НА ПРИИСКЕ ЛИНКОЛЬНА

Осенью 1940 года, когда вода стала замерзать, добычу золотого песка прекратили, нашу колонну перебросили на прииск Линкольна. В советское время на Колыме прииск имени президента капиталистической страны... Конечно» странно, я не понимал этой политической механики, ао правде, о названии прииска не размышлял, во всяком случае, о причинах не докапывался. Назвали и назвали. Разве от имени прииска зависела судьба, жизнь зеков??

Хотя из прежнего базового лагеря Туманный отправились еще глухой ночью, территорию прииска Линкольна пересекли уже в вечерних сумерках, когда глухая колымская темень стала вязать глаза. Повалил снег. Зеки жались друг к другу, подняли воротники бушлатов, но тепла все равно не было, кровь, которая еле-еле пульсировала в голодных телах, уже не согревала, а холодила сердце.

У подножия сопки показалась сторожевая вышка. На душе потеплело. Дистрофики-доходяги, истощенные от голода полутрупы, в которых просто чудом езде не погасли последние искорки жизни, воспрянули духом. Скоро бараки, тепло жарких печек, может быть, горячая баланда. Надежда на скорый отдых прибавила силы, помогла преодолеть последние, самые трудные метры.

«Квартирмейстеры» приготовили надежный лагерь — пространство площадью пятьсот метров на двести, окруженное двумя рядами колючей проволоки, с четырьмя сторожевыми вышками по углам, еще две башни стояли по периметру. На вышках уже заступил караул — часовые в теплых бараньих тулупах, с винтовками, вскинутыми наизготовку. В середине стояли четыре унылых барака, заваленные снегом выше крыши. Это новое место обитания колонны, здесь зекам предстоит провести зиму, может, не одну, все зависит от того, насколько хватит сил. Обычно на золоте больше сезона выдерживали немногие, каждый день работы на приисках приближал срок не освобождения, а конца.

Однако попасть в желанные бараки не просто. В колонне сотни зеков, едва не каждый со страшной пятьдесят восьмой статьей, самое малое, с десятилетним сроком строгого режима. Кроме того, что все это четко обозначено в бумагах, на обложках формуляров еще красный оттиск сигнального предупреждения: «Особо опасен». Если в пути следования этап не досчитается хотя бы одного политиче-

 

ского каторжанина, начальнику конвоя головы не сносить. Кара: расстрел или лагерь, но уже в положении арестанта.

Когда грузовики остановились перед лагерной зоной, первым на землю спрыгнул начальник конвоя. Началась обычная суматоха заселения лагеря: крики, брань, пинки и зуботычины.

По одному стрелку осталось в кузове каждой машины, другие охранники организовали сторожевое оцепление. На вышках включили прожекторы, свет направили на ворота. Над колонной загремел бас начальника конвоя.

— Внимание! Всем сойти на землю, разобраться на десятки и стать на колени. Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству. Пуля без предупреждения. Быстро выгружаться!

Людское скопище пришло в движение. Целый день зеки находились в пути на морозе, ноги словно одервенели, арестанты не прыгали из кузова, а вываливались в снег.

— Ой, ноги!..

Я обернулся на крик — на снегу корчился старенький скульптор Алексей Николаевич. Бросился поднимать бедолагу, но в спину тут же получил удар приклада:

— На место!

Дальше пошла нудная и долгая процедура сдачи и приемки этапа, контрольный пересчет. Не произошло ли падежа, не случился ли побег? Пристрелить, пустить пулю — это в порядке вещей, отход зеков по другим причинам — чрезвычайное происшествие!

— На букву «А» — вперед!

На машины зеков сажали по алфавиту. Пассажиры первого грузовика поднялись с колен, приблизились к вахте, снова опустились в снег.

— Первый номер, сюда. Живо!

С левого края с колен поднялся первый из лагерных доходяг—худой, длинный, с арестантским сидором за плечами. Спотыкаясь, он доплелся до вахты, заученно выкрикнул :

— Александр Александрович Андреев. Год рождения — 1917. Срок—пятнадцать лет...

Старший конвойного этапа передал формуляр представителю лагерного начальства. У ворот ада зека встречали конвоиры уже другого воинства вохровцев, впрочем, одинаково жестокого, как и в других лагерях, потому что все они поступали по правилам одной преисподней, которую звали Колыма. Теперь обыск.

— Вываливай сидор!

Мешок развязали, стали потрошить его содержимое.

 

На снег полетели выструганная из чурки деревянная ложка, котелок, приспособленный иэ консервной банки, жалкое тряпье, другая арестантская дребедень. Один конвоир перетряхивал убогое барахлишко каторжанина, другой ощупывал и осматривал каждую складочку, каждый шовик.

— Разоблачайся! —зарычал конвоир.—Не телись, не в роддоме!

Подул обжигающий ветер, жесткой крупой сек снег. Голый, в чем мать родила, зек прыгал, танцевал перед конвоирами.

Один за одним восемьсот зеков-каторжан через контрольное лагерное чистилище прошли в жилую зону. Время уже заполночь. Стражники развели арестантов по баракам, в каждый поселили по двести человек. Слава богу, судьба еще не отвернулась от несчастных страдальцев, которые даже в безмерных муках верили, что пройдут отмеренную приговором дорогу судьбы. Крыша над головой есть, дальше будет видно. Живем!

Рассчитывали, что в бараке отогреемся от стужи, но разочарование перечеркнуло надежды. Жилые постройки нового лагеря, которые издали выглядели так внушительно, оказались самыми обыкновенными палатками. Только сейчас мы поняли, почему их до самой крыши завалили снегом — чтобы держали тепло. Бараки были из простого полотна, пол — земляной, два яруса крепких нар, устроенных из толстых березовых плах, в конце и начале прохода на кирпичах две железные бочки. Эти бесхитростные плоды неистощимой лагерной фантазии служили для отопления арестантских хором: сверху — труба, спереди — дверка. На каждую печку отпустили по охапке дров, когда их затопили, железные стенки накалились, стали красными. Оказывается, вот они где, райские кущи, тепла столько, что зеки не могли нарадоваться. Закоченевшие на морозе, мы крутились перед жаркими бочками, подставляя со всех сторон свои бока. Рукавицы, шапки, одежда уже пахли паленым, но никакие силы не могли оторвать нас от желанного тепла.

