СОПКА УДАЧИ

 

1

 

Как доносили древние народные предания, много лет и веков назад в этой сейчас забытой богами тундре обитал могучий батыр по имени Колым. Вся его фигура была отлита из чистого червонного золота. В ту пору солнце никогда не покидало тундру, сияло на небесах и днем, и ночью. Поэтому в здешнем краю не было снега, не выпадали сырые туманы, тундра круглый год была вечным зеленым пространством, одним большим садом. По берегам моря шумели густые зеленые урманы, деревья сгибались под тяжестью сочных плодов, луга алели от ягод. Ни птицы, ни животные, ни звери, ни одна самая малая тварь не ведала страха перед голодом, все жили в счастии, благополучии. И люди не знали горя, не пугались холода, не печалились об одежде и пропитании, поэтому эти пространства звали не холодной тундрой, а прекрасной и цветущей землей Якутией.

Однако благополучие и процветание не было вечным Однажды из-за высоких волн океана на землю якутов пришли злые, подводные чудовища, похитили солнце и скрылись за пологом черной полярной ночи. Якутская земля погрузилась в пучину мрака и отчаяния. Засохли зеленые деревья. Море затянуло толстым панцирем льда. Птицы, животные, звери и люди замерзали от стужи, мучились от голода, никто не знал, как преодолеть беду.

В тревожную для родной земли пору на ее защиту поднялся батыр Колым, его отлитая из чистого золота фигура снова озарила природу сиянием жизни. Но сияние золота было не таким жарким, как свет солнца, его лучи не могли обогреть людей, вернуть жизнь природе И тогда герой Колым отправился в заморские пучины, чтобы отнять у чудовищ солнце.

Над прекрасной землей якутов царила черная мгла. Однако народ продолжал жить: люди ждали возвращения своего батыра с великой удачей. Двенадцать раз над землей якутов поднималась луна, пытаясь озарить светом земные пространства, но всякий раз не выдерживала стужи, озябнув на морозе, уходила за море. А витязь Колым все не возвращался.

Народ обессилел, потерял веру и надежду Когда уже все пребывали на краю отчаяния и гибели, из-за далекой морской пучины над землей поднялось солнце. Снова рас-

 

цвела земля якутов. Народ встретил отважного героя песнями, танцами, торжественным грохотом бубен и барабанов. На якутской земле разгорелось праздничное торжество. К застолью подавали самые вкусные яства, самые сладкие напитки, изысканные угощения. Песням, пляскам и играм, казалось, не будет конца. Народ, встречая своего батыра, радовался, торжествовал.

Но тут объявился подлый ревнивец, каинова душа которого не могла перенести славы батыра Колыма. Злодей подсыпал в кубок отважного витязя ядовитой отравы. Батыр осушил кубок, и сон одолел его тело, утомленное за долгие двенадцать месяцев битвы с черными силами зла. Чудовища только и ждали этого часа, они ворвались в шатер витязя, пронзили его острыми мечами.

Колым-батыр, придя в себя, еще сумел подняться, но злодеи уже бросили солнце в пучину и скрылись за далью океана. Силы покинули пораженного витязя, он рухнул на землю. Голова Колым-батыра достала до Аляски, тело покрыло землю якутов, ноги дотянулись до высоких горных вершин Алдана.

Каждый год в день своей гибели Колым-батыр поднимается из могильного царства, оглядывает милые его сердцу просторы.

В эти короткие мгновения, когда отважный витязь встает из гробницы, его золотая фигура озаряет родину потоками холодного света. Люди, которые пришли на землю много позже, этой правды не ведали и назвали северное чудо полярным сиянием.

Эту красивую сказку древней колымской земли мне поведал старый якут, вместе с которым мы попали в одну бригаду. До ареста он работал учителем в главном городе края Якутске, увлекался записями фольклора северных народов, из-за этой странной, как показалось кому-то, страсти попал на каторгу.

Сказка сказкой, но в ее основе какой-то факт, видимо, существовал. Корни и жилы золотых колымских приисков, начиная с Аляски, занимали пространства самой Колымы, рассеивались по скалам, ущельям Алданского плоскогорья.

Страшную правду о золотых северных приисках я узнал не понаслышке, а все видел своими глазами, до золотых кладовых желтого металла докапывался разбитыми в кровь руками. Сколько раз с меня живого сдирали шкуру, сколько раз наизнанку выворачивали сердце и душу?

