ДЕСЯТЬ ПЛЮС ПЯТЬ
К моим услугам во дворе тюрьмы стоял развозной «черный ворон», меня сразу запихнули в машину. Внутреннее устройство бесплатного тюремного такси, которое возило подследственных на допросы, мне известно до самых малых подробностей. В коробке кузова друг против друга шесть узких вертикальных гробов, в которые человек еще втиснется, но пошевелиться не может. Как только узник занимал свой короб, дверь запирали, все, что мог делать арестант в своей клетке,— это дышать. Между гробами сидел вооруженный часовой.
В этот раз меня запихнули в последний, шестой гроб. Значит, остальные пять клеток уже «заселены».
Удивительное состояние. Оказывается, если человека лишить возможности видеть, он воспринимает окружающую жизнь внутренним зрением. Я находился в кромешной тьме, а все равно точно угадывал, где мы проезжали — в какую сторону, по какой улице. Немного проехали и встали — это ворота нашего тюремного ада. Звенит-гремит железо— значит, отпирают запоры. На выезде из ворот машина правым колесом попала в яму, затем сделала поворот направо—поехали в сторону Сенного базара.
В это время из соседнего гроба осторожно постучали. Я прижался губами к стенке, шепотом спросил:
— Ты кто?
— Галимджан Мухаметшин.
Вот это встреча! Я только не знал, что делать,— радоваться или плакать?
— Ты... живой? Опять мы в одной могиле.
— Кхе-кхе...— Глухой, тяжелый кашель, как будто на горле человека затягивали удавку.
Пока Галимджан Мухаметшин давился от кашля, машина сделала еще один поворот, теперь мы поехали в сторону большого моста через Булак. «Черный ворон» трясло на ухабах разбитой улицы, а я, пользуясь случаем, через стенку перечислял свои новости:
— От нас увезли Лябиба Гильми, Суббуха Рафикова. Галимджан Ибрагимов умер в тюремной больнице, Толумбайский сошел с ума. Абрамов бросился с лестницы. Галимджан-ага Нигмати...
— Молчать, контры! — По двери загрохотал тяжелый приклад часового.— Фашистские змеи, не шушукайтесь!..— Теперь приклад колотил по соседнему гробу.
«Черный ворон» тяжело заревел на подъеме. Значит, миновали улицу Баумана, начали подниматься по горбатой
улице Пионерской. В гору ехали медленно, затем скорость увеличилась, я понял: покатили вниз. Скоро дороге конец, сейчас машина должна остановиться. Точно! Со скрипом отворились тяжелые ворота, мы въехали во двор.
— Вылезай, контрик!—Часовой открыл дверь моего гроба.— Прыгай!
Длина моей новой персональной камеры-одиночки три метра, ширина — меньше двух. Окна нет, темный, беспросветный подземный склеп. Под потолком в сетке слабая лампочка. К цементному полу привинчена железная койка. На койке войлок, серое суконное одеяло, набитая прелой соломой подушка. Такая роскошь, что я даже растерялся: куда попал? Узнику, который в течение восьми месяцев заключения в Плетеневской тюрьме не знал, куда приклонить голову, персональная камера показалась райской обителью. Сначала я посидел на койке. Хорошо! Встал, снова сел, с удовольствием растянулся на постели. Какое блаженство! Никто меня не толкал, не бранился, не унижал, я мог валяться на своей койке, сколько пожелаю, никто не говорил ни единого запретного слова!
Загремел замок—открылась дверь. Вместе с коридорным в камеру ступил еще один человек, только не в черной форме тюремной челяди, а в ослепительно белом халате. Неужели врач?! На этот раз я обознался, в руках «доктора» вместо медицинского стетоскопа была машинка тюремного цирюльника. За восемь месяцев тюрьмы, в течение которых я не видел ни ножниц, ни бритвы, мое лицо заросло до такой степени, что я стал походить на бородатого подземного джинна.