Но наслаждались и блаженствовали мы недолго. С потолка сначала закапало, лотом потекло, накаленные печки зашипели, запестрели черными пятнами, от бочек повалил пар. В бараке, как в черной деревенской бане, которую за всю зиму затопили первый раз. Чем жарче накалялись бочки, тем сильнее на крыше таял снег, сверху журчали ручьи. С верхних нар зеки перебрались на нижние, скучились, но спасения не было и здесь. За стенами барака играл буран, вовсю жал мороз, а нары заливал дождь.

 

2

 

Колыма в густом молоке белого тумана, не видно ни солнца, ни сопок, ни зарослей карликовых северных деревьев. Можно подумать, что ледяное царство арестантов! и каторжан, на немереных пространствах которого многих ожидали смерть и забвение, завернули в большой могильный саван. Тишина. Не слышно звуков, от холода невозможно дышать, мороз каленым железом перехватывал горло. Не мороз—огонь! Рукавицы примерзли к пальцам, ладони одеревенели, не могли держать лом. Черные фигурки зеков прыгали, скакали на одном месте, иначе подошвы резиновых чуней, слепленных из камер и покрышек, примерзали к снегу. За туманной мглой мороза горели красные пятнышки костров. Там — огонь, тепло, но костры только для конвоя. Запах дыма перебивал аромат горячей, подгоревшей на костре каши. На пустой, голодный желудок перехватить бы ложку перловой шрапнели, посидеть возле теплого очага, отогреть озябшие руки!

Возле меня что-то грохнулось оземь, показалось, что paзорвался туман.

— Александр! Саша! — Рядом со мной долбил свой шурф долговязый Андреев, обняв лом, он лежал над золотым разрезом. Наклонившись над ним, я затормошил: «Саша, Саша», но лицо его было безжизненно, землисто-черного цвета, в глазах застыли пустые льдинки. Что делать?

Я обернулся в сторону костров, как недорезанный, завопил:

— Гражданин начальник, человек кончается Помер!

— Доходяги, недобитые контры! Мать вашу!..— Выпалив пышное кружево многоэтажной лагерной матерщины, подскочил начальник конвоя.— Пакостники, сволочи! Найдете тысячу поводов, лишь бы поволынить, навредить, а мы должны следить за вами, подталкивать, подгонять! — Он носком пнул в Александра.— Загнулся, падла! Вот какой сволочной, хоть смертью, а напакостил. Подох, а я должен ломать голову, как выйти из положения. Оставить здесь — надо держать ответ, отправить в зону — придется снимать двух часовых. А кругом — политические контрики, за вами надо смотреть и смотреть. Ты чего вылупил моргалы? Кто будет долбить твой шурф? Пушкин?

Начальник конвоя, в руках которого были участь и судьба арестантов, оставив мертвого Александра, набросился на меня. Он замахнулся, хотел ударить, но, на мое

 

счастье, поскользнулся. Я не стал испытывать судьбу, скорей схватил лом, принялся долбить шурф.

— Гражданин начальник!—Старший бригады Иманку-лов притащил санки, на которых в рабочую зону возили шанцевый инструмент.—Вот, транспорт.

— Пойдет. Кладите — и в зону! Закоченевшего покойника положили на салазки. Бригадир Иманкулов подозвал двух зеков, они впряглись в постромки.

— Трогайте!..

Даже на покойника полагался конвой. Один вооруженный стрелок пошел впереди траурного катафалка, другой занял сторожевую позицию сзади. Молодой, двадцатилетний студент Александр Андреев в сопровождении почетного эскорта вооруженных стражников на арестантских санках отправился в последнее путешествие в царство вечного спокойствия. Отмаялся, бедняга! А мне еще кантоваться на этой каторге, мучиться и страдать, надеяться на такое же избавление или терпеливо дожидаться окончания срока приговора. Долго, жутко, страшно!

Из-за тумана забот у караула прибавилось. Начальник конвоя подал команду вохровцам взять рабочую зону в кольцо и бить шурфы в пределах охраняемого круга. Зона стала меньше, но зато каждый зек был под надзором. Оттого, что тепло костров осталось за кольцом рабочей зоны, жалобно заскулили овчарки. Сердитый начальник конвоя, который только что разносил меня, собирался ударить, вдруг оттаял, поручил мне перенести костры. Команда оказалась кстати. Пока я переносил головешки на новое место, снова раздувал огонь, отогрелся. А тут еще одна удача: возле костров попалось несколько недоеденных корок, не раздумывая, тут же прикончил их. отогрев над пылающими головешками. Силы не прибавилось, но настроение стало лучше. Такая удача не каждый день.

Костры разгорелись, конвоиры подтянулись к огню, поближе к пылающим очагам. Я снова принялся за шурф, потому что без нормы в лагерь лучше не возвращаться. Игнорирование нормы расценивалось как контрреволюционный саботаж, ущерб могуществу страны. За это новый срок. Правда, у начальства были куда более эффективные стимулы активизации арестантского труда, например, подвижные коэффициенты продовольственных подачек. Полная пайка полагалась только за отработку трудовой нормы, если плохая работа каралась, то ударная поощрялась. Надежда на прибавку пайки, дополнительный черпачок суп-

 

чика действовала сильнее страха перед карой нового приговора, заставляла рвать последние жилы, напрягаться даже тогда, когда сил оставалось только на глоток воздуха.

На первый взгляд, приисковая норма невелика — тридцатисантиметровый в диаметре шурф выкопать на глубину одного метра. Сначала я считал, что нагрузка так себе, легкая, пустяковая, а оказалось — ничего подобного. Сегодня ковыряюсь с самого утра, а глубина не больше сорока сантиметров. Колымский мороз прихватил землю так, что она стала крепче железа. При каждом ударе лом звенел, отскакивал от грунта, я бил изо всех сил, а толку почти никакого. Только после нескольких слабых ударов, которые давались с большими муками, из-под лома отлетал маленький кусочек грунта. О-о, всевышний, за что столько мук, за какие грехи?