Наконец, на простуженную от мороза землю якутов пришла скудная северная весна. Быстро сошел снег. На

 

реках унесло лед. Колымские сопки торопливо одевались в зеленый наряд лета. Полярное солнце, кажется, позабыло про отдых, день и ночь кружилось на своей высокой орбите. Яркое земное светило на какое-то время пропадало за кромкой холодного океана, но его лучи еще не успевали погаснуть, как буквально с противоположной стороны горизонта поднималось другое точно такое же солнце, тусклое, скупое, оно и не жарило, и не гасло на небосводе.

С началом долгого весеннего солнцестояния золотоносные пространства Колымы переворачивались сверху донизу, арестантский ад превращался в живой кишащий муравейник, развороченный чьей-то могучей волей. Зеки, бригадиры, нарядчики, конвойные стрелки, большое начальство — все были заняты одним делом, добычей проклятого богом и дьяволом золотого металла. Спокойной, налаженной жизни лагеря, которая царила под охраной сторожевой вахты, с ее одиноким сигнальным рельсом, злыми взглядами зорких часовых, исправно несших на своих вышках караульную службу с вскинутыми наизготовку винтовками, приходил конец.

 

2

 

Дин-дон! Дин-дон!..

Что это за музыка, кто исполняет такую прекрасную мелодию? Я чувствовал, как мою поясницу словно перепиливали большими зубьями тупой пилы, но сразу при-ученно вскочил. Надо мной стоял караульный вохровец с жесткой резиновой палкой, в дверях барака рычала и скалила клыки большая, как теленок, овчарка. Зеки подхватывали одежонку, спросонок спотыкаясь и подталкивая друг друга, бежали к дому сторожевой вахты, по заученному ритуалу опускались на колени.

Над жилой зоной без предпреждения последовало громкое объявление:

— Внимание! Сегодня начинает работу главный валютный конвейер советской державы. Вы все — злодеи, бандиты и воры, враги народа, которых прислали в лагерь труда, чтобы честной и самоотверженной работой искупить свою вину перед социалистическим государством. Каждый из вас получит тачку, кайло и лопату, забой и норму. Игнорирование нормы — сознательное контрреволюционное вредительство, экономическая и политическая диверсия. Советский народ такой саботаж не простит. Понятно, контры?

 

Начальник рабочей команды зеков, длинный, сутулящийся при ходьбе мрачный капитан, сегодня в честь начала сезона обрядился в новую форму, вышагивая перед нами, зычным командирским голосом выкрикивал команды:

— Всем разобраться по бригадам — ив рабочую зону! Вперед!

С такой картины каждый год в полярном краю начиналась колымская лихорадка.

Золотая жила нынешнего сезона проходила между рекой Колымой и высокими зелеными сопками. Сопки ветвистыми оленьими рогами надвигались на долину со стороны тундры, когда до берега Колымы оставалось два-три километра, они неожиданно поворачивали к югу. В этом узком рукавчике наше постоянное рабочее место.

Зимой бригады зеков здесь долбили шурфы, рвали грунт, сняв верхний слой пустой породы, готовили участок к промышленной разработке. В самом центре участка километра на два-три устроили высокую эстакаду, которая кончалась вместительным бункером. Под его днищем шел большой промывочный желоб, который соединился с рекой. На берегу Колымы стояли сильные насосы, под высоким напором они подавали в желоб потоки воды. Из забоев на эстакаду протянули несколько узких трапов.

Задача каторжной рабсилы прииска состояла в том, чтобы золотоносную породу из забоев наваливать в тачку и по трапу мчаться на эстакаду. Дневная рабочая норма — доставить в бункер сто полных тачек, только такая нагрузка позволяла рассчитывать на полную норму хлебной пайки, так что одноколесную тачку-самоходку приходилось толкать изо всех сил.

В забое было еще довольно просторно, две самоходки разъезжались спокойно, наверху, особенно на подступах к эстакаде, настоящее столпотворение. Зеки спешили обойти друг друга, каждый стремился быстрей достигнуть конечной точки маршрута. Чем выше поднимались по эстакаде, тем тяжелее становилась тачка. Стоило сбавить ход, задержать движение, как задняя «самоходка» стукала под коленки, требовала прибавить ходу, грозно предупреждала, что собьет на землю. Не мешай! Ладно, если в таких случаях тачка летела в одну сторону, а выбившийся из сил зек в другую. В нашей бригаде трое арестантов свалились с эстакады и угробились под тачками. Одному размозжило голову, бедняга не успел даже пикнуть, тут же откинул копыта, а двоим переломало руки-ноги, попали в больничный барак.