Я еще чувствовал на своем лице прикосновение инструментов брадобрея, как в камере снова появился надзиратель.
— Выходи! — Коридорный, совсем еще молоденький, симпатичный парнишка, наверное, только что осваивающий тюремную службу, кивнул на дверь:—Вперед!
Сначала мы прошли полутемный коридор, затем повернули налево, и я попал в душевую комнату. Какое это великое наслаждение — за восемь месяцев сидения с смрадных камерах вымыться теплой водой с мылом! Когда первый пласт грязи сошел, меня снова вернули в камеру. Здесь на тумбочке стояли две круглые миски: в одной мясная лапша, в другой — картофельное пюре с двумя кружочками котлет. Если бы только это! Я не поверил своим глазам: возле мисок лежали три папироски, чтобы убедиться, что они настоящие, потрогал их пальцами. Вот это сюрприз, райская благодать!
Наконец, за восемь месяцев тюремной неволи, первый раз побритый и постриженный, отмытый от грязи, без толкотни и подзатыльников я расположился за отдельной, аккуратно прибранной тумбочкой, принялся за трапезу. Лапша была такая вкусная, наваристая, что я боялся остаться без языка. Обычно такую лапшу готовила моя мать. Управившись с трапезой, решил, что после такого пиршества одну папироску можно выкурить. Гулять так гулять! Конечно, узнику такое богатство, как спички, не доверили, поэтому я стукнул в форточку железной двери. В очко заглянул коридорный, посмотрел, как я мну в пальцах папиросу, и — вот это диво! — даже не выматерился, дал прикурить. Такая деликатность была в диковинку, я впервые удостоверился, что в тюрьме знали толк в обхождении. Затянувшись вкусным синим дымом и почувствовав, как закружилась голова, от счастья я ощутил себя на седьмом небе. Такой сервис неспроста, наверняка, меня собираются выпустить на свободу, конец мукам и страданиям!
Накурившись до чертиков, я лихо стрельнул окурок в персональную парашу, которая тоже стояла в камере, разоблачившись, завалился на койку. Все, сейчас отосплюсь. Там будь что будет!
Глаза закрылись, но в это время дверь распахнулась в уши, словно из пушки, ударил злой окрик надзирателя.
— Встать!
Растерянный, ошеломленный, я даже не успел подняться с койки, как в камеру вступили два больших воинских чина. Первый, толстый, высокий, красивый, в дверь вошел, наклонив голову, когда он выпрямился, в камере сразу стало тесно. На воротнике его шинели горела парочка алых ромбиков. Второй военный ростом был ниже, он не дотягивался первому даже до подмышек, в петлицах у него не ромбики — кубики
— Я — военный прокурор,— представился чин с ромбиками, оглядев меня жестким, казенным взглядом.— Претензии имеются?
Я собрался с мыслями, отважно заявил.
— До сих пор я не знаю своей вины. Объясните, почему меня лишили свободы?
— Капитан, предъявите подследственному обвинительное заключение,— сказал прокурор, сверху вниз посмотрев на своего спутника, который стоял с папками под мышкой Военный с кубиками исполнил команду — из папки достал лист бумаги, протянул его мне. Прокурор направился к двери, не взглянув на меня, сердито буркнул
— Читай. Здесь зафиксированы преступления, за которые тебя посадили в это исправительное заведение.
Дверь заскрипела и, стукнув, захлопнулась.
Я предполагал, что заключение о моей вине, ошибках и проступках изложено на одном листе, но ошибся, в моих руках оказались целых три страницы, плотно отпечатанные без полей и интервалов. Я начал читать реестр своих преступлений, которые накопали мои дознаватели, и почувствовал, как на голове встали дыбом волосы.
«...Активный член контрреволюционной националистической организации...»
«...Организация готовилась к разрушению Советского строя, к созданию националистического, так называемого великого Туранского государства...»
«...Чтобы добиться осуществления своих преступных замыслов, агенты империализма готовили физическое уничтожение руководителей партии и Советского государства, прежде всего любимого вождя и учителя советских людей—товарища Сталина...»