 

3

 

Причины я не узнал: то ли начальство стало относиться ко мне снисходительно, то ли в лагере возникла проблема с рабсилой, только с шурфов меня перевели на «ипподром». Здесь особого облегчения не было, но выматывало не так, как на шурфах.

Ипподром Колымского прииска — это не то место, где устраивают конные скачки, а рабочая площадка, здесь ставки не богатые призы лошадям и жокеям, а жизнь главных участников бешеных состязаний—загнанных насмерть зеков.

Что представляет из себя арестантский ипподром?

Шурфы, каким бы твердым ни попался грунт, надо обязательно довести до заданной отметки. В противном случае лишение пайки, карцер, другие меры воздействия, зеки или справлялись с заданием, или, потеряв силы, падали замертво. После завершения шурфов бригаду перебрасывали на другой участок, на такую же каторжную работу, на эту площадку приходили подрывники.

Разрушенную мощным взрывом корку вечной мерзлоты надо убрать с площадки, только после этого участок готов к добыче золотого песка. Грунт транспортировали в специально сконструированных грузовых салазках. Из крепких деревьев выстругивали полозья, железными болтами скрепляли их толстыми поперечными перекладинами. Сани готовы, теперь на них ставили ящик на три-четыре кубометра земли. Если говорить кратко, это творение технического интеллекта лагерных конструкторов звали одним словом «колымашка».

 

Вот как проходили арестантские «скачки». От развороченной взрывом площадки до склада пустого грунта проложена скользкая ледовая дорога, общая длина ее километра два-три. Это—центральная магистраль. Кроме главной трассы, есть мелкие веточки, которые соединяли главную дорогу с рабочими участками. Участок нашей бригады как раз посередине магистрали, нам приходилось таскать «колымашку» не три километра трассы, а по крайней мере вдвое меньше. Тоже выигрыш! В команде каждой «колымашки» пять зеков, один из них «башлык», то есть старший. Трое арестантов-тяжеловозов впрягались в постромки спереди, двое корячились сзади.

Сегодня ни облаков, ни тумана, на сером небосводе колымского прииска горели три искусственных солнца, окруженные круглыми алыми абажурами. Светильники лишь рассеивали ленивое сияние. Вокруг сумрачно, будто на землю пала тень солнечного затмения, загадочно и тревожно. Однако холод нормальный, мороз градусов на сорок, на сорок пять, для Колымы это не стужа.

В нашей пятерке почти все комсомольского возраста, настоящая молодежная артель. Старший артели Махмут Абжалимов, его помощник—Николай Акимов, крепкий, словно дубовый кряж, в лагере его звали «Поддубный». Арестанты несколько раз схватывались на поясах, но Николая никто ни разу не положил. Третьим в артели Ар-далион Нижегородцев, в противоположность Николаю, длинный, одни кости да кожа. Непонятно, как он таскает свой скелет, не рассыплется на косточки. Четвертый — Гений Измаилович Республиканец, с широким сократовским челом, четким профилем классического римского носа.

В отличие от людей, которым странные, необычные имена из-за модного пижонства выбрали родители, так как они звучные и со смыслом, с Республиканцем было иначе. Родители погибли от голода, трехлетний малыш оказался на улице, какая-то добрая душа подобрала его и сдала в Дом ребенка. В приюте стали заполнять документы — как звать, какая фамилия, кто отец? Мальчишка был живой, шустрый, но ни имени, ни фамилии назвать не мог. В сиротском доме организовали общее собрание, коллектив демократическим большинством решил, что имя приемыша будет Гений, фамилия—Республиканец, чтобы национальная принадлежность походила на татарскую, отчество записали «Измаилович»

По каким-то обстоятельствам сиротский приют закрыли, Гения взял на воспитание Первый татарский стрелковый полк. Здесь мальчишка вырос, пошел в школу, затем поют

 

лучил высшее образование, начал самостоятельную жизнь. Сначала работал директором Татарского академического театра, через несколько лет его назначили на еще более ответственную должность—начальником республиканского управления культуры.

В 1936 году в Казани решили открыть мемориальный Дом-музей Владимира Ильича Ленина. Кому поручить это серьезное и ответственное дело? Выбор пал на Гения Республиканца, который хорошо проявил себя на других должностях. Гений Измаилович за дело взялся с энтузиазмом. Начал с того, что отправился к Надежде Константиновне Крупской в Москву, она выбор кандидатуры организатора музея одобрила, обещала оказывать содействие. Республиканец из Москвы вернулся окрыленный, с азартом принялся за новое дело — стал воссоздавать дом в таком виде, каким он был в год участия восемнадцатилетнего Володи Ульянова в революционной сходке казанских студентов. А времени в обрез, все работы надо было завершить к двадцатилетию Октября, как раз на этот день назначили открытие музея.

В середине мая 1937 года на имя Республиканца из Москвы пришла телеграмма от Надежды Константиновны:

«Прошу как можно скорее приехать по вопросу организации музея». Гений Измаилович в тот же день помчался на вокзал, купил билет, прошел в вагон. Перед самым отходом поезда в купе вошел представитель НКВД, пригласил Республиканца с собой: «На минутку, пожалуйста, пройдемте в комендатуру». Минутка растянулась на долгие годы ^*…

Пятая рабсила нашей артели я: командир запаса, недоучившийся студент педагогического института, несостоявшийся литературный гений.

 

Первую «колымашку» мы нагрузили от души, по самую макушку. Ипподромная норма—за день работы вывезти грунт, поднятый взрывом с одного участка. Если норму удастся кончить раньше сигнала собираться в зону, то передовики имели возможность погреться, развести костер, в начале смены кто не рассчитывал на такую удачу? В на-шей артели я самый молодой, поэтому набросил постромку коренника, справа впрягся Махмут, слева — Николай. Сзади в «колымашку» уперлись Ардалион и Гений.

— Раз, два, три — двинулись!

— Еще раз взяли!

Возгласов, подбадривающих криков много, а «колымашка» ни с места. Пятеро зеков изо всех сил корячились, пыжились, дергали и толкали — полозья даже не шелохнулись.

— Так не пойдет,—сказал Махмут, вылезая из упряжки.— «Колымашка» примерзла, каюк. Берите ломы, зацепите с боков. Давайте качнем вместе: раз, два—взяли!

