Часть V

Реабилитация

 

Реабилитация — это заключительный акт длинной истории, тянувшейся всю мою жизнь, связанной с политическими репрессиями над моими родителями.

Справку о реабилитации отца я получила довольно быстро после запроса в июне 1991 года, а на нас с мамой — только в 1996 году, хотя хлопоты начала в 1992 году. (Справки прилагаю, см. Документы №№ 7- 9).

Писала во все места и получала в ответ, что в списках репрессированных нас нет. Несколько раз писала в комендатуру поселка Центральный рудник, где был наш административный центр. Ответа вообще не получила. Писала в Прокуратуру Санкт-Петербурга, Вологды, Новосибирска, Омска, Кемерово, Устюжну - ну, нигде никаких следов о нашей ссылке не было.

В 1994 году вышел Указ Президента о реабилитации раскулаченных и бывших на спецпоселениях и Указ о денежной компенсации за изъятое имущество.

Трудно было мне начать хлопоты о компенсации. Воспитана была зарабатывать деньги, а не просить. Мои кузины (брат и сестра) до сих пор не решились.

У меня решение, вернее решимость пришла следующим образом. В «Аргументах и фактах» я случайно прочла заметку, где говорилось, что сумма компенсации составит примерно два миллиона рублей. Так эта цифра и отложилась в моей голове. Поскольку у меня не было твердого решения начинать хлопоты, то я к этой сумме отнеслась спокойно. Изредка всплывала мысль -а может попробовать, похлопотать, ведь это тру-

 

ды родителей, вроде бы это мой дочерний долг, имею ли я моральное право пренебречь появившейся возможностью. Иногда я думала, как должна правильно ими распорядиться. Надо разделить между наследниками, внуками и правнуками. Прикинула, получалось примерно по триста тысяч рублей каждой. И порой представила, как мои внучки побегут на эти деньги покупать косметику, одежки. Мне казалось кощунством таким образом распорядиться компенсацией за тяжкий труд моих родителей. Сомнения мои длились почти полтора года.

Однажды, идя к остановке автобуса, в зимний не морозный день и, думая на эту тему, я почему-то подняла глаза к небу, где за легкой прозрачной тучкой как будто тускло светило солнце и, вдруг, меня осенило - надо эти деньги отдать на восстановление храма. Мама была человеком верующим, и таким поступком я наилучшим образом почту память моих родителей. Мне стало необыкновенно легко и радостно. Теперь я знаю, во имя чего буду тратить силы и энергию.

Что касается какому именно храму отдам деньги, то сомнений на этот счет у меня не было. И вот почему. Как-то, возвращаясь из общества «Мемориал», которое расположено в доме № 8 на Измайловском проспекте, я обнаружила, что двери Свято-Троицкого храма (что там же на Измайловском) открыты, и в него входят люди. Решила и я заглянуть, что там делается внутри. На протяжении почти тридцати лет, добираясь до дачи, мы каждый раз проезжали мимо этого огромного здания, купол которого окрашен в голубой цвет. Зашла и ахнула! Какое разорение! При входе табличка, извещающая, что храм передан в ведение епархии, будет восстанавливаться на подаяния прихожан. Рядом стенд с фотографиями, показывающими, какой храм был раньше. И так защемило сердце при виде этого поруганного ве-

 

ликана. Вспомнила, где-то читала, что площадь его больше, чем в Исаакиевском соборе. А теперь он стоит израненный, беззащитный. Стало жалко храм, как живое существо. Сама удивляюсь, как этот храм вошел в мою душу. Прошла дальше — висят иконы, их немного, горят свечи, стоят кружки с надписью: «На восстановление храма». Сколько могла, с радостью опустила.

И после этогоя начала энергично хлопотать о компенсации.

Сразу же отослала письмо в Устюжну на имя Комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий. Секретарь комиссии, Кедрова Галина Николаевна, оказалась человеком чутким, интеллигентным, предельно честно относящимся к своим обязанностям, и потому иметь дело с ней было очень приятно. Комплекс, как его назвать - стеснения, боязни осуждения — начисто улетучился, и дело пошло своим ходом. Я четко выполняла все ее просьбы о присылке нужных документов, а те, которых у меня не было, она выхлопотала сама, например, справку о реабилитации по факту раскулачивания, чего я безуспешно добивалась несколько лет.