 

Над эстакадой большая смотровая площадка, здесь оборудован командный пункт золотого забоя, на котором на большой верхотуре, недоступный, как бог, восседал начальник участка. Перед его взором забой как на ладони. Жестокий лагерный надсмотрщик наблюдал отсюда за арестантской артелью. Стоило кому-нибудь присесть возле тачки, перевести дух, как над эстакадой гремел железный рупор:

— Эй, такая-то бригада! Получите штраф! Злой карающий окрик всевидящего надсмотрщика означал, что бригада получила наряд сделать еще одну дополнительную штрафную норму—доставить на эстакаду лишние десять тачек золотоносной породы. Штраф — не подарок, поэтому каждая рабочая артель подгоняла себя сама, в азарте горячей лихорадки не позволяла останавливаться другим. Независимо от того, болен или здоров, еще не растративший силы новичок, только что начавший свой срок каторги или выжатый, как лимон, доходяга-дистрофик с пустыми, слабыми мышцами, которому уже светил час заветной свободы, осталось только дотянуть до этой желанной черты,— каждый должен был носиться с тачкой-самоходкой с такой бешеной скоростью, чтобы не задерживать других. Кому понравится поднимать на эстакаду еще десять тачек золотого песка, особенно если дорогой сюрприз преподносили в конце смены!

Едва не переломившись от нагрузки тяжелых самоходок, живые человеческие скелетики, на которые натянули землисто-желтую сморщенную кожу, из последних сил катили по колымскому участку дьявольской преисподней свои адские тележки, а сверху их без конца подгоняли сатанинские возгласы надзирателя:

— Скорей! Давай-давай! Быстро!

Это жуткое «давай-давай», не переставая, звучало в наших ушах и во сне.

А под бункером главный рабочий прибор прииска— бутара, проще — обыкновенный желоб-смеситель. По обе стороны желоба с деревянными лопатами стояли другие зеки. Золото—дело великое, державное, нагрузки хватало всем. Арестанты, расставленные на рабочих позициях бу-тары, лопатами беспрерывно перемешивали несущиеся в потоке промывочной жидкости песок, камень, глину, не давая золотоносной массе задерживаться на месте, проталкивали ее дальше. Сильный поток пенился, бушевал в тесном ложе бутары, дробил и размывал грунт и, вынеся его в самый конец желоба, сбрасывал в завалы отработанного шлама.

 

Два раза в сутки: в двенадцать часов полудня и ровно в полночь на участок являлись представители спецотдела. Для нас это самые драгоценные мгновения. Представители власти выгружали из бутары осевшие на дне желоба золотые крупицы, а мы без сил падали в своем трудовом муравейнике.

Первые дни сезона для нашей бригады сложились удачно. Повезло, что попали на мягкий податливый песок, каждый свою дневную норму выполнял с превышением, Отлично! Это означало, что. кроме основной лагерной пайки, мы. как ударники-стахановцы, получали специальную поощрительную добавку—три порции каши, стограммовую горбушку хлеба и осьмушку крепкой, душистой махорки. Кури не хочу!

Однако счастливые денечки продолжались недолго, вскоре бригада попала в полосу затяжного ненастья. Мы уже настроились, что и вторую декаду завершим с хорошими показателями, получим звание ударников-стахановцев, разумеется, и право на повышенное продовольственное обеспечение, но в эти дни предвкушения радости забой неожиданно попал в зону «зеленой жабы». «Зеленая жаба» — это даже не каторга, а мучительная, медленная казнь!

Вот он, мой забой: плавает и пузырится массой вязкой и рыхлой глины. Я изо всех сил погружал лопату в это вязкое месиво, ворочая тяжелую массу, пытался зацепить зеленое тесто, а оно тянулось, будто опара, не поддавалось никаким усилиям. Растерянный, не зная, как справиться с бедой, я обеими ногами упирался в противные выпученные глаза страшилища-жабы, пробовал вытащить лопату, но с ужасом чувствовал, что тону сам.

— Мадрид! — В отчаянии я позвал на помощь. Из соседнего забоя выскочил бригадир, протянул руку.