Пока сани тащили на место погрузки, полозья нагрелись, на остановке, когда в короб накладывали грунт, снег под санями намерз. Сейчас полозья отдирали ломами, на «колымашку» наваливались изо всех сил, но сани не поддавались. Наконец, когда мы, намаявшись, уже выбились из сил, они чуть-чуть колыхнулись. Ура! Скорей впряглись в постромки и двинулись вперед. Деревянная «колымашка» скрипела от напора арестантской рабсилы и сопротивления дороги, но подвигалась вперед. Ничего, самое трудное—это миновать грунтовую развилку, когда выберемся на главную магистраль, по ледовой дороге сани покатятся легче!

Уф-ф, выбрались. На магистрали движение как на большом городском проспекте. По правой стороне дороги^*

 

 

веки тащили тяжелые, груженые «колымашки», по левой возвращались порожние сани. Крики Брань. Многоцветная матерщина. Вперед, кто скорей!

Главная магистраль арестантского ипподрома все время шла на подъем, в конце пути возвышалась наваленная зеками пирамида грунта, заканчивающаяся обрывом. На ее вершине «колымашку» надо развернуть боком и опрокинуть доставленный груз. Если зеки прошляпят — упустят момент, «колымашка» ухнет вниз, может зацепить с собой и зазевавшегося арестанта. Пирамида высокая, поэтому на кромке обрыва надо быть начеку. Но самое страшное—если «колымашка» покатится обратно и под весом своей тяжести разовьет большую скорость.

Тяжелые резиновые чуни стали жесткими, ноги скользили по ледовой дороге. Сил уже не осталось. Голодное лагерное существование вытянуло из нас все жилы, поэтому как мы ни толкали «колымашку» вперед, как ни тащили на желанную макушку пирамиды, башмаки скользили назад, топтались на одном месте.

Сзади нетерпеливо сигналили другие «колымашки», требовали уступить дорогу, не задерживать движение. Делать нечего, мы сворачивали в сторону, ломами обивали с башмаков лед, очищали полозья и снова выбирались на магистраль, наваливаясь на сани. Идут! Скорей! Участок надо очистить во что бы то ни стало, иначе не видать тепла заманчивого костра, не будет ударной стахановской пайки!

Неожиданно на макушке пирамиды поднялся переполох. Что-то стряслось. Мы не успели поднять головы, чтобы посмотреть наверх, как чья-то груженая «колымашка» сорвалась вниз и на скорости налетела на наши сани...

 

4

 

Есть люди, которым не надо искать счастья, оно находит их само. Я имею в виду Алексея Николаевича, который в одном лице был и скульптором, и архитектором, и талантливым мастером, потому что имел сердце и душу настоящего, большого художника.

В тот день, когда нас перебросили на прииск Линкольна, он упал с машины, да так удачно, что сломал ногу Почему удачно? Из-за перелома он в самые лютые колымские морозы целых три месяца прокантовался в больничном бараке, а когда вернулся в общее жилье, его назначили дневальным. Кроме больших и маленьких начальников, часовых и конвоиров, в лагере есть многочисленный обслуживающий персонал, обеспечивающий нормальную деятель-

 

ность этого учреждения: бригадиры, нарядчики, смотрители, завхозы, кашевары, врачи, санитары... Обычно на такие должности набирали вольнонаемный персонал, но чаще из-за великой нужды их заполняли зеками, стараясь подобрать воров, растратчиков, рецидивистов, симулянтов, уклоняющихся от трудовой повинности — кого угодно, но обязательно тех, на ком не было страшного клейма пятьдесят восьмой статьи. Чтобы зека-антисоветчика поставили на ответственный пост дневального — на колымских приисках — это чрезвычайное происшествие

Дневальный — одна из самых престижных лагерных должностей. Ее жалуют тем, кто пользуется доверием лагерного руководства — стукачам, подхалимам, провокаторам и грязным пакостникам, готовым пресмыкаться перед начальством, лизать подметки нарядчикам, потому что от них зависит, на какую работу направят: бить шурфы, на ипподром, в столовую. С первых дней каторги эти подонки приспособились к жизни по лагерному кодексу чести, по которому абсолютно прав только тот, кто выжил, и безусловно виноват тот, кто не перенес мук и страданий.

Однако нужда в рабсиле великая, начальству жалко отвлекать от работы на прииске здоровую часть лагеря, ведь и над руководством, как дамоклов меч, программа добычи золота, поэтому в виде исключения на внутренние должности сажали политических, которых нельзя было погнать на работы.

Без конвоя выходить в общую зону лагеря мог только

дневальный. Утром он получал и разносил дневные пайки, а там, где режут хлеб, если не отвалится корка, то хотя бы просыплется крошка. Это — доля дежурного по бараку. Днем он может пообедать в столовой, там и баланды лишний черпачок плеснут, и остатка рыбьих голов достанутся.

Одним словом, служба дневального не нагрузка — рай. На воле мороз под пятьдесят градусов, а дежурный сидит в тепле барака, подкладывает в печки топливо, которое притащили из рабочей зоны зеки. Ночью обязанность дневального — сушить обувь, портянки, другое арестантское барахлишко, он же чинит лагерное тряпье, латает пимы, клеит резиновые чуни, если разживется материалом, шьет рукавицы, которые можно продать, обменять на пайку хлеба или на пару закруток махорки. О каком еще счастье может мечтать несчастный лагерный зек?!

Если бы на такое теплое, злачное место посадили не Алексея Николаевича, а кого-нибудь другого, его сразу бы загнали в угол, нашли бы способ подсидеть, выжить. Но

 

на Алексея Николаевича зла не держали, это был человек, которого любил не только барак, где он честно нес свое бремя дежурного, а весь арестантский лагерь.

На первый взгляд, в облике Алексея Николаевича ничего примечательного не было. Маленький, сухой, мало этого, горбатенький, узкая козлиная бородка делала его продолговатую физиономию еще длиннее. Лет ему под семьдесят, но несмотря на свои преклонные годы, это был еще цепкий, шустрый и шебутной старичок.

