КОНЕЦ ДОРОГИ

 

1

 

...Вот и все, срок кончился, свобода, воля!

Я миновал проходные ворота дежурной вахты, неуклюжей деревяшкой проваливаясь в снегу, прошел несколько шагов и остановился. Явь или сон? Неужели пришел час радости, я в самом деле на свободе?

Обернулся, посмотрел назад. Кажется, правда. За мной не шагали неотступные, как тени, конвоиры с вскинутым наизготовку скорострельным оружием, не было свирепых овчарок, натасканных для охраны арестантов и готовых в любую минуту растерзать свою жертву. Странно, самое главное, страшно! Неужели за моей спиной никого нет? Вдруг эти изверги-конвоиры притаились за воротами дежурной вахты, смотрят в забранное решетками окно, что я буду делать? За десять лет арестантского бытия эти ужасные спутники жизни настолько впитались в мои плоть и кровь, что ни взор, ни сердце не верили, что их вдруг не стало. Не может быть?!

Я все еще боялся, как трусливый заяц пугливо озирался по сторонам. Позади закрытые на крепкие запоры ворога. За двумя рядами колючей проволоки лагерная зона, жизнь в которой страшнее, чем обитание в преисподней. А я на воле! На свободе!..

Я смотрел на черные унылые бараки, оставшиеся за колючками проволоки, которая разделила жизнь зеков на две непохожие части, в одной была работа, семья, любовь, в другой — унижения, побои и голод, ожидание часа свободы. Ледяное дыхание кошмарного лагеря еще обжигало сердце, «Ты счастливый,—звучал в моих ушах страдающий голос моих товарищей-каторжан, которые остались в лагере ждать истечения срока приговора,— что будет с нами? Мы доживем до радостного дня свободы или, обряженные в деревянные бушлаты, навсегда останемся невольниками Колымы?»

— Ты что встал, хромой костыльник? Или не желаешь расставаться с родным лагерем?

Злой, обидный окрик часового на вышке опустил меня на грешную землю, я заторопился вперед, но проклятая деревяшка в самый ответственный момент поскользнулась, ткнулся лицом в сугроб, который намело с краю дороги,

— Ха-ха-ха! Что-нибудь нашел, одноногий костыль? Чур, половину мне! — насмешливо гоготал надо мной молоденький солдатик караула, который всю смену скучал на

 

своей вышке и теперь потешался над моим конфузом.— Как там на воле, сладко? Растянулся на дороге, небось, творишь намаз своему татарскому богу?

Я подтянул к себе непослушную деревяшку, уперся ею в сугроб, встал. С меня потоками бежал пот, заплечный вещевой сидор с нехитрыми арестантскими пожитками сбился на грудь, давил на горло. Перекинул мешок обратно за спину — и пошагал.

Как красиво выглядели северные окрестности! Кругом все сверкало, словно было осыпано бриллиантами. Летом первый самый благодатный дождь называют грибным, в детстве мы купались под его теплыми струями, мечтали скорее вырасти большими. Как зовут первый снег, ведь он тоже мягкий, ласковый, теплый, вон каким пушистым покрывалом укутал холодную землю? Вдруг природа так расщедрилась в честь первого дня моей свободы, весь мир засыпала алмазами, под лучами скудного зимнего солнца они слепили глаза, переливались цветами радуги?

Я дышал полной грудью — и не мог насладиться чистым воздухом свободы. А сам спешил, торопился скорее добраться до станции, купить билет на первый же поезд в сторону Кокчетава. Скорей! Все еще не верилось, что шагаю без конвоя, на вокзале смогу взять билет на нужный поезд, отправиться в любую сторону, в какую пожелаю. Иногда мне казалось, что это не явь, а сладкое обманчивое сновидение, в жизни все обстоит наоборот; чтобы проверить реальность своего мироощущения, я как можно больнее ущипнул себя за руку.

