих учителей. За грязным бельем мама ходила сама, а чистое и красиво сложенное носила я, и всегда они давали что-нибудь - конфету, печенье. И вот когда мама послала меня в очередной раз с бельем, я наше письмо и сунула в него. Идут дни, мы с Маней и забыли про наше письмо. Подошло время опять мне нести белье, и я, радостная, помчалась. Отдала белье, получила конфетку и уже хотела идти, а заведующий вдруг и спрашивает: «Тоня, это правда так было, как написано?» Я заробела, но подтверждаю все, что говорила учительница. Он несколько раз по-разному ставил вопросы, но я твердо стояла на своем. «Ну, иди и никому не говори о нашем разговоре».

Хотите верьте, хотите нет, но учительница наша стала мягкой, доброй и более того, она организовала драмкружок и пригласила нас с Маней участвовать в нем. Стали репетировать пьеску, в которой говорилось о тяжелой доле девочки, жившей в няньках у кулака. Конец был такой. Няня прозрела, дала им отповедь, ушла, хлопнув дверью. Няню играла я, а мою хозяйку - Маня. Помню в заключительном моем монологе были такие слова: «Вы все соки из меня выжали, теперь я поняла это и больше не хочу у вас оставаться. Я пойду учиться!» - и с этими словами я ухожу со сцены. Гром аплодисментов. Оказывается, я так вошла в роль, что возмущение получилось у меня искренним. Это был первый и последний акт борьбы за справедливость. Потом жизнь била меня много раз за мое социальное происхождение, и я научилась скрывать его. Даже, выйдя второй раз замуж, не рассказала мужу свою истинную биографию. Когда же был подписан Указ Президента о реабилитации раскулаченных, я рассказала о себе всю правду. А он мне в

ответ поведал, что его отец - эстонец, (а мать русская) в 1937 был осужден по статье 58-8, сослан на Север и там умер в 1940 году. Так судьба свела нас, «детей врагов народа».

Теперь надо рассказать, как нам удалось освободиться из ссылки. Как было сказано выше, отец отбывал срок на Соловках. В феврале 1933 года он был освобожден. Передо мною удостоверение, подтверждающее этот факт (см.: Приложение. Документ № 4). Здесь надо добрым словом вспомнить Алексея Петровича, нашего соседа по бараку. Кажется, только он один среди ссыльных не был крестьянином, а держал чайную в маленьком провинциальном городке где-то на Волге. Жена его, Вера Петровна, тоже была городской дамой, окончившей гимназию. У них было две девочки, одна - лет пяти, а другая -грудного возраста. (Все потом погибли, не выжил никто из них.) Алексей Петрович был очень начитанным и хорошим рассказчиком. Я как сейчас вижу, как Алексей Петрович лежит на нарах бледный, худой (у него был туберкулез легких), но неутомимо читает на память нам, детям, сказки А. С. Пушкина. Для нас это было захватывающее представление, мы усаживались в кружок и слушали, не дыша. После нашего отъезда он умер через несколько месяцев. Алексей Петрович заранее маме посоветовал написать отцу о том, что приезжать ему к нам ни в коем случае не надо. Пусть отец после освобождения устроится где-нибудь и хлопочет с вызовом семьи к себе. Так и получилось.

Итак, явился отец в районное отделение милиции города Устюжны 27 февраля 1933 года, как ему было предписано. Помыкался он, но нигде его на работу не брали и в колхоз не принимали. Через два месяца, 25 апреля, его взяли на учет в Пестовский РУМ, где ему удалось устроиться на работу плотником. Начался новый этап его жиз-

ни в поселке Пестово, Ленинградской области. Убежавшие старшие дети Иван, Мария и Николай приехали к нему. Сначала снимали где-то угол, а потом техник-смотритель предложил им отремонтировать и занять бывшую сторожку. Это было большой радостью, своя крыша над головой.

В этом Пестове много скрывалось бедных, гонимых людей из соседних районов. В том числе брат мамы, Соболев Иван Потапович, бывший священник, работал бухгалтером в лесхозе. В тридцатые годы было гонение на служителей культа, поэтому жил он один, а жена и шесть человек детей рассыпались по разным местам. Конечно, дядя Ваня стал часто приходить к отцу и стали они думать, как нас из Сибири вытащить. Предложил дядя Ваня написать заявление на имя сибирского нашего начальства. Копию этого заявления можно прочитать в Приложении (Документ № 5).

Получили мы от отца письмо о том, что он начал хлопоты, послал заявление. И стали мы тревожно ждать. Однажды вызывает маму к себе комендант и сообщает, что из центрального управления получен запрос, просят выслать на нее характеристику.