А самая примечательная черта его натуры такая— Алексей Николаевич ни минуты не сидел без дела, знал тысячи способов зажечь в отчаявшемся сердце погасший огонек надежды. Если в бараке кого-нибудь сваливал недуг, он ставил компрессы, подавал травяной настой, находил способ ободрить человека. Чаще всего старый зек пересказывал историю Сервантеса, который провел на каторге целых тридцать пять лет, а вырвавшись на свободу, стал великим романистом, создал книгу о рыцаре справедливости Дон-Кихоте.

А много ли нужно зекам, чтобы в их сердцах снова затеплилась утраченная надежда?!

Однажды Алексей Николаевич удивил барак потрясающим поступком. Вечером из рабочей зоны зеки вернулись в жилую, а в бараке, как в парадном строю, красовались белые и черные шахматные рати. Здорово! Начались шахматные матчи, одиночные схватки, в горячем азарте этих баталий легче переносились ужасы колымской каторги. Сначала турниры шли между бригадами, звеньями, потом — между бараками. Кто победит? Кончилось победой лагерных ищеек. Во время одного из шмонов они нашли шахматные фигуры,—по-моему, их специально подсаживали к зекам, чтобы заложить «крамолу» — и барак на трое суток перевели на карцерный режим.

Алексея Николаевича это не сломило, он продолжал искать новые увлечения. Одна из выдумок старого зека стала праздником лагеря, но ему самому радости не принесла.

 

5

 

Кому-нибудь приходилось слышать голос звезд? Наверное, нет, потому что разговор звезд можно подслушать только в особых обстоятельствах, когда дух и сознание человека готовы к восприятию небесных сигналов. Послушайте, как звезды переговариваются друг с другом:

— Пип-пип! Пип-пип!..

Вокруг тихо. В небесах от колымской стужи дрожат

 

звезды, на своем месте застыл месяц. Ночное светило привыкло к своему одиночеству, молчит, а звезд видимо-невидимо, наблюдая за ними с земли, можно подумать, что по небосклону рассыпали яркую алмазную россыпь, эти лукавые блестки перешептывались друг с другом.

— Пип-пип! Пип-пип!..

На месте стоять невозможно—мороз, дыхание срывалось с губ замерзшими пузыречками льдинок, которые тут же лопались от стужи—пип-пип, пип-пип...

Вот эти еле слышные звуки аборигены Севера—якуты называют голосом звезд. Сегодня как раз холодный вечер звездных бесед. Работу кончили, в зону отчего-то не возвращали, а мороз жал сильнее и сильнее. Как будто кто-то нарочно подбрасывал горючее в реактор холода, его каленый жар хватал за щеки, уши, продирал до печенок. Кровь не согревала тело, наоборот, холодила сердце, зеки, чтобы не закоченеть от стужи, прыгали на одном месте, исполняли свои адские пляски.

Наконец, раздалась долгожданная команда: «Построиться!» Собрав остатки сил, арестанты колонной припустили в зону. От топота ног хрустел снег, зеки задыхались от бега, потому что каленый мороз обжигал горло, доставал до легких. На ресницах—лед, носы—белые, щеки, губы в черных язвах еще от прошлых морозов. По обеим сторонам колонны с рыком неслись злые овчарки. Зеки спотыкались, но конвоиры не позволяли ни малейшей задержки, на тех, кто отставал или падал в снег, обрушивался удар приклада, натравливали собак. Слава богу, часовые караульной вахты в такой свирепый холод обыск проводить не стали, наскоро пересчитав арестантов, пропустили их в жилую зону

И тут зеков ожидало настоящее северное чудо. В середине лагерной зоны перед нашими бараками, гордо вскинув голову и откинув назад ветвисты», рога, стоял красавец-олень. Молодец, Алексей Николаевич, славный ты мужик, исполнил свой замысел!..

...Однажды неистощимый на выдумки Алексей Николаевич, дивана,^* который, казалось, пришел в этот мир зла и ужасов для того, чтобы делать людям добро, согревать их озябшие души теплом своего сердца, собрал вокруг себя обитателей барака.

— Давайте ко мне, работяги,— заявил он, когда мы управились с пустой баландой, которая наполняла желу-

 

 

док, но, увы, не утоляла голод.— Как вы полагаете, если от ворот вахты до бараков устроим художественную аллею? Представляете, как это будет выглядеть?

— Какую еще аллею? — Зеки растерялись. Сначала подумали: старый не выдержал нагрузок колымской каторги, побоев и голода, вот и тронулся умишком, потом в бараке словно разорвалась бомба. Посыпались насмешки, колючие реплики.

— Постойте! Замолчите! — Обычно кроткий, смиренный, на этот раз художник не уступил, тоже попер на арестантов:—Что вы ржете, охламоны? Я держу с вами совет. За совет деньги не берут.

— Самый лучший совет: как раздобыть лишний половник баланды.

Алексей Николаевич вскипел:

— Баланда, баланда! Баланды, знаю, дают мало. Однако баланда для пуза, а человеку надо что-нибудь для души.

— Тюльку на уши не вешай. На пустой желудок какая тебе душа?

— Тихо! Валяй, старина, выкладывай.

— Хочу из снега наделать северных зверей. Зальем их водой и заморозим...

— Здорово! Что не наделаешь? Кто мешает?

— Здорово-то здорово...— Я тоже засомневался в замыслах старого мастера. На художественную аллею надо много снега, а где его взять? Весь снег, который выпадал в жилой зоне, мы перегоняли на воду, ее не хватало на питье, для других нужд.

— Поэтому и взываю: помогите!

— Искусство требует жертв,— первым подхватил идею энтузиаста бригадир Зариф Иманкулов.—Мы на топливо сучья, хворост в зону приносим? Приносим. В одной руке можно тащить топливо, в другой—кусок снега, льда.

В лагере самое главное—это идея, пусть самая шальная, на первый взгляд, дикая, возникшая в возбужденном воображении зека-каторжанина. Впрочем, почему «шальная», «дикая»? Жилая зона — место обитания зеков, одна большая улица, что же особенного, если на этом пространстве устроить художественную аллею? Странной была не идея мастера-исполнителя, даже не энтузиазм, с которым встретили замысел зеки и нашего, и других бараков, а одобрение руководства, обычно с опасением встречавшего начинания поднадзорных. Зеки — это же пакостники, злоумышленники, если они что-то предлагают, надо еще посмотреть, с какой коварной целью?