Какая досада! Чем сильнее спешил вперед, тем чаще моя деревяшка то скользила на обочине, то задевала за сугроб, который намело на дорогу. Приходилось шагать осторожно, поднимая ногу выше, обходить ямы, кочки и рытвины. Все-таки деревяшка есть деревяшка, сколько уже таскаю, а все никак не привыкну. Эх, если бы вместо этого мертвого дерева у меня была своя нога, как я прибавил бы ходу, с какой резвостью припустил вперед!

Десять лет назад, если быть точным, утром 25 октября 1937 года, разве я не шагал с таким же, как сегодня, нетерпением, азартом и страстью? Шагал, но не так, а иначе, совершенно в другом настроении, с иными замыслами. В день моего ареста было сырое, туманное утро поздней осени, на деревьях желтели листья. Мне двадцать шесть лет, я студент педагогического института, сильный, здоровый, способный кулаком перешибить кусок железа, вот-вот должен был завершить учение. Даже студентом, я оставался человеком военной выучки, носил армейскую гимнас-

 

терку, синие командирские галифе, новую фуражку, но только без звездочки, военная форма мне шла больше, чем цивильный пиджак и расклешенные брюки. Однокурсники мне страшно завидовали, девушки не скрывали своего восхищения: "Ах, Ибрагим, тебе так личит военная форма!"

С того дня, как я первый раз переступил страшные ворота следственного изолятора НКВД, а сегодня оставил за своей спиной проходную лагерной вахты, прошли десять лет. Каких лет? Самых золотых, между двадцать шестым и тридцать шестым годовыми кольцами на срезе человеческой судьбы, между этими рубежами остались самые дорогие годы человеческой жизни. Кто мне ответит за них?

По дороге прокатил «Москвич». Я еле успел отпрянуть в сторону, снова свалился в сугроб.

— Разиня, одноногий бродяга, что тебе, дороги мало, лезешь под колеса! — заорал на меня сидевший в машине пассажир в военном и отлаял всеми самыми яркими образцами фольклора.

Я сначала обиделся на пассажира «Москвича», потом отошел: чего сердиться, если человек сказал правду? Там, где у людей здоровая левая нога, у меня обмотанный рогожей деревянный обрубок. На плечах драный арестантский бушлат, лагерные брюки с растрепанными портошинами, латаные резиновые мокасины, на голове старый одноухий малахай. Когда в бараке узнали, что мне выходить на свободу, зеки обрядили меня с иголочки. Один арестант отдал полученные в посылке брюки, другой стащил с себя новый бушлат. «Держи. Мы обойдемся, а тебе на волю. Не годится, чтобы ты выглядел последним голодранцем».

Вот так, к одной радости добавились другие, но когда проходил через вахту, дежурный вохровец обратил внимание на мою роскошную экипировку и задержал: «Из лагеря выходить в новом обмундировании не полагается. Давай разоблачайся!» Мою надежную экипировку, коллективный подарок узников, вохровец оставил себе, мне из кучи тряпья выдал старое рванье.

— Держи, бродяга. И скорей рви отсюда когти, иначе за хищение казенного имущества получишь еще один срок.

В лагерях с дополнительными сроками не церемонились, добавляли за каждый пустяк, поэтому я даже не оделся как следует, скорее миновал это жуткое чистилище преисподней. Скорей отсюда, прочь, как можно дальше от этого страшного ада — на костылях, на деревяшке, на карачках, по-пластунски, обдирая пузом дорогу, но обязательно

 

вперед, только вперед. Мне казалось, что если я промедлю, задержусь на мгновение, то конвоир придет в себя. и меня действительно засадят на новый срок. Это будет последний рубеж моей горькой и безрадостной судьбы, который во второй раз мне не преодолеть.

Чем сильнее спешил оставить это проклятое всеми дьяволами место, тем медленнее продвигался вперед. Я шагал от лагеря и пытался понять, почему остался безногим, стал бездомным бродягой? Десять лет назад был равноправным членом нашего общества, никто не смел обозвать меня безногим бродягой, оскорбить и унизить, отчего сейчас мог обидеть каждый, кто пожелает?