Чтобы было все понятно, надо вернуться назад, к моменту нашего приезда в поселок Шалтырь. Как только растолкали нас по баракам, созвали собрание. Что там было я не знаю, но одно хорошо помню. Когда мама пришла с собрания, легла с нами на нары и сказала то главное, что она запомнила. Главный начальник сказал: кто будет хорошо работать и хорошо вести себя вести, тех будут освобождать. Конечно, это была политическая уловка, ведь выселение было пожизненное, но мама в это свято поверила. С детства она была приучена к добросовестному труду. Пошло по стране движение ударников. И у нас,

среди ссыльных были свои ударники. Мама имела книжку ударника. Но тут появилась еще общественная работа. Причем большое значение придавали не только выполнению плана, но и участию в общественной жизни. Замужние женщины, особенно сибирячки, считали для себя недопустимым на собрания ходить и в драмкружке участвовать. А мама решила пойти. И оказался у нее природный талант, так здорово она играла!.. Нетрудно догадаться, что характеристика на нее была написана хорошая. Опять ждем. Снова наш комендант вызывает маму и говорит, что такого-то числа ей надо явиться в центральную комендатуру. Накануне этого дня мама видит сон, что кто-то дал ей в руки гуся, а она держит его и не знает куда деть, потом повернулась и видит гнездо, она посадила гуся в гнездо и сказала, вот тут тебе и место. Утром, собираясь в путь, мама растолковала этот сон так, будто нас должны освободить. Мучительно ждем целый день, ведь ей надо проделать путь в двенадцать километров туда и двенадцать километров обратно. Приходит поздно, но сияющая. Совершилось чудо! Принесла бумагу о том, что мы свободны (см.: Приложение. Документ № 6).

Еще ранее наш отец прислал посылку сухарей, а в них две бутылки водки, которые она и припрятала на черный день.

И опять нам помогли добрые советы Алексея Петровича. Известно, что с билетами по железной дороге тогда было очень сложно. Он научил маму: как подойдет поезд, сразу с вещами подходи к проводнику, суй ему водку и проси посадить. А когда пойдут с проверкой билетов, то скажи, что потеряла, но сначала начни искать. «Ты у нас артистка, вот и разыграй эту сценку». Начни плакать, причитать, проси не высаживать и суй им в нос книжку ударника - это сейчас в почете.

Ехали мы со станции Тяжин. Так мы и сделали, только попали не в общий, а в мягкий вагон, где ехало много военных, важных командиров. Проводник научил говорить маму, что мы сами влезли, когда он немного отошел от вагона. Сцена прошла как по-писаному. Мы трое (мама, Толя и я) с кутулями ввалились в тамбур мягкого вагона, поезд тронулся и появился проводник нас «выгонять». Мама «ищет» билет, говорит, что не успели добежать до своего вагона и прочее... На шум вышел очень солидный командир и зычным голосом приказал прекратить «это безобразие». Мама сует ему книжку ударника, повторяет легенду о билете, ищет его. Взяв книжку, командир вышел в коридор, на свет посмотрел ее и дал распоряжение перевести нас в общий вагон, на ближайшей остановке купить нам билет - "по этой книжке должны сразу выдать" — и об исполнении доложить. Проводник взял наши вещи, и мы оказались в общем вагоне. Народу — битком, но тепло. Ведь был декабрь месяц, на улице мороз. Проводник быстро нашел нам место: кого-то подвинул, чьи-то вещи забросил повыше и все приговаривал: «распоряжение командира, велено разместить».

И начался наш обратный путь! Мне было двенадцать лет, Толе - четырнадцать. Ехали мы в пассажирском вагоне впервые, и очень многое нас занимало. И вот едем мы через Урал, а Толя и говорит: «Въехали в Европу». И у меня отчетливо мелькает мысль, что я обязательно вернусь на место ссылки, и я для себя решаю: «Вырасту большая, выучусь, наряжусь и приеду снова, покажусь». Детские грезы. И жило это желание всю жизнь, но осуществить его смогла только в 1990 году.

Мы приехали к отцу в Пестово, в его маленькую сторожку в январе 1934 года. Была карточная система и было трудно, но после голодных лет в Сибири мне казалось, что мы живем хорошо. Буквально на второй день нашего приезда мама взяла наши справки из сибирской школы и пошла узнать, разрешат ли нам учиться дальше. Вернулась довольная, велели нам приходить завтра в школу. Начался новый этап жизни - на воле.