 

Иманкулов сообщил о затее начальству лагеря,— и все согласились. Может, начальников распалило любопытство или, скорее всего разожгло тщеславие: лагерь зеков-каторжан — и вдруг художественная аллея! Убытка не будет, а что-нибудь доброе, полезное получиться может.

С этого дня пошло-поехало. Каждый вечер, когда конвой возвращал арестантов из рабочей зоны в жилую, зеки взваливали на плечи поленья, палки, сучья, а под мышками тащили глыбы льда, снега.

Говорят: если плюнет толпа — получится озеро. Точно! Таскали помалу, кто сколько мог, выбиваясь из последних сил, однако завалы «строительного материала» перед бараками росли. Теперь черед был за Алексеем Николаевичем. Ночью ваятель нес службу дневального: топил в бараке печки, сушил портянки, обувь, рукавицы, днем, когда зеков выгоняли на работу, он наскоро прибирал убогое арестантское жилище и принимался за скульптуры. В полдень мастер делал перерыв, чтобы получить на барак паек, принести из столовой баланды — и снова брался за дело.

Первая операция была простая. Алексей Николаевич таскал снег в барак, накладывал его в большое корыто и, залив холодной водой, делал густой замес. Затем полученную массу, как глину, раскатывал в нужные формы, под умелыми руками мастера получались хвост, ноги и копыта, клюв, голова. Теперь оставалось соединить отдельные детали скульптуры, на этом этапе в дело шли щепки, прутики, палки, нитки, арестантское тряпье. В таком незавершенном виде мастер выносил скульптуру на холод, оставлял ее перед бараком. На улице за дело принимался мороз. Когда фигуры замерзали, начиналась таинственная магия высокого искусства, мастер отделывал свои скульптуры окончательно: шлифовал глаза, губы, рога и копыта, клюв, крылья.

Многие северные животные, звери и птицы чаще всего белого цвета, для них краски не нужны. А для пингвинов, оленей художнику пришлось подбирать специальный колер. Но старого мастера это обстоятельство не обескуражило, под руками сколько угодно было черной сажи, серой золы.

Алексей Николаевич приделал к консервной банке хитрый носик и при помощи этого удобного сосуда «оживлял» ледовые скульптуры. Он заливал в него сажевый колер черного или серого цвета, осторожно кропил поставленные на аллее фигуры. На улице свирепый колымский холодина, и цветной раствор, струйками, брызгами попадая на скуль-

 

птуры, тут же замерзал. Под руками мастера получались то грива, то хвост, то красивое волнистое оперение птицы. Легко сказать «получалось», сколько понадобилось труда» мук? Самые тонкие операции приходилось выполнять на сорокаградусном, пятидесятиградусном морозе — при теплой погоде получалось хуже,— вряд ли кто-нибудь из ваятелей творил на таком собачьем холоде. Алексей Николаевич отморозил пальцы, причем, так сильно, что не мог держать в руках ложку и свою порцию баланды хлебал через край. Хорошо, что в лагере зекам в качестве витамина давали рыбий жир. Мастер помазал жиром руки, обмотал их тряпками и продолжал работу в своей «ледовой мастерской».

Вся работа по созданию художественной аллеи продолжалась больше двух месяцев. И вот долгожданный праздник искусства — к празднику Нового года, к тридцать первому декабря 1940 года—художественная аллея ледовых скульптур была готова.

Праздник, значит, праздник, к нему надо подготовиться. Зеки уже готовились к торжеству, причем, не за день, не за неделю, а по крайней мере, за месяц. Чем несчастнее человек, чем меньше у него поводов для радости, тем с большим нетерпением его измученное сердце ожидает приближения красных дней календаря. Для арестантов-каторжан Новый год не просто временной рубеж, а черта новых надежд, за которой им виделся конец несправедливым гонениям, надругательствам, представлялось, что жизнь повернется светлой стороной.

Эталонный суточный паек лагерного зека—пятьсот граммов хлеба. В зависимости от его работы или ленивого безделья были предусмотрены продовольственные вознаграждения — утром и вечером дополнительный поллитровый черпачок баланды — или наказания.

С такой кормежкой на сорока-пятидесятиградусном морозе надо долбить крепкую, как железо, колымскую мерзлоту, набросив на шею постромки, таскать адскую «колымашку», вывозить взорванную породу. Причем, надо не просто работать, а вкалывать изо всех сил, обязательно давать норму, потому что высшая награда—хлебная пайка — полагалась только удачливым рекордистам. Изнемогающие от голода дистрофики, которые еле волочили ноги, норму, как правило, не вытягивали, поэтому получали лишь штрафное довольствие, энергии которого хватало ненадолго. Изможденные, как пустые тени, лагерные доходяги принимали хлебную пайку как подкрепление иссякающим силам, а когда брались за еду, ощущение сытости не при-

 

ходило: то ли она была. эта жалкая лайка, то ли нет. Пустой желудок снова просил пищи, приходилось ожидать очередной раздачи.

Из этой голодной лагерной пайки перед праздником предстояло выкроить долю на новогоднее торжество с тем, чтобы, когда будем провожать старый и встречать Новый год. можно хотя бы один раз хорошо поесть.

Поэтому уже с начала декабря, отрывая от пустого желудка, зеки стали украдкой припрятывать хлеб. Оставлять пайки в бараке рискованно, здесь их могли запросто свистнуть, поэтому зеки мастерили маленькие торбочки, которые—была не была!—таскали за подкладкой бушлата. Руки тряслись от голода, глаза горели безумием — скорее бы проглотить запас. Когда заначка припрятана в надежном месте, каторжнику, независимо от того, двигался он или стоял на месте, всегда казалось, что жалкий арестантский «энзе» задевал его тело. щекотал кожу. Во рту текли слюнки. Дьявол-соблазнитель подзуживал: «Возьми крошечку, отщипни кусочек!». Сколько было случаев, когда одна рука ловила другую, уличала ее в страшном проступке — в хищении собственного новогоднего запаса.