— Давай лапу. А другой обопрись на лопату. Сильней!

— Сейчас... Ах, мать твою, чуни остались, затащило.

— Плюнь ты на свои чуни. Давай выгребай ножками!.. Мы кое-как выбрались из вязких объятий «зеленой жабы», сели под прикрытые тачки. Мой забой в самой низине, поэтому рассчитывали, что железный рупор надсмотрщика нас не увидит.

Мадрид тяжело дышал: ему тоже досталось.

— Слушай, у тебя курить есть? Я свою осьмушку выкурил еще вчера. А душа горит. Чувствую, эта жаба вытянет из нас последние жилы.

Перетряхнули Карманы бушлатов, кое-как вместе с му-

 

сором, хлебными крошками свернули две «козьи ножки», закурили. Не курение, сплошное удовольствие!

Прииск кипел, как разворошенный муравейник! Одни зеки горбатились над «самоходками», спешили наковырять грунт на очередную тачку, другие, подхватив дорогой державный груз, выбирались на сходни и наперегонки устремлялись к эстакаде. Скорей! Бегом!.. В суматошной кутерьме колесико тачки соскакивало с трапа, самоходка теряла ход, заваливалась на бок, бедняга-зек, стараясь поднять тележку обратно, корячился на трассе. Вон два зека, позабыв об осторожности, зацепились тачками, теперь в отчаянии бранились и тузили друг друга кулаками.

Забивая рабочий шум приискового конвейера, с командного пункта гремел железный голос рупора:

— Скорей! Давай-давай!

Над прииском дрожало алое колымское зарево, черными тучами носилось злое комарье. Солнце уходило за сопки горизонт был в кровавом пламени вечернего заката.

— Плохо,—грустно прокомментировал этот закат Мадрид, посасывая «козью ножку».— В Испании небо полыхало таким же заревом.

К старшему нашей арестантской артели Мадриду я относился с почтительностью, считая его незаурядной личностью. Спокойный, битый, покореженный жизнью человек, в его характере удивительно сочетались требовательность и мудрость, а распоряжения и команды отличала точность, толковая расчетливость, он не порол зря горячку. Бригадир сидел от меня сбоку, я отчетливо видел его могучую, как у атлета, фигуру, прямой нос, решительный подбородок. Серые щеки обметала лохматая щетина, из-под арестантской шапки выбились седые волосы. Мадрид молодой, старше меня на какие-то пять лет.

В двух словах история его такова. Мадрид—военный летчик, настоящие имя и фамилия его Максим Петрович Жаворонков. В 1936 году, когда генерал Франко поднял мятеж против Испанской республики, Мадрид вступил в Интернациональную бригаду Вместе с другими советскими летчиками дрался в небе испанской столицы, много раз встречался с Долорес Ибаррури, за героизм, отвагу его награждали орденами, медалями. В боевых операциях под Гвадалахарой самолет Мадрида подбили зенитки, он спасся, выскочив из горящей машины на парашюте. Однако приземлился неудачно: был перелом ноги, поэтому сейчас ходил, слегка прихрамывая. Через год после возвращения из Испании Мадрида арестовали, обвинив в шпионаже и диверсии, военный трибунал приговорил бывшего лет-

 

чика к расстрелу, ожидая исполнения приговора, он целый год просидел в камере смертников. Президиум Верховного Совета смертную казнь заменил пятнадцатью годами лишения свободы. Из камеры смертников Мадрид вышел с белой от седины головой.

Когда в лагере узнали его историю, где он побывал, что перенес, то все стали звать его «Мадрид». «Мадрид и Мадрид», вот так настоящее имя и фамилия человека остались только в формулярах.

Когда с прииска Линкольна нас перебросили на золотоносные жилы Сусукана, то меня определили на участок третьей бригады. Представление бригадиру было более чем кратким: «Вот старший твоей артели Мадрид», и мы привязались друг к другу...

Не успели выкурить по «козьей ножке», как глазастый рупор уже зафиксировал наше отсутствие, во всю железную глотку завопил с верхотуры:

— Старший третьей бригады Мадрид, на эстакаду! С командного пункта бригадир вернулся подозрительно быстро. Что такое? Мы окружили его, замерли:

— Хлопцы,—тихо произнес Мадрид и сделал паузу. Он ладонью сгреб с лица облепившую его мошкару, опустил на глаза защитную сетку, озабоченно досказал: — Нашу бригаду перебросили на «крутушку».