«...С целью осуществления своих злодейских замыслов, активный член вредительской, антисоветской организации Ибрагим Салахов развернул среди молодых писателей, студентов и молодежи контрреволюционную пропаганду...»
«...Хотя подследственный Салахов в своих контрреволюционных действиях не признался, однако его преступная деятельность полностью подтверждается и квалифицируется по ст. 58 Уголовного кодекса РСФСР...»
В конце обвинительного документа были перечислены статья, пункты, параграфы, в левом, верхнем углу его красовалась дьявольская виза самого сатаны: «Утверждаю. Ген. прокурор Союза ССР Я. Вышинский.»
Сколько лжи, подлости, злой неправды! Этот документ я не понял, мне казалось, что это случайная, но чудовищная ошибка, недоразумение, ужасный кошмарный сон. Всю ночь я в ярости метался по страшной камере, которая еще недавно казалась мне райской обителью. Где уж спать, я не мог даже сидеть. Сердце болело и кровоточило, кипело гневом и яростью. Какой произвол! Где правда, куда девалась справедливость!
В камере мрачно, темно. Грязные желтые стены качались перед моими глазами и вдруг начинали валиться на меня. Я отскакивал от стены, испуганно бросался к двери. Чуткий сторожевой «глазок» открывался, по камере шарил зрачок надзирателя, его сердитый окрик возвращал меня в страшную реальность. - Прочь от двери!
Измученный, без сил я упал на свое тюремное ложе. Почему меня бросили в эту клетку? Сейчас середина мая, самая красивая пора природы, а что вытворяют изверги в облике и форме стражей закона? Щеки мои пылали, их сжигало огнем ярости, из глаз катились слезы. Я—враг своего народа! За преступления, которых я никогда не совершал, даже не слышал, я буду судим и наказан. Наверняка, меня ожидает самая страшная кара—смерть!..
Гудела голова, больно перехватывало сердце, в груди не хватало воздуха. Это все, конец! Я собрал последние силы, которые еще остались в моем измученном сердце, и, словно безумный, принялся кричать:
— Ложь! Обман! Слышите—обман! Я никогда, никогда не совершал преступлений перед Родиной, своим народом! Не совершал, слышите, не со-вер-шал!
Силы оставили меня, и я рухнул на бетонный пол. С грохотом открылась дверь. С той особой чуткостью, что усиливает страх перед неизвестностью, которая развивается у арестантов, просидевших долгое время в зинданах тюрьмы, я вскочил на ноги.
— Выходи!
После этой краткой и хлесткой команды я проснулся окончательно. Мгла перед глазами рассеялась. На пороге камеры стояли двое молоденьких, еще зеленых солдатиков.
— Чего стоишь, как столб?
Теперь я, наконец, понял загадку отдельной камеры, роскошной койки, обеда, визита цирюльника, прокурора-инквизитора и, уже ни на что не рассчитывая, с отчаянием загнанного на самый край пропасти зверя, шагнул в коридор. Это же балаган, спектакль с правосудием, который должен был показать законность расправы.
Один из конвоиров встал впереди, другой охранял меня с тыла.
— Шагай!
Я пошагал. Длинный, узкий коридор. С одной стороны железные двери, с другой—глухая каменная стена.
— Направо!
Послушно исполняю команду. Узенькая каменная лестница повела на следующий этаж.
— Вперед, марш!
Еще один поворот, снова подъем.
— Прямо. По сторонам не смотреть! Голоса не подавать!
Команды, окрики, предупреждения. Под ноги что-то попало, я споткнулся, едва не упал. Тут же последовал злой, обидный окрик:
— Возишься, как брюхатая баба! Скорей? Еще через два поворота попали в длинный во все тюремное здание коридор. Здесь обстановка другая, под ногами лежала мягкая ковровая дорожка. По обеим сторонам коридора шли маленькие узенькие дверцы, такие тесные, что я принял их за ящики для одежды. Неожиданно передний конвоир встал, открыл один из ящиков.