Получилось так, что, готовясь к Новому году, я, что называется, преуспел. Открою тайну: неожиданно начальник конвоя стал относиться ко мне иначе, чем к другим зекам» откровенно благоволить. Если надо было исполнить частное поручение: в рабочей зоне натаскать в костер сучьев, палок, досок, запалить очаг — все поручал мне. Я и рад стараться. И топливо таскал, и огонь мигом разводил. Когда собирал для костра скудный хворост колымской тундры, иногда попадались ветки, на которых еще держались листья, я не упускал случая, скорей обирал их в карман. В бараке сушил свою добычу на горячей печке, впрок запасал мировой чай.

Тридцать первого декабря, как только зеков вернули в жилую зону, на двери бараков повесили замки. Теперь — никуда. Из-за предосторожности отцепили овчарок. В колымские лагеря собрали не только уголовников, здесь перевоспитывали и политических преступников, «самых-рассамых» злодеев и вредителей, в праздничную ночь они были способны на всякую пакость.

Глухая новогодняя полночь. Тишина. Зеки забились по своим нарам. Можно подумать, что барак, набитый арестантами, спит, но разве в такую ночь на каторге до сна? Впереди Новый, 1941 год! Что принесет еще один временной рубеж? Амнистию? Новый срок? Свободу? Деревянную

 

могильную бирку, этот пропуск в вечное царство могил?..

Надежда и отчаяние, в которых постоянно протекала лагерная жизнь, для зеков страшнее болезней и эпидемий, люди не выдерживали психологические стрессы, безвольно опускали руки или решались на крайние трагические поступки. На каторге человек верит не тому, что наблюдает вокруг себя, а тому, что желает видеть его исстрадавшееся сердце, отсюда и воображаемые фантастические картины радостного торжества. Виделся праздничный стол, заставленный яствами, напитками, рядом веселые доброжелательные друзья, дети, старые родители, любимая, единственная на всем белом свете жена...

Бом! Бом! Бом!.. Далекие куранты начали отбивать полночь. Все, кто был за столом, дружно вскакивали на ноги. Хлопали бутылки. В бокалах искрилось и играло шампанское.

— С Новым годом! С новым счастьем!..

Стук-стук!.. В дверь барака загрохотали приклады. Ах, какие сладкие грезы и как горька действительность страшной колымской каторги!

В дверях стоял строгий лагерный конвой.—Это— предупредительный осмотр.

— Спать, контры! Вы чего ожидаете? Отбой!..

 

6

 

В первый день Нового года начальник лагерного караула снял с бараков запоры. Арестантам разрешили выйти в жилую зону.

День был красивый, как сказка. Мягко падал снег, казалось, с неба сыпались блестки звезд. При свете холодного северного солнца снежинки слепили глаза. Когда я вышел из мрака смрадного барака, от свежего воздуха закружилась голова. Запах чистого молодого снега опьянял сильнее, чем крепкое молодое вино, от него приятно кружилась голова, в мышцах прибавлялось силы.

В жилой зоне лагеря в распоряжении зеков одна-единственная аллея. По ее обеим сторонам стояли высокие метровые постаменты, на которых красовались фигуры птиц, зверей, обитающих в тундре. Казалось, они забрели в лагерь колымских каторжан по пути, следуя куда-то к северу, и остановились перевести дух. У сторожевой вахты зеков встречал гордый олень, замерший в стремительном беге. Большие ветвистые рога откинуты назад, чуткие уши, как локаторы, настороже. За оленем, озирая тундру, поднялся на задние лапы ее хозяин — белый мед

 

ведь. На своих постаментах стояли лиса, волк, заяц, пингвин, чайка, морж... Каждый зверь, каждая птица, казалось, пожаловали в лагерь затем, чтобы представиться его обитателям, сейчас они бросятся в разные стороны и скроются.

Снег падал и падал, снежинки опускались на постаменты, на ледяные статуи, мерцали загадочным и таинственным сиянием. Зеки бродили по своей аллее: сначала шли в сторону сторожевой вахты, затем возвращались к баракам, по дороге останавливались перед ледовыми статуями. Какая красота! Оказывается, даже ужасное лагерное существование можно скрасить своими маленькими прелестями!

Художественная аллея не только по-новому осветила, но и обогрела холодный, неприютный лагерь. Птицы, звери каждое утро провожали нас из зоны, а вечером встречали. И мы спешили вернуться в зону, торопились, как будто нас ожидали близкие, родные существа.

В лагере один день в месяц объявляли свободным от работы, в этот день отдыха все арестанты собирались на своей аллее. Вспоминали зоопарк, оставшийся в далекой, давным-давно минувшей жизни, потешали друг друга былями и небылицами, веселыми охотничьими байками, и все преклонялись перед великим искусством мастера, подарившим зекам такую необычную красоту.

Я тоже приходил на аллею, подолгу любовался ледовыми статуями, которые согревали душу. Перед взором возникали просторы родных кокчетавских степей, которые остались за пространствами тундры, глухой дремучей тайги, Тихого океана. Как велик, красив и прекрасен мир! В нем есть место и зверям, и птицам, но почему-то тесно людям.

Чаще всего я останавливался перед красавцем-оленем. Не знаю почему, но мне эта .статуя ближе, чем другие, я разговаривал с животным, как с человеком, открывал ему самые потайные желания. Сейчас оседлать бы этого стремительного оленя, вырваться из черного омута каторги, полететь в далекие родимые края. Сколько надо преодолеть морей, оставить позади гор, глухих таежных урманов, чтобы добраться до отчего дома? Дорога длинная, еще больше — трудная, страшная. Ты не собьешься с пути, могучий тулпар ^*, из всех, сколько есть на земле животных, ты самый резвый, самый выносливый! Подхвати меня на своих стремительных крыльях, возврати в родимые края!..

 

 

7

 

В начале марта по лагерю распространился слух, что из Магадана должно пожаловать высокое начальство,! В обычной уже настроенной жизни лагерной обслуги и осужденных на разные сроки каторжан это событие никаких перемен не сулило, но шуму и шороху наделало. Последовал приказ приготовиться к встрече, срочно подлатать худые бараки, обратить внимание на внешний облик зеков. Грязных, запаршивевших за зиму каторжан вне очереди сводили в баню, принудили побриться, обкорнать запущенные патлы, выдали обнову — брюки и рубаху. Затем две ночи подряд их выгоняли из бараков и проводили повальный шмон — изъяли все подозрительные предметы, особенно такие, из которых можно делать оружие. Грехов накопали много, поэтому барак посадили на карцерный режим, две ночи подряд на двери вешали замок.