Солнце закатилось за сопку, и сразу же начался рассвет. Залаяли собаки. Посыпались команды, распоряжения. Бригады зеков, которые выполнили норму, стали собираться в зону. А мы, злостные саботажники государственной программы, должны остаться в забое, вкалывать до тех пор, пока не одолеем арестантскую норму.

 

3

 

Вот уже третьи сутки, как нас покарали, перебросив на самый безнадежный участок—«крутушку». Ломили с раннего утра до поздней ночи, а с нормой все равно не справлялись. Красные, разработавшиеся ладони опухли, сочились кровью. Нормальную хлебную пайку срезали до четырехсот граммов. Баланда тоже стала жиже, прозрачнее, она заполняла желудок, но не прибавляла силы. К физическим мукам добавились муки голода, казалось, пустые желудки приклеились к позвоночнику. Но мы не сдавались. Безнадежные, дохлые дистрофики, тени людей, мы все еще старались использовать свой шанс жизни — работали, казалось, отчаяние удесятеряло наши силы.

Вот какая противная сволочь, эта «жаба», она -

 

вала все жилы. Как обычно, солнце вспыхнуло на закате и упало за дальние сопки. На востоке обозначилась жидкая полоска новой зари. Бригады, которые осилили норму, стали собираться в зону, а мы...

Неожиданно с командного пункта золотого конвейера последовала команда:

— Третья бригада,— в зону!

Я не поверил своим ушам, подумал, что мне почудилось, помчался к бригадиру:

— Мадрид, ты слышал? Нас отправляют в зону. Это правда?

Мадрид, как обычно, спокойный, невозмутимый, поднялся из забоя, объявил:

— Бригада,— в зону. Собирайтесь!

В жилой зоне нас пустили в столовую, подали роскошный стахановский ужин, а когда возвратились в барак, одарили царственным подношением — каждому выдали по осьмушке премиальной махорки.

— Что случилось? — Мы с Мадридом занимали верхние парные нары, ночью я придвинулся к нему, спросил:

— Как мы стали рекордистами?

— Не шебуршись,— шепотом отозвался бригадир,— Мамед-оглы наткнулся на два больших самородка, граммов по триста, сунул начальнику конвоя.

Все ясно. За золото в лагере можно купить все, что угодно, даже трудовой рекорд. Я успокоился. Мы тут же заснули. Однако на четвертые сутки льготу бригаде отменили, снова перебросили на «крутушку».

Мадрид открытым текстом объявил:

— Надо снова отыскать самородок. Любой... Иначе ка-пец!

Как отыскать его, золотой самородок страшной колымской земли, если эта зараза, «зеленая жаба», просто так свои богатства не отдавала, приходилось копать глубже и глубже. На наши руки страшно было смотреть: черные мозоли, истертые в кровь ладони.

Самые странные люди на свете — это зеки, в каждом из них затаились и ждали своего часа тысяча ужасных чертей. Голодные, разутые и раздетые, отчаявшиеся смертники, потому что многим из них уже отмерены последние краткие дни жизни, они все равно фантазировали, шутили, находили тысячи других способов украсить свое безрадостное лагерное существование. Например, высокую сопку, которая возвышалась перед самой границей прииска, зеки звали «Золотая шкатулка». Ничего себе, шкатулка — целая сопка,

 

поднявшаяся над колымской землей круглой шапкой казахской юрты! Я копался в самом чреве этой горы, старался отыскать свою долю удачи, которая так необходима нашей бригаде, и, кажется, был близок к исполнению желаний.

В каждом конкретном случае счастье представляется по-разному. В лагерях колымской каторги прах смерти не страшил арестантов, наоборот, гибель воспринималась как желанное избавление от мук. Но самое большое счастье, предел мечтаний — это полная норма кормежки, запас курева. На сегодня мое счастье обеспечено: уже знаю, что мне выдадут повышенный стахановский паек, вдоволь будет и махорки. А полную меру счастья я добыл здесь. в чреве золотой шкатулки, куда попал по своему добровольному выбору.