Неожиданно меня догнала грузовая машина.

— Эй, старина, на волю, в Мариинск? — закричал из кабины водитель, открывая дверцу.—Давай забирайся, садись.

Я залез в машину, кое-как затолкал в кабину свою непослушную отпиленную ногу, и мы поехали.

 

2

 

Тук-тук. Тук-тук... Вагон стучал и подпрыгивал на стыках пути, буфера наскакивали друг на друга, лязгали и грохотали. Поезд спешил на Запад, летел через синие таежные сопки, через темные сибирские урманы. По времени сейчас полночь. «Фарцовщики», которые весь вечер дулись в карты вокруг стоящей посреди вагона буржуйки, давно забрались на верхние нары и спали. Печка погасла и остыла.

На вокзале в Мариинске таких, как я, освобожденных зеков, набралось изрядно, большинство уголовники. Нас собрали в одну общую артель, набили в старый полу развалившийся товарный вагон и отправили дальше на Запад.

В лагере последние четыре месяца почти не спал, мучил себя тревожными вопросами: «Освободят, оставят?», после оптимистических выводов: «Освободят» строил расчеты, что как только заберусь в вагон, сразу завалюсь в долгую медвежью спячку. И вот я в вагоне, а сна ни в одном глазу. Сердце не на месте, торопило и подгоняло поезд, в мыслях я давно был дома, в родном Кокчетаве... Интересно, кто меня встретит первым? Конечно, сначала отец, потом — мачеха, младшая сестренка Разия. Ох, сколько будет радости, возгласов, восторга! Набегут соседи, придут родственники, друзья. Друзей у меня было много, но я не знал, кто из них вернулся с войны, кто жив и здоров сейчас. Многие пропали, все равно найдутся такие,

 

 

с которыми гонял табуны, играл в другие забавы. Э-эх, если бы они знали, как я соскучился по дому, по живым свободным людям!

Одежонка на мне драная, одно рванье, в котором развелись полчища прожорливых вшей. Паразиты злые, словно тигры, даже в холодном вагоне то в одном месте грызли, то в другом начинали кусать. Как бы не забыть, отец писал, что они живут в доме дяди Сафы, предупредил, чтобы сразу направлялся сюда. У дяди Сафы своя баня, в честь моего возвращения ее истопят, свою одежонку как следует прожарю, буду держать над каменкой до тех пор, пока тряпки не задымятся от жара. Э-эх, от души и напарюсь, и нахлещусь! Только разве с первого раза отмоешь грязищу, что набралась на моей шкуре за десять лет тюрем, лагерей, у меня, наверное, не спина, а кожа крокодила. Ничего, мало будет одной бани, отскоблюсь и отмоюсь во второй, в третий, в четвертый раз' Было бы славно, если бы отец заранее приготовил какую-нибудь одежонку. Сволочь, этот паразит-вохровец обобрал меня до последней нитки, отнял совершенно новые бушлат и брюки. Наверное, просадил за бутылку.

Если у отца найдется подходящая одежда, сразу отправлюсь устраиваться на работу. В школу меня не возьмут — после червонца каторги еще пять лишения в правах — «врага народа» к детям не допустят. Может, устроюсь в газету, хотя корреспондентская беготня калеке не с ноги, но ведь недаром говорят: слепой далеко видит, а хромой много ходит! Что делать, везде надо двигаться, суетиться. Ах, чего я через прясла пытаюсь гонять волков, главное—добраться до дома, там будет видно. Ведь возвращаюсь к отчему порогу, на родине полно друзей, близких и дальних родственников.

Ту-у-у-у!..

Паровоз загудел еще раз, но тормозить на станции не стал, промчался дальше. Давай, стальной тулпар, скачи вперед, спеши! Впереди мой родной Кокчетав..