Конечно, встреча руководства колымского царства арестантов не могла обойтись без участия Алексея Николаевича. Старый мастер подправил постаменты ледовых статуй, подновил и подкрасил фигурки, где нужно, подчистил и подшлифовал. Что бы ни говорили, а художественная аллея — это творение не столько рук, сколько плод души. По предположениям зеков, особенно лагерного начальства, приезжий генерал должен быть тонкой, чувствительной натурой, понимающей высокое искусство.

Непонятно из каких источников, но по лагерю загулял слушок, что ожидается большая амнистия, в первую очередь освободят осужденных по пятьдесят восьмой статье. Большое магаданское руководство для того и приезжает в далекий лагерь, чтобы своими глазами увидеть, как содержат зеков, калечат, унижают, морят голодом, сделать личный доклад товарищу Сталину. В лагере первым делом до шестисот граммов увеличат паек, вместо пустой баланды станут давать жирный мясной кулеш.

От этих приятных, ласкающих слух и сердце россказней в лагере не знали, кому внимать, чему верить. Однако на душе все равно было хорошо, радостно. Черт его знает, куда все повернется, в какую сторону, вдруг эти шальные слухи распространялись неспроста, правда в самом деле восторжествует? На этом свете без надежды один шайтан!..

Утром тринадцатого марта зеков в рабочую зону не выпустили, от вахтовой сторожки вернули обратно в бараки Начался настоящий переполох. Плахи на нарах выскоблили и выдраили, кругом подмели, грязные пятна посы-

 

пали свежим песочком. Алексей Николаевич пропадал на своей художественной аллее, кропил статуи живой водой.

А в зоне заполошная суматоха. Как наскипидаренные, носились бригадиры, вахтеры, нарядчики, вся большая и маленькая лагерная челядь. Брань, окрики, ругань—все в одной куче. На весь лагерь загремел сигнал: «Дин-дон, дин-дон!..» Если начали колотить в подвешенный на столбе рельс — это команда, известная каждому зеку: «Собраться на майдане, встать поротно. Каждый барак—одна рота».

Наш барак был первой ротой, поэтому встали возле вахты, я—в самом первом ряду. А долгожданного начальства не было, зеков стал пробирать мороз. Но расходиться команды не давали, значит, надо стоять.

Наконец, ворота вахты открылись. К строю зеков приближалась группа военных, одетых в хорошую служебную форму. Все большие чины, настоящие «литеры», верховоды. Первым шагал высокий полный военный в аккуратной, ладно подогнанной к своей фигуре шинели, в высокой генеральской папахе. Возле первой скульптуры художественной аллеи он сделал остановку, оценивающе взглянул на оленя. Затем генерал — ранг мы определили не столько по каракулевой шапке, сколько по его важному, царственному виду — оглядел ледовые статуи.

— Начальник лагеря! — железным голосом потребовал гость.

Иван Иванович Кузнецов, маленький, хилый, подскочил и вытянулся перед высоким руководством. Генерал, даже не качнув папахой, головой показал на статуи.

— Тут что, Петергоф?

— Товарищ генерал.— Начальник, точнее, гроза нашего лагеря сбился, стал заикаться: — С-среди а-р-рестантов есть с-скульптор...

— Где? Дайте взглянуть на него.

Горбатенький Алексей Николаевич приосанился, вышел из строя.

— Странно. Я представлял, что он могучий, как царь Петр...

Тишина. Все растерялись, никто не понимал, о чем речь, куда она повернет.

— Простите,—промямлил старенький Алексей Николаевич.—Я вас не понял, гражданин начальник.

 — Я тоже не понимаю.—продолжал генерал все тем же ровным спокойным голосом, но в котором уже угрожающе звенел металл. Тишина была такая же, как в начале инспекторского визита, но вдруг приезжего смотрителя словно укусила гадюка.—Что это такое? Тебя куда

 

загнали: на Колыму добывать для своей Родины драгоценное золото или строить здесь еще одно дворянское гнездо — Петергоф?

Над Колымой словно разразилась молния. Генерал повернулся в сторону лагерного начальства:

— Дайте сюда дубинку. Покрепче!

Кузнецов резвой трусцой сам побежал на вахту. Мы замерли. Что будет? Жалкий, растерянный начальник лагеря, одно имя которого наводило на зеков страх и ужас, сейчас в стойке тянулся перед еще более грозным, видимо, самодуром, одним глазом он следил за дубинкой в руке генерала, а другим ел приезжее руководство.

— Слу-шаюсь!

— Передай своему скульптору,— сказал генерал, показывая на дубину.

Алексей Николаевич принял дубину. Не зная, что делать с таким необычным для своего ремесла инструментом, он посмотрел на высокопоставленного гостя.

— Гражданин начальник...

— Довольно?—Грозный бас колымского «литера», загремев над нашими головами, вознесся до самых высоких басовых нот, потом зазвучал тонким фальцетом.— Здесь не дом отдыха, не санаторий свободных трудящихся, а лагерь государственных преступников, бандитов и злодеев. Чтобы этих чучел здесь не было. Сейчас же. Немедленно!

Кажется, тяжелая каменная глыба обрушилась на наши плечи. Зеки поникли. Алексей Николаевич, бедняга, был без чувств, тяжелая дубинка выпала из его слабых рук.

— Вахтер!—подал команду генерал.—Сюда! Здоровенный уголовник, заслуживший перед начальством право на вахте нести караульную службу, охранять своих товарищей зеков, подлетел к генералу, услужливо принял арестантскую стойку. Магаданский начальник жестко распорядился:

— Прими дубинку и все это зверье уничтожь. На Колыме лагеря устроены не для животных, а для людей. Действуй!

По лагерю пошел гром, стук, хруст, мне казалось, что дубинка колотила по голове, после каждого удара по ледовой статуе, я наклонял ее ниже и ниже. Когда открыл глаза и посмотрел на лагерь, от художественной аллеи остались только разбитые крошки льда.