Сложность еще заключалась в том, что надо было сначала доказать факт утраты имущества, для чего необходимо было обратиться в суд, имея двух свидетелей. Какие могут быть свидетели через 65 лет, где я их возьму? Дело застопорилось. И вдруг получаю письмо от Галины Николаевны, где она сообщает, что нашла одного свидетеля-Ивана Федоровича Головина, жителя Обухове. Меня это так умилило, растрогало и заинтересовало! Оказывается, есть в деревне человек, который не боится встать на сторону семьи кулака. Поскольку второго свидетеля нет, то суд состояться не может. Опять заминка. Мне очень захотелось увидеть этого человека, поблагодарить его

 

за благородный порыв души. И вот я решаю поехать в деревню и встретиться с ним. В какое время лучше всего мне поехать? Лучше всего на Ильин день, 2 августа, престольный праздник в Обухове. Предлог для посещения родной деревни самый удобный. Решено - сделано. Жду августа. Наметила день отъезда. Накупила закусок, вина, водки, сладостей и в назначенный день отправилась в путь.

Наметила план действий. Во-первых, встречусь с И.Ф. Головиным и поблагодарю его за согласие быть свидетелем. Затем предложу отпраздновать Ильин день. Но чтобы люди не боялись и пришли на мое угощение, захвачу с собой справки о реабилитации отца, мамы и меня, покажу им.

Дело в том, что во все предыдущие приезды в Обухове, после ссылки я боялась общаться широко с жителями, чтобы не навредить им, чтобы их не обвинили в связи с кулаками. Первый раз я приехала в деревню в 1939 году. Мама мне посоветовала зайти только к тете Тане Пужининой. Я так и сделала. Приехала вечером, переночевала у нее, а утром уехала. Никого не видела, кроме своей подружки Нюши, но не разговаривала с ней. Вечером, когда домашний скот гнали с поля, тетя Таня сказала: «Вон твоя подружка встречает свою корову». Я выглянула в окно и увидела стройную, красивую босую девушку, стоящую на дороге с хворостиной. Дорога шла в гору, она стояла на возвышенности, и солнце освещало ее сзади. И казалась Нюша невесомой, прозрачной, необыкновенно легкой и изящной. Если бы тетя Таня сказала, - пойди к ней, - я бы бросилась к ней стремглав. А тетя Таня сказала, что Нюша в колхозе считается хорошей работницей, на доске почета висит ее фотография, в праздники ее в президиум сажают. Внутреннее чутье мне подсказало, что я не должна с ней общаться, потому что

 

могу испортить ее жизнь. Следующие приезды были в том же духе.

В 1956 году 20 августа исполнилась годовщина смерти мамы. Брат Алексей, который жил в Москве, и я приехали в Пестово, чтобы посетить могилку. Отец был еще жив. И вдруг Алексей предлагает съездить в Обухове, отец согласился. Через 26 лет он решился посетить то место, где родился, вырос, женился, родил шестерых детей, завел хозяйство, которое у него отобрали и из деревни выгнали. Мы с Алексеем видели, что он волнуется, но все же держался молодцом. От Пестово до Устюжны мы ехали на автобусе, а далее попросились на грузовик, шедший без груза, и шофер довез нас до деревни Шустове, которая находится на расстоянии одного километра от Обухова. Хорошей проселочной дорогой прошли мы это расстояние. В полной тишине. Отец иногда подкашливал, крякал, почти вслух произносил: «Так-так». Вечерело. Подходим к мирскому камню, около которого стоял наш дом и видим — пустое место, все заросло травой, растет только один какой-то дикий куст. Стоим, боимся отцу в глаза посмотреть, а он молчит, как будто даже не дышит. Тяжелые минуты... Выручил сосед Василий Васильевич Пужинин, который во время раскулачивания относился к нам сочувственно. Подходит степенно, хромая (у него одна нога в коленке не гнулась с войны 1914 года) и говорит: «Прибежал, понимаешь, малец, говорит, комиссия приехала, смотрят, где дет-сад был¹ . А это вот кто! Мое почтение Николай Александрович! А это Олеха никак, да и Тонюха. Пойдемте в дом, здесь нечего стоять, все уплыло, чисто поле осталось».   Слышим   сзади   нас   голос: «Раскулачивали, раскулачивали, а они опять в пальтах приехали». Отец не слышал этих слов, был занят разговором. Мы с Алексеем поверну-