 

3

 

Сердце трепетало в груди тук-тук, тук-тук... Я только не понимал отчего, то ли от радости, то ли от волнения.

Из-за туч выглянул месяц, стало светлее. Вот он передо мной старенький, с покосившейся камышовой крышей дом дяди Сафы. Наш дом, помню, стоял дальше, за углом старой мечети. В тридцатые годы, когда жизнь неожиданно усложнилась, стала трудной, отец наше жилище продал

 

и отправился на золотые прииски, а когда вернулся обратно. на время, пока не отстроится снова, поселился в доме дяди Сафы. Маленький, всего на две жилые комнаты, дом дяди Сафы я знаю как свой. В семье у меня не было ни братика, ни сестренки, а у дяди Сафы детей целая орава—восемь. Дядя Сафа был строгим родителем, занимался он извозом, возил на своей лошади казенные грузы по трассе Кокчетав — Кызыл Яр — Акмулла, добрая тетушка Ашрафа детей любила и никогда не притесняла. Из соседних дворов набегала ребятня, весь дом переворачивала сверху донизу, а тетушка Ашрафа не говорила ни слова. Старший сын дяди Сафы Хасан — по татарским обычаям малыши обращались к нему с почтительной приставкой «абыи», что означало «дядя» — рассказывал нам старую сказку про золотоволосую красавицу Алтынчеч, за что малышня дружно убиралась по двору.

Сказка старая, но все равно слушать ее было интересно.

— Давай еще, Хасан-абый?

— А навоз в дальнем сарае уберете?

— Уберем дочиста.

Ради такой удивительной сказки мы готовы были не только навоз убрать, но заодно и дрова переколоть.

И все-таки дом дяди Сафы больше памятен не сказкой, а одним трагическим происшествием. У порога этого дома скончалась моя мать...

Крестьянские корешочки моих родителей из Татарии, из сельского Балтасинского района, сначала дед, за ним и отец отправились в далекие сибирские края на заработки, да так в городе Кокчетаве и остались. Отец, которому для набора в рекруты царского войска пришлось возвратиться на родину, женился на моей будущей матери, увез ее с собой в Кокчетав Тут, не зная устали, днем и ночью строили свое гнездо. О том. чтобы побывать на родине, не могло быть и речи. Наконец, дом поставили, только перевели дух, началась германская война. Отца забрали в царскую армию, мать осталась одна. Затем грянула великая заварушка — революция, пошли Колчак, банды атамана Анненкова, кулацкие заговоры В довершение пришел страшный царь-Голод, обрушившись на Поволжье, он валил и косил народ без разбора. Получилось так, что моя мать как пришла невесткой в свою новую Семью, так ни разу в родном краю не побывала, за порог отчего дома не переступала

В 1922 году хорошо уродили хлеба, жизнь стала налаживаться. Наша соседка Бану-апа—она родом из Балта-

 

синского аула Тюнтер—стала собираться на родину. Услышав это известие, моя мать встрепенулась: решила тоже поехать — повидать старых родителей. Затормошила отца, но он на родину не поехал, нашел уважительную причину: «Дом еще не достроен, полно работы, поезжай одна с Ибрагимом, денег на дорогу я вам выделю».

После того, как отец благословил наше с матерью сафари ^*, началась подготовка в дорогу. Мать накупила подарков, стала стряпать гостинцы, я на улице петушился перед ребятами:

— Я поеду в Казань!

— Заливай! Так тебя и взяли!..

— Валлахи, ей-богу!

— Врешь, не сори горохом!

— Ей-богу, вместе с матерью...

Это известие потрясло всю улицу: шутка ли, отпрыск плотника Низама отправится в такую немыслимую даль, как Казань!

А мать носилась со своими хлопотами, настряпала медовые орешки чак-чак, «птичьи языки», вкусные баурсаки, много-много других яств, по дому носилась, как на крыльях, с утра до поздней ночи, молила бога, чтобы дорога принесла удачу.