Случилось это так. После первой удачи с самородком мы целую неделю маялись с проклятой «жабой», но дневную норму так ни разу не выполнили. Бригада выбилась из сил, голодные дистрофики, мы уже не ходили, как живые трупы едва передвигали ноги. А стоять нельзя, с эстакады без конца рычал железный рупор:

— Третья бригада, скорей! Давай-давай! Я не просто устал — вымотался, но все равно из последних сил копался в забое. Кое-как нагрузив «самоходку», выбрался на эстакаду. Толкал тачку вперед, но ноги тащили назад, следом, поддавая под коленки, катилась другая тачка. Сверху гремел-погонял рупор:

— Третья бригада! Третья бригада! Резвей!..

Я почти достиг конца эстакады, осталось преодолеть последний поворот. Как шахматист, уже рассчитывал варианты: не сбавляя скорости, лихо исполню сложный транспортный маневр — вывалю груз в бункер, развернусь обратно. Однако впопыхах то ли сам неосторожно поскользнулся, то ли меня толкнули сзади — колесо тачки сошло с дороги, тележка накренилась. Я потерял равновесие и, не удержавшись, полетел с эстакады.

Когда открыл глаза, то увидел, что лежу в старом, выработанном и заброшенном забое. Я пошевелился, собираясь встать, и закричал от боли. Левое плечо не двигалось, в отчаянии снова упал на землю. Глаза, лицо облепила мошка, от нее не было спасения.

Из последних сил выбрался на карачках наверх. Тут подувал ветер. Гнус оставил меня в покое, плечо вроде успокоилось. Присел. Куда попал, где нахожусь? За моей спиной поднималась высокая круглая сопка. Это же «Золотая шкатулка», как не догадался сразу? Сопку уже со всех сторон обкопали, в поисках удачи забрались даже

 

самое ее чрево, можно подумать, что сюда лазил Аладдин о своей волшебной лампой. «Какой удобный заманчивый забой!»—подумал я и вспомнил предупреждение Мадрида: сопку перестали разрабатывать из-за угрозы обвала.

— Ах ты, доходяга, вшивый интеллигентик! Куда забрался?..

Я поднял голову и обмер от страха — надо мной стоял начальник участка.

— Поднимайся. Встать!

— Гражданин начальник! — Я через силу поднялся.— Я полетел с эстакады.

— Видел. Кто тебя знает, может, ты сделал так нарочно, чтобы саботировать задание? Марш обратно в забой!

— Гражданин начальник! — Я даже не понял, как с моего языка сорвалась такая отчаянная просьба.— Разрешите мне поработать здесь, в этом забое?

Начальник участка хоть и выглядел лютым звериной, но водилась за ним привычка иногда показать доброту натуры. Должно быть, я свою просьбу высказал как раз в такое время, когда небесные ангелы творили свои добрые утешные молитвы. Большой начальник на этот раз браниться не стал, а склонившись надо мной, на всякий случай внимательно посмотрел мне в глаза:

— Не боишься?

— Когда снимают голову, по волосам не плачут.

— Отчаянный,— похвалил начальник, изобразив на лице подобие улыбки. Не иначе, как успел хватить спиртишка.—Люблю честных, открытых людей, которые действуют без лукавства. Сделай так. Своей рукой составь заявление, подай бумагу главному инженеру. Чтобы, если что-нибудь произойдет, нам за тебя не отвечать. Допер?

— Допер.

— Молодец!

На другой день главный инженер прииска красным карандашом начертал на моем заявлении допуск: «Разрешаю по личной просьбе...» — и я, не откладывая дела в долгий ящик, перебрался в давным-давно выработанный забой с заманчивым названием «Золотая шкатулка». Главное — найти самородок, подмазать, кого надо, и получить хороший участок. Иначе загнемся, как мухи, передохнем!

В тот же день разузнал подробности, как оказался в заброшенном забое. Сначала с трапа полетел я, затем на меня свалилась тачка. Свои «самоходки» за мной катили зеки нашей бригады Мамед-оглы и Василь Петренко, они подхватили меня под мышки, оттащили к сопке.

 

Человеку, выросшему в привольных казахстанских степях, мне заброшенный забой понравился. Сопка, словно войлочная юрта кочевника, выработана вместительным круглым куполом. Над головой даже устроено подобие волока, в который проникал тусклый свет северного дня. Но главное счастье было в другом. От одного удара кайлом отваливалось столько породы, что ее хватало на целую тачку, только успевай отвозить. Вообще, эта сопка была сплошной горой золотого песка, который сохранила в естественном виде вечная колымская мерзлота. Если волок закрыть, чтобы в забой не проникало солнце, то можно увидеть, как в темноте сверкают блестки дорогого металла.