лись: от нас отходила босая, плохо одетая женщина, не оглядываясь. Алексей сказал: «Это, кажется, Паланька». Я ее не знала. Приняли нас у Василия Васильевича хорошо. Рано утром мы уехали.

В 1960 году мы поехали в деревню с сестрой Марией. Я прочитала в «Литературной газете», что в Даниловском, в семи километрах от Обухова, восстановлена бывшая усадьба Батюшковых, открыт музей, посвященный А.И. Куприну. Мария в свое время ходила молиться в даниловскую церковь, где наш дядя служил священником. Но сначала, конечно, пошли в Обухове. Только вошли в деревню и встретили тетю Анну, мать моей подруги Нюши. Она очень обрадовалась встрече с нами и повела сразу к Нюше. После 30 лет разлуки я встретилась со своей подругой детства. Она была замужем, имела двоих детей.

Вечером, когда Нюша управилась с домашними делами, мы прошлись с ней по деревне. Больно было смотреть на дома с заколоченными окнами и того хуже - на пустое место вместо дома. В контакт с другими жителями мы не вступали, здоровались со встречными и шли дальше.

Нюша радушно пригласила меня приезжать, было видно, что она не боится дружбы со мной. Это меня окрылило, и я стала приезжать почаще. В 1994 году Нюши не стало, в доме живет ее дочь Тамара, которая также радушно и сердечно встречает меня. Таким образом, во время приездов в мою деревню круг общения у меня был очень ограничен.

А сейчас мне хотелось, чтобы меня признали все жители, хотелось открыто со всеми поговорить и почувствовать, что меня здесь принимают за свою. Хотя было уже время другое, и люди стали другими, но все же я испытывала некоторое внутреннее напряжение, и возникали в голове сомнения: а вдруг и промелькнет тень недру-

 

желюбия ко мне. Но встреча в 1995 году, а затем и празднование дня Ильи, превзошли все мои ожидания.

Опишу только начало встречи. Вначале я пошла в дом к Тамаре, оставила там свои вещи, спросила, где живет Иван Федорович Головин и пошла. Иван Федорович сидел около своего дома на лавочке, рядом стояло несколько женщин с подойниками. Ждали жену Ивана Федоровича, чтобы вместе идти в поле доить коров. Звали ее Шурой, тоже уже пенсионерка, как оказалось в дальнейшем, это женщина необыкновенной доброты, сердечности, нежности. Кажется, что она только и существует на этом свете, чтобы одаривать всех своим теплом и лаской.

Поздоровавшись со всеми, я представилась:

— Иван Федорович, я Головина Антонина Николаевна, дочь Николая Александровича, высланного в 1930 году. Приехала, чтобы поблагодарить Вас за согласие быть свидетелем. Мне об этом сообщили. Так как нет второго свидетеля, то суда не будет.

— Николаевна, да как же не согласиться, надоели мне эти лентяи, мучился с ними всю жизнь.

— Хочу показать Вам документы, подтверждающие, что мои родители и я реабилитированы полностью.

И прочитала подготовленные документы. Внутренне мне стало легче.

— А я приехала на Ильин день, ведь сегодня Престольный праздник в Обухове. Пива наварили, пирогов напекли?

— Что ты, уж сколько лет, как мы забыли об этом празднике.

— Тогда я приглашаю вас всех к себе на угощение. Иван Федорович, можно в Вашем доме?

Когда женщины вернулись после дойки - их ждал накрытый стол с угощением. Пришли все, кроме двух больных. А всех оказалось шесть че-

 

ловек. Вначале была некоторая натянутость, но потом вдруг все почувствовали свободу, простоту и радость общения. Дуся, самая молодая, 62 лет, изрекла: «Тоня, ты наша, своя, баба — что надо». Признали - екнуло у меня сердце.