— Залезай!
Я еще не понял смысла приказа, как задний конвоир толкнул в спину прикладом. Ввалился в ящик. Дверца захлопнулась, отделив меня от коридора. Я ничего не понимал. Зачем меня затолкали в этот тесный короб? Что собираются сделать? Чу, тихо! Открылась дверца соседнего ящика, раздалась команда: «Выходи!» Значит, в клетке сидел такой же, как я, арестант. Последовал новый приказ: «Шагай!» По коридору, удаляясь от моей коробки, простучали подковы тяжелых солдатских сапог. Топ-топ... Топ-топ...
Кажется, я стал понимать суть происходящего. Узкие клетки, которые наделали по коридору,— это потайные пересадочные камеры. Чтобы подследственные узники, которых вели по длинному, как колбаса, коридору, не могли случайно обмолвиться словом, сообщить какой-то секрет, просто перемигнуться, понаделали собачьи ящики, которые вначале я принял за платяные шкафчики. В эти мини-камеры заталкивали заключенных, чтобы они не могли встретиться друг с другом.
Наконец, конвоиры подали команду.
— Выходи! Ступай вперед!
Дорога свободна, можно идти. Однако не прошли и полдесятка шагов, как снова команда: «Стой!»
Прямо передо мной высокие белые резные двери. Первый конвоир распахнул створку. Я переступил через порог. Глаза ослепило солнце. Привыкнув к тюремному мраку, от света чуть не упал, хорошо, что успел схватиться за дверной косяк.
— Быстро!
Просторная комната, высокие потолки, с обеих сторон стен шесть высоких окон. В прозрачные стекла лились потоки яркого весеннего солнца.
— Что встал, как кол? Шагай!
Я потер глаза и шагнул навстречу свету.
Посередине комнаты стоял стол, накрытый кумачевой скатертью, под солнечным светом она, казалось, горела. За столом с достоинством восседали три человека. Все в военной форме, в новых, с иголочки, зеленых гимнастерках, на воротниках которых горели красные ромбики. Ром-
бики — значит, шишки, большие чины. Средний, самый толстый из трех, как я догадался, был главным из судей — плешивый, бородатый, гимнастерка обтягивала его могучие плечи. Сидящие потокам—статные, безбородые, чисто выбритые. С правой стороны — с рыжей прической, слева — русый, с вьющимися льняными кудрями.
Все трое судей мрачные, непроницаемые, с красными Опухшими веками, уткнулись в бумаги, которые лежали перед ними, перебирали листы, делая вид, что читали
— Конвой, в коридор!—громким басом скомандовал плешивый, подвинув к себе лежащую в отдалении папку
Молоденькие солдатики, которые только что приконвоировали меня, повернулись и вышли. Створки двери захлопнулись за ними.
— Обвинительные документы получили?
Вопрос деловой и четкий. Я только не понял, который из судей его задал, но, несомненно, мне. Надо отвечать на него, найти сильные, убедительные аргументы. Через силу промычал:
— Я не враг народа. Я.. никогда..
— Достаточно...
Показалось, что по моей голове рубанули острым клинком и я теряю последние капельки рассудка.
— Смотри какой!— Черная борода судьи взметнулась над красным кумачом стола.—Ты, наверное, не станешь отказываться от своей вины?
— Я...
— Молчать!
На столе зазвенел звонок — у меня почернело в глазах.
— Какие есть ходатайства к суду?