Дела мои покатились как хорошо подмазанная тачка-самоходка. Копалось легко, бункер-накопитель совсем рядом. До обеда я выдавал норму—отвозил сто тачек и шабашил, отдыхал, затем делал второй заход—сорок «самоходок» отвозил в счет ударной стахановской пайки. Другие зеки бригады увязли, никак не могли выбраться из объятий противной «жабы». Конечно, частью своего стахановского довольствия я делился с мужиками — то хлебную пайку отдавал, то махорки отсыпал в кисеты.

Последний случай в «счастливом» забое помню так отчетливо, как если бы он произошел сегодня.

Был редкий для скупой колымской природы теплый дождливый день, работа не утомляла, скорее радовала. В одиноком забое зек сам себе и бог, и судья, никто над ним не барин и не погоняла. Солнце еще не поднялось до зенита, а я свою норму уже осилил, решил: еще одну тачку откину и устрою перекур. Подхватив «самоходку», прямо из забоя рванул такой резвой рысью, что на полном ходу едва не сшиб бригадира. Хорошо, он обеими руками ухватился за тачку, иначе могло бы быть несчастье.

— Стой! — скомандовал Мадрид, по голосу его я понял, что он веселый, довольный.—Смотри, какой ты ударник! Скорость развил такую, будто тебе мотор вставили в задницу.

— Как же! — Я отпустил тачку, подхватил бригадирскую шуточку: — Стахановский паек, от него силы, как у зверя. Давай поднимемся наверх. Что-нибудь стряслось?

— У нас великая радость,— сообщил Мадрид, протискиваясь в чрево сопки между тачкой и стенкой забоя.

— Какая? Что-нибудь случилось?

Глаза бригадира лучились, но я не знал, отчего, поэтому не понимал его восторга. Обычно мрачный, озабоченный — на бригадире лежала ответственность не только за себя,

 

но и за всю нашу артель—сегодня он был другим, каким я своего старшего видел впервые.

—      Какая радость? Выкладывай, не темни.

Мадрид, прихрамывая на покалеченную ногу, полез в дальний угол забоя, потащил за собой меня.

—      Здесь на виду, давай заберемся в твою нору.

Настроение бригадира передалось и мне. Я затащил тачку обратно в забой, пусть она не мозолит глаза нарядчикам. Мадрид сел на тачку. Я прилег на породу.

— Смотри, здесь прохладно. Хорошо... - Давай про радость. Не тяни!..

— Удач не одна, целых две,— сказал, наконец, Мадрид.— Самая главная: за час нашли три самородка.

— Не может быть! — Я вскочил на ноги, встал перед бригадиром.— Кто нашел? Сколько весят?

— Нашли Мамед-оглы, Петренко, последний, самый крупный, попался Габдрахманову. На ладони прикинули— на полкилограмма потянуло.

— Здорово! Значит, на полкило. Куда девать такую добычу, что делать?

— Не знаю. Собрались бригадой, стали советоваться. Я предложил сдать золото в Госфонд.

— А другие?

— Против Госфонда не возражали, все-таки в нашей бригаде народ серьезный, все бывшие коммунисты. Однако все боятся.

— Кого?

— Разве мало больших и маленьких начальников? Если бы вкалывали на хорошем участке, выполняли задание — тогда другое дело, на этой «жабе» торчим две недели, а норма не выходит. Хорошо, что удачно откупились тем самородком. Если такую добычу сдадим в Госфонд, участковый, зверина, не простит, что золото уплыло из его рук. бригаду за саботаж отправит в трибунал. Не выполняешь норму — саботируешь. У трибунала разговор короткий — пришьют новый срок или, вообще, шлепнут. В прошлом году первая бригада двухкилограммовый самородок отдала начальнику конвоя. За это начальник участка целую неделю держал ее на штрафном пайке, хотя мужики с заданием справлялись.

— Такие пакости как раз в его натуре. Сволочь!

— Мамед-оглы отправился на переговоры, наказали, чтобы не продешевил. Поручали эту заботу мне.—Лицо бригадира стало злым, левое веко задергалось.— Я отказался. Беседы со шкурниками не по мне, только дело испорчу.

 

— Согласен. Какой калым потребует Мамед-оглы?

— Пусть избавит от проклятой «жабы», поставит на другой участок.