Вот так я вернулась в лоно своей родной деревни, от которой, к сожалению, остался маленький осколочек. Я дала слово односельчанам (у нас-то говорят «оннодеревенным») ежегодно, пока позволяет здоровье, приезжать к ним на Ильин день 2 августа.

Вечером, при расставании одна из женщин, Мария (красавица видимо была, и сейчас поражают тонкие правильные, привлекательные черты лица) говорит: «А что ты не хочешь суда? Я пойду вторым свидетелем». Таким образом, суд состоялся, решение было в мою пользу.

В заключение один эпизод из моей поездки в свою деревню в 1995 году. Иван Федорович Головин, пенсионер, бывший тракторист, показывая мне свое хозяйство, сад, сказал: «Эх, Николаевна, не батьку твоего надо раскулачивать, а меня сейчас. Я имею - две коровы, 30 овец, поросята, куры, трактор свой».

— Так ведь мой отец еще сапоги шил, - робко замечаю я.

— И я шью. У нас в деревне все Головины -сапожники.

— Так он еще кожи выделывал, — продолжаю я «заступаться» за ум, честь и совесть эпохи.

— И я выделываю. Каждый неленивый мужик в деревне умеет выделывать, а как же?

Вот вам: глас народа - глас Божий.

Впереди меня ждала еще одна очень приятная новость. Надо сообщить, что упоминаемые выше Шура, Дуся и Мария — родные сестры, дочери Михаила Семеновича Головина. Когда я приехала в Обухове в 1996 году, то мы стали вспоминать бывших жителей деревни, их родственные отно-

 

шения и, вдруг, выясняется, что они мне троюродные сестры. В нашей деревне такое родство считается близким. Среди них я хотя и самая старшая, но в деревне не жила, а ссылалась на слова мамы. Закралось в душу небольшое сомнение, которое хотелось развеять. В Петербурге живет моя двоюродная сестра Антонина (та, которой я писала письма из Сибири), она старше нас, жила в деревне, уже будучи взрослой. Решила у нее навести справку. Да, Шура, Дуся и Мария и ей и мне троюродные сестры. Их отец Михаил Семенович Головин двоюродный брат моему отцу. Ура! Срочно пишу им письмо и сообщаю подтверждение нашего родства. В ответ получаю письма, которые начинаются со слов - «милая сестрица».

Восстановилась цепь родства, разорванная в далеком 1930 году.

Словом, начала я хлопоты в январе 1995 года, а в апреле 1996 года я получила компенсацию. Оказалось, что за разоренное хозяйство компенсация составляла сто минимальных зарплат. Согласно этому исчислению я получила шесть миллионов двести пятьдесят тысяч рублей. Как выразился мой зять — на эти деньги сейчас и сарая не построить. Это верно. Но ему никогда не понять, какие мотивы побуждали хлопотать. Жаль было родительских трудов, жаль было родителей, у которых среди бела дня пришли, взяли все (!) и из дома выгнали. И после этого 66 лет глухого молчания, страха - как бы не узнали, что над тобой было совершено такое неслыханное насилие, надругательство, издевательство. Ведь тебя же раздели и тебя же объявили вором, да еще и срок дали. Нет в человеческом лексиконе эпитетов, которые бы передали, отразили весь цинизм, жестокость, беспредельное издевательство: над телом, душой, нравственностью, мышлением, опытом и понятиями, сложившимися на протя-

 

жении столетий крестьянской жизни моих родителей. Ужас трагедии усиливался тем, что ломали души не только у так называемых кулаков, но заставляли быть исполнителями и участниками этого разбоя жителей деревни. Наш первый комсомолец и первый председатель колхоза Коля Кузин по роду своего положения был самой активной фигурой при этом грабеже. Поскольку это был акт нравственно несправедливым, то, видимо, делая зло, он все же страдал. Через много лет, а вернее в 1955 году (заметьте, после смерти Сталина) в очередную поездку в отпуск, он зашел к моим родителям и просил прощения у них. Вот его слова, почти дословные: «Дядя Николай, тетя Дуня, простите меня, время было такое, я был молодой, боялся, а мне ведь план назначили по раскулачиванию». Родители великодушно и искренне его простили, понимая не политическим чутьем, а христианской душой. Наверное это единственный случай покаяния коммуниста, тем более приятно об этом рассказать. Коля председателем был недолго, как взяли его в армию, так он больше в деревне и не жил, дослужился до майора. По совету отца после демобилизации поселился в Пестове, часто навещал родителей, учился у отца сапожному ремеслу, водил его в баню, после которой их ждал шумящий самовар, яичница и четвертинка. Похоронен Кузин на одном кладбище с моими родителями. Так закончили свою жизнь два крестьянина, два соседа, которых пытались сделать смертельными идеологическими врагами, но и это у них не получилось! А значит, будет Россия стоять и процветать!