Голос строгий, жесткий, карающий. Он помог мне прийти в себя. Это же суд, трибунал, последний шанс судьбы! Отсюда дорога только в два конца — к людям на свободу или в подвал тюремного зиндана. Сейчас, вот в эти мгновения, решится мое будущее, надо спешить, не терять времени. Надо напрячь силы, собрать в кулак волю, рассказать правду, что я не виновен, под стражу меня взяли по ошибке, пусть строгие, но справедливые судьи разберутся, где истина, где—навет, вынесут мудрое решение. Мне осталось одно-единственное — рассказать правду, ничего не утаивая, я так и поступлю, как на духу поведаю, какие беззакония творили следователи, под пытками принуждали подписывать сфабрикованные показания. Обязательно расскажу про свое пролетарское происхождение, что отец мой плотник, сам я был пионером, комсомоль-
цем, вступил в партию, своим писательским пером как мог старался служить народу, партии, Отечеству.
— Спрашиваю последний раз: ходатайства к суду имеете?
— Я... я...—Я дрожал, заикался, лепетал какие-то бессвязные, бестолковые слова, но не мог сказать главного, от которого зависела моя судьба, возможно, и жизнь.— Я... не... вино-ват... Я... совет..
— Достаточно. Суду все ясно.—Тот же голос молотом колотил по темени, от его тяжелых ударов в глазах плыли разноцветные круги, язык не повиновался.
— Последний вопрос: свою вину признаете?
— Я... Я... Не ви-но-вен..
— Конвой!
Комната, кажется, опрокинулась. Дверь открылась, и четким шагом вошли караульные солдатики.
— Заберите! Приведите в чувство.
Те же самые два солдатика-конвоира натренированно подхватили меня под руки, поволокли на выход. Старший судья отшвырнул мою папку в сторону, поторопил конвой: «Быстрей!»
Меня вывели в коридор, дорогой сунули в тот же собачий ящик. Что со мной? Совсем обессилел. Хорошо, что дверь клетки закрыта, иначе мог бы вывалиться из коробки.
Ощущение реальности терялось, мысли возникали и пропадали, я никак не мог соединить их ускользающие концы. Неужели это унизительное судилище—та самая высшая инстанция, которой закон и государство предоставили право казнить и миловать? Я рассчитывал, что при расследовании моей «вины» последуют расспросы, что судьи попытаются установить истину, призовут свидетелей. И тогда я отмоюсь от черных подозрений, докажу, что чист и невиновен, что «врагов народа» надо искать среди других. Где конкретно — этого я не знал, но твердо решил, что затащить себя в омут приговора не позволю, буду драться до последнего. Наверное, такой яростной отвагой пылает сердце загнанного зверя, которого на краю пропасти обложили охотники, а он все равно продолжает верить в великое чудо спасения.
— Выходи!
Так быстро, я еще ничего не обдумал. Ящик открылся. Меня снова привели в высокую солнечную комнату. Конвоиры, исполнив свой долг, оставили судилище. Сидящие за красным кумачом встали, деревянно замерли в судейской
стойке. Средний взял со стола бумагу и, отчетливо чеканя каждое слово, ледяным голосом стал читать:
— Выездная военная коллегия Верховного суда СССР в составе председателя... членов...— к сожалению, фамилии, кроме одной—И. Матулевич, в моей памяти не сохранились,— именем Союза Советских Социалистических Республик...
Председательствующий стал перечислять реестр моих проступков, ошибок, которые классифицировались как преступления против партии, народа. Советского государства...
...Напротив тюрьмы парк.
В открытую форточку комнаты доносятся звуки духового оркестра. Играли танго, тихо, спокойно звучала музыка. Сегодня выходной, наверное, кто-нибудь из моих друзей под эти звуки кружится в танце. Прекрасное, вечное танго, ласковые, волнующие ритмы! В парке мои одногодки, товарищи, друзья, почему вместе с ними нет меня? Отчего?..
Музыка прекратилась, я пришел в себя. А судья мертвым голосом продолжал читать казенную бумагу:
—...На основании статьи 58 УК РСФСР, пункты 1, 7, 8, 10, 11, 17 Салахова Ибрагима Низамовича, 1911 года рождения, приговорить к десяти годам тюремного заключения строгого режима и к пяти годам поражения в правах.
Три минуты черного судилища и «десять плюс пять» приговора... Лихо!