Кирпичный завод
Кореец Ли-эн, он же Сергей Николаевич, свое обещание сдержал. Я думала, что моему освобождению с лесоповала помогло направление хирурга на срочную операцию. Оказывается — до всего этого — Сергей Николаевич, добравшийся до Богучан и устроившийся леспромхозным парикмахером, получил от всесильного хозяина этого края — начальника Леспромхоза — разрешение отпустить меня с лесоповала, назвав меня своей женой. Потом просил у меня прощения, сказав, что других отношений в Сибири не понимают. Увы, он был прав.
Прежде всего я отмежевалась от корейца, который пытался меня опекать и подкармливать. Ни на какую операцию я, конечно, не пошла. Обошла все конторы, Богучаны — районный центр, но все места были заняты местными жителями и ссыльными предыдущих этапов.
Все названия начинались со слова «Рай», «чтобы мы не думали, что мы в аду», — сказал один из ссыльных. Видя мою наивность, спросил, была ли я в конторе «Райзаготрыбакот»? Я очень радовалась каждой возможности посмеяться.
Оставался один кирпичный завод, куда я и подала заявление. Принадлежал он, как и все в этом краю, — Леспромхозу. Власть над коллективом кирпичного завода в руках прораба — пожилого
ссыльного по имени Рябоконь. Реальным же устроителем завода, придумавшим технологию изготовления, сушки и обжига кирпича в течение всего года (до этого кирпич делали только в течение трех летних месяцев и сушили на открытом воздухе), был ссыльный инженер Иван Корнильевич Милютин. Он отбыл на Колыме восемь лет. Было ему тогда 44 года.
Бригадир он был своеобразный. Мог бы спокойно получать свои десять процентов с общей суммы дневной выработки, вести отчетность и покрикивать на рабочих. А он все время бесплатно работал сам, включаясь в самые трудные работы, чтобы каждый вытянул норму. Был бескомпромиссно честен и требовал того же от других. Конфликтовал с пытающимися немного сжулить. Поэтому имел врагов.
О возникновении завода рассказывали следующее. Собравшиеся в районный центр с леспромхозных участков Ссыльные сначала были посланы в колхоз, потом строили клуб. Но надо было думать о постоянной работе. Для многих — по возрасту и по здоровью — лесоповал был невозможен. Кирпичный завод, придуманный и осуществленный Иваном Корнильевичем Милютиным, дал возможность постоянной работы более чем двадцати ссыльным.
Армянский поэт Алазан, отбывший на Колыме десять лет, рассказывал, как они с Иваном Корнильевичем искали помещение для завода. Решили его устроить на краю села, рядом с заброшенной ареной для сушки летнего кирпича и холмом, внутри которого были залежи глины. На холме стоял огромный барак — бывшая колхозная птицеферма. Сибиряки ведь кур не едят, держат их только ради яиц, считают, что куриный бульон — еда умирающих. Алазан признавался, что когда они вошли в темный, с крошечными окошками, захламленный барак, полный дохлых кур, помета и перьев, первой мыслью у него было — легче повеситься. С балок, на которых должен был лежать потолок, — заманчиво свешивались веревки. Но энергией и энтузиазмом нескольких человек все преодолели.
В полу выкопали две огромные, как комнаты, квадратные ямы для обжигательных печей, каждая на четыре тысячи кирпичей. Разобрали летнюю арену, и этими кирпичами выложили стены печей и своды топок. Сделали огромную, идеально оштукатуренную площадку с дымоходами под ней — для сушки ежедневной тысячи кирпичей. Никакой техники — все вручную. На себе. Никакого электричества, никакой вентиляции. Надо было соорудить высокую трубу, чтобы обеспечить тягу, нормальный режим печей. Клал ее западный украинец Катрич, пожилой, красивый, бородатый человек, клал на глаз, без соответствующих лесов. Леспромхозная комиссия, изредка посещавшая строящийся завод — на предмет уменьшения платы рабочим, — удивленная идеально прямой и ровной квадратной трубой, возвышавшейся уже над крышей барака, спросила Катрича: «Вы, конечно, с ватерпасом?» — «С чем? — осведомился наклонившийся с высоты над комиссией Катрич и, не зная, что это такое, на всякий случай ответил: — Ну, да, конечно...».
После работы, собравшись в «Доме колхозника» около плиты и готовя себе нехитрую еду, все продолжали говорить о кирпичах. Румынка Мария Костенд очень значительно твердила слово «шуровать». Произнесенное картаво и с иностранным акцентом оно было исполнено значения. Когда я сама стала рабочей кирпичного завода, я увидела, что это просто тыкание шестом в топку печи, с целью приподнять огромные двухметровые поленья, чтобы они горели интенсивнее. Но в начале я была уверена, что это «новейшая технология».
Вообще все эти новоиспеченные рабочие очень важно и серьезно говорили о самых простых и примитивных вещах.
В самом начале, когда строили клуб, Иван Корнильевич и Николай Иванович Васильев — оба знающие инженеры — старательно набивали дранку на стены и беседовали о чем-то отвлеченном. Глубокий старик долго слушал, а затем вздохнул и сказал: «Тоже мне — рабочие! Один вид для близиру».