Я осталась одна из многострадальной семьи и потому обязана была сделать все, что позволяет закон, чем, как мне казалось, я выражу огромную любовь и уважение к труду своих родителей, которые добывали себе пропитание на скудной Вологодской земле.

 

Эпизод с передачей денег храму был довольно волнующим.

Деньги, два миллиона, согласно своему обету, я отдала казначею во время службы. Он просил меня подойти к настоятелю храма, отцу Геннадию, представиться. По окончании литургии отец Геннадий вышел отслужить молебен за здравие. Я подошла к нему, объяснилась. И вдруг лицо его просияло, он взял мою руку и сказал: «Вас сам Бог прислал. У нас сейчас такое трудное положение. Благослови Вас Господь. А впрочем помолимся вместе».

После этих слов на сердце набежала теплая волна, а дыхание перехватило. Это была минута возвышенного чувства.

Во время молебна за здравие произносились добрые, проникновенные слова, перечислялись имена, в том числе и мое. Выходя из храма, я подумала, что и эта сторона жизни была отнята от нас. Через мою жизнь прошло несколько близких мне людей, истинно верующих. Это были изумительные люди, согревавшие всех вокруг себя. И я точно знаю, что если кто имеет истинную веру, он по-настоящему счастливый человек.

Остальными деньгами я распорядилась так: один миллион отдала внучатой племяннице, которая живет в Пестово, работает преподавателем математики и физики в средней школе. Она остается хранительницей могил моих родителей. Один миллион ~ младшей внучке на обустройство своего жилья. Два миллиона положила на книжку, на похороны.

И мелькнула горькая мысль: от рождения до смерти родители поддерживают меня.

А что же деревня Обухове о шестидесяти дворах с 317 жителями, основанная в 1522 году, та деревня, которая была шумная по праздникам, тру-

 

долюбивая по будням, со школой за околицей, с прудом в центре села и с церковью на его берегу, та деревня, где на семью в среднем приходилось четыре ребенка, где женщины владели великим искусством выращивания льна, пряли из него тончайшую нить, окрашивали и ткали ткань любого узора; где мужчины умели делать все, чтобы семья жила в тепле и сытости, где люди чтили Бога и жили по Его заветам. Такой деревни сейчас нет. Осталось девять домов, где живут самые стойкие, но с их уходом в мир иной исчезнут представители генетически чистокровных крестьян, на плечах которых тысячу лет стояла Россия и перенесла все исторические удары, беды и несчастья. Когда создавали колхоз, то первый председатель его страстно призывал жителей деревни: «Надо с корнем выдрать всех Головиных!» А жизнь показала, что Головины оказались самыми преданными и старательными колхозниками и только они и остались сейчас в деревне, как последние могикане.

Когда я работаю на своем садоводческом участке под Петербургом, то всеми своими фибрами души чувствую себя приговоренной быть крестьянкой, не передать, как радостно работать на земле и как хорошо мне, хотя ежедневная усталость валит с ног. Ничем не выдавить из себя крестьянские гены. И я горда тем, что я — крестьянская дочь, чем всю жизнь, вслух, не боясь, гордилась.

Свою родную деревню, где корни моих предков, где перерезана мне пуповина, посещала регулярно на протяжении 66 лет и ее постепенную, но неотвратимую гибель видела с болью в сердце и с мучительной жалостью. Перечисляю тех, кто жил в деревне Обухове до коллективизации, и тех, которые живут в ней сейчас.