— При виде золота даже ангелы становятся злее сатаны. А начальник участка хуже самого страшного дьявола. Когда-нибудь отольются ему арестантские слезы. Давай говори, какая вторая радость?

Мадрид не ответил. Поднялся с тачки, стал ходить по забою.

В пасмурные дни в чреве сопки стояла темнота глупого подземелья, пока глаза не привыкнут к мраку, не видно даже тачки. Сегодня в волок словно протянули золотую струю света, в ее веселом столбике играли пылинки, кружилась мошкара. Когда Мадрид пересекал ее, сияние прерывалось и вспыхивало снова.

— Вторая радость личная,—сказал Мадрид, улыбаясь своей ясной, открытой улыбкой.— Сегодня во сне видел дочку. Обняла за шею, плачет, жалуется, почему я, ее отец, не поздравляю свою дочь с днем рождения. Ей сейчас четыре года, когда меня взяли, ей не было и месяца...

Мадрид тяжело вздохнул, в глазах его блестели слезы. Я не знал, что делать в таких случаях, как утешить несчастного бригадира.

А Мадрид уже взял себя в руки, вытер глаза:

— Прости, что расслабился. Первый раз, больше не буду,— сказал он, извиняясь передо мной за свою минутную слабость. Арестантская шапка его валялась возле тачки, глаза были красными от злобы.— Где только не искал правду: писал в Верховный Совет, обращался к самому Сталину, требовал, чтобы расследовали: враг я или не враг? Я — сын шахтера — мой отец пропал на царской каторге—добровольно воевал в Испании за республику, едва не погиб. Ты серьезный писатель, грамотный и умный человек. Скажи, могу я быть врагом своего народа?

Что мог ответить на этот вопрос я, сам один из многих таких же, как Мадрид, зеков, попавший на колымскую каторгу, не имея за собой никакой самой малой вины?

Мадрид приблизился ко мне, спокойно, словно разговаривая с собой, продолжал:

— Сколько ни писал, и все как в глухое болото: ни Верховный Совет, ни друг и учитель Сталин на мои слезы не отозвались. Не знаю, что и подумать. Может быть, послания не дошли? На этот раз хочу написать—знаешь кому? — Дугласу!..

Я удивился:

— Дугласу, американскому артисту?

 

— Да нет, генералу. Я разве тебе не рассказывал?

— Первый раз слышу. Кто он, этот генерал? Янки?

— Нет, советский. Дуглас — это его прозвище, а настоящие имя и фамилия Яков Владимирович Смушкевич, генерал-лейтенант, дважды Герой Советского Союза ^*.

Причем тут Дуглас?

— В 1936 году, когда генерал Франко поднял мятеж против республики, генерал Смушкевич был главным военным советником: командовал, сам участвовал в боях, летал на боевых самолетах. Под его командой мы. расколошматили под Мадридом самые отборные дивизии Франко. За эту Операцию генерал Дуглас перед строем вручил мне именные золотые часы...—Мадрид прошел в дальний угол забоя, вернулся обратно.—Слушай, у тебя махорка есть? У меня кончилась—сегодня выкурил лишнего. Давай засмолим.

Я достал из кармана бушлата кисет, положил на тачку. У бригадира оказались аккуратно нарезанные треугольнички бумаги, мы молча закрутили кривые «козьи ножки». Но прикурить нечем, зекам таскать спички не разрешали.

Мадрид сказал:

— Ладно, я смотаюсь к костру, прикурю. Я запротестовал:

— Так не пойдет, бригадир. Во-первых, у тебя больная нога, во-вторых, ты мой кунак, в-третьих, я моложе. За огоньком слетаю я...

— Ладно, тогда чеши.—согласился Мадрид. Я направился к узкому горлу забоя. Мадрид напутствовал меня советами.

— Давай скорей, умираю, хочу курить. Когда вернешься, я расскажу тебе про бои под Гвадалахарой, про генерала Дугласа.

— Я — мигом...

Выбравшись из забоя, со всех ног я понесся к кострам, которые горели по берегу Колымы. Вдруг за моей спиной послышался грохот, как будто что-то развалилось на части. Обернулся и почувствовал: в груди оборвалось сердце. На моих глазах падала, разламывалась на мелкие глыбы, сопка арестантской удачи «Золотая шкатулка».

— Мад-ри-ид!..—Закричал я изо всех сил, однако прежде, чем мой отчаянный вопль достиг старого забоя, сопка рухнула, завалив вход в выработку.