Удивительный был завод. Сменными истопниками были Петр Федорович Скрипченко — профессор политэкономии и Соломон Иосифович Тверской — инженер-экономист, умный и тонкий человек, на Соловках знавший отца Павла Флоренского и говоривший о нем с благоговением. В двух низких ящиках готовили замесы глины на ежедневную тысячу кирпичей. Надев резиновые сапоги, ногами месили глину две молодые женщины: местная Шура, разбитная и грубоватая, и ссыльная Шурочка — хорошенькая и легкомысленная. Вдоль этих ящиков располагался формовочный стол, куда лопатами выдавали готовый замес. Формовал кирпич поэт Ваграм Мартиросович Алазан. В 1935 г. он был председателем Союза писателей Армении, ездил в Париж, в 1938 г. был отправлен на Колыму. Его прелестная, любящая жена, Мария Мурадовна, последовала за ним в ссылку, и мы называли ее княгиней Волконской. Алазан гортанно вскрикивал и хлопал по двойной, обсыпанной песком деревянной форме, вбивая плотно глину. Месильщицы напевали, смеялись. Шурочка как бы танцевала в своем ящике; вскрикнув, Алазан вытряхивал из формы на узкую доску кирпичи и бежал с ними по теплой площадке, чтобы уложить для просушки. К вечеру очередная тысяча кирпичей уже лежала, покрывая весь «боров» — так называли нагреваемую снизу дымоходами площадь пола.
В другом конце завода шла разгрузка очередной печи, в которой в течение нескольких суток обжигался кирпич. Затем шла загрузка. Засыпка слоем земли. Первое время мы все были как отравленные от выходящих газов. Потом обтерпелись. Невозможно было ждать, пока совершенно остынет печь. Землю снимали горячей. Доску, на которой я стояла, приходилось часто окунать в бочку с водой у края печи, иначе могла загореться. Однажды доска подо мною вспыхнула очень удачно: я заслушалась прораба, который убеждал нашего бригадира в необходимости понизить оплату целого ряда работ. Вспыхнувшая подо мною доска произвела на прораба такое впечатление, что он заторопился покинуть наш завод, и расценки снижены не были.
Глину добывали тут же в холме. В полу завода был люк и начинались катакомбы. Внизу очередное ведро с глиной прикреплял к веревке с крюком Воробейчик, «идейный профсоюзный работник». Ведро вытягивал инженер Александр Николаевич Чуб. Кончая работу, Воробейчик кричал снизу: «Благодарю за службу!» «Служу Воробейчику!» — склонялся над люком Чуб.
8 марта 1950 г. вскрыли очередную печь, на верхнем слое кирпичей лежали четыре затейливо оформленные глиняные сердца с инициалами. Сердца были вручены по принадлежности: Николаю Ивановичу Васильеву с инициалами Марии Костенд, Ивану Корнильевичу — с моими. Страшно ревнивый Иван Корнильевич сразу же возненавидел двоих сослуживцев, также получивших сердца с моими инициалами.
В ту весну я впервые видела ледоход на Ангаре. Ничего более величественного я в своей жизни не видела. На это событие, на это зрелище всегда сбегалось все село.
Очень разные по национальности, образованности и поведению были работавшие на Кирпичном заводе и жившие в Доме колхозника люди, куда, думаю, никогда не ступала нога настоящего колхозника.
Самым равнодушным к себе и житейски беспомощным был Иван Корнильевич Милютин. Все как-то умели что-то приготовить. Варили и жарили. Один он пил свой чай и ел хлеб. Деньги у него выпрашивал совершенно опустившийся старый ссыльный, ютившийся где-то и пивший. Когда Иван Корнильевич отдавал в стирку белье, ходил наглухо застегнутый и замотанный шарфом. У него не было второй рубашки, вообще вещей не было. Невозможно было на это смотреть. В день получки я опередила старого клиента и попросила у Ивана Корнильевича денег. Он очень обрадовался, сразу же мне отдал все деньги — даже не спросив, верну ли я их ему. Я купила ему смену белья, носки, рубашку, остаток отдала на его хлеб и чай. Стала варить себе побольше каши, чтобы половину отдавать ему. По вечерам он писал письма, заклеивал в конверт, писал адрес и рвал конверт. Пришлось подстеречь и выхватить письмо до его уничтожения. Письмо оказалось к сестре. Так началась у него переписка с родными.
Постепенно Иван Корнильевич стал моим главным собеседником. Летом умолял зарегистрироваться и стать его женой.
В 1978 г. я написала по просьбе Павла Негретова (Воркута) канву своей жизни. Писала всю ночь. Этот ворох исписанных листов, которые я не успела даже перечитать, Рената на следующий день увезла на Воркуту. Канва оказалась дважды опубликованной: сначала как 10-я глава в воспоминаниях Павла Негретова «Все дороги ведут на Воркуту», изданных в США, а затем перепечатанная оттуда «Вестником РХД» (№ 152, 1988).
Там написано следующее: «Мы регистрировались с Иваном Корнильевичем без документов, имея двух свидетелей: один — немец из Петербурга, другая — француженка, родившаяся в Версале. Нам
некуда было пригласить наших милых свидетелей и нечем было их угостить».
Глиняные сердца с инициалами оказались пророческими: не только мы, но и Николай Иванович Васильев и румынка Мария Костенд стали мужем и женой. Правда, их отказались зарегистрировать — Мария продолжала считаться иностранкой. Они регистрировались через много лет в Москве.
«Когда нужно работать — то "давай, давай"! — сердито говорила Мария. — А когда мне что-то нужно — я иностранский подданный!»