Соседка Бану-апа уже наведалась к нам, назначила день отъезда:

— Если аллах позволит, в святой день пятницу отправимся.

Однако в тот проклятый день отец вернулся домой сердитый, сразу было видно, что он не в духе. Мать встретила его перед воротами:

— Больно ты поздно. Я уже третий самовар вскипятила, думала, что-нибудь случилось.

— Худые вести, мать,— мрачно сказал отец, опускаясь на бревно и вонзив рядом острый плотницкий топор.— Ходил в ревком..

— О, господи!—Мать, словно предчувствуя беду, где стояла, там и села.—Опять война?

— Казаки заварушку подняли, дальше Кокчетава без специального пропуска не проехать.

В эту ночь мать не спала, разложив на полу коврик, долго со слезами в голосе читала молитву.

Тогда железной дороги до города Кокчетава не было, чтобы отправиться в Казань, сначала надо было сто восемьдесят километров проехать до станции Кызыл Яр и уже

 

там садиться на поезд. А для этого требовался специальный пропуск, но кто выдаст такой важный документ? Мы уже собрались ехать, и вот на тебе — такое препятствие! Мать было не узнать, лицо ее вытянулось, стало мертвенно-белым, горячий взор погас.

Я тоже поник. Если по какой-то причине поездка в Казань не состоится, мальчишки не дадут проходу, засмеют.

На другой день после завтрака отец, как обычно, повязывать рабочий фартук не стал, пошел из дома без плотницкого инструмента. Значит, что-то задумал.

— Пойду к Сафе, он к руководству ближе. Может, пропуск достанет?

— Отец, я с тобой!

Мы втроем: мать, отец и я отправились к дяде Сафех Мать шагала через силу, часто останавливалась. Когда дошли до дома дяди Сафы, она пожаловалась: «Дышать больно, я здесь посижу, наберусь сил». Дальше она не пошла, присела на крыльце, мы с отцом вошли в дом. Как только заговорили о пропуске на станцию, дядя Сафа стал одеваться: «Давай пошли. Раз такая заварилась кутерьма, руководство на месте сидеть не будет, его надо ловить пораньше!»—И поспешил к двери.

Вместе с ними увязалась и старшая дочь дяди Сафы настырная Рабига — я отправился к ребятам,— она первой на всю улицу разнесла: «Суюнче! Суюнче!» ^* Скорая на слово и дело Рабига подбежала к матери, во весь голос завизжала:

— Апа, суюнче! Начальник сказал, что пропуск на станцию напишет!

— А-а,— мать вздрогнула, посмотрев вокруг себя, шепотом переспросила:—«А?». Обеими руками она вдруг схватилась за грудь и повалилась на землю.

На другой день после утренней молитвы — это была пятница — в сторону озера выехали две повозки. На одной была Бану-апа, на другой — моя мать, только одна из них ехала на родину предков в далекую Татарию, а другая отправилась... на кладбище.

Сколько минуло лет, а мне все чудилось, что мать сидит на крыльце вот этого старого дома дяди Сафы, перед дальней дорогой отдыхает, набирается сил...

Я почувствовал, что дрожу от холода. От вокзала шел пешком, сильно вспотел, а сейчас, пока стоял перед домом, к которому стремился из такой ужасной дали, пот

 

 

прошел, стало знобить. Хотя в Кокчетаве снег еще не выпал, но все равно было холодно, щипал ядреный морозец.

Из-за туч снова показался месяц. Старенький, покосившийся домик вдруг посветлел, показалось, что он с гордостью распахнул передо мной свои объятия: «Здравствуй, изгнанник, живой и здоровый возвратился? Сколько же минуло времени, как мы не виделись?»

Старый отчий дом!.. Я не заметил, как ладонями стал ощупывать толстые шершавые бревна колыбели своего детства. Неожиданно месяц исчез, очертания дома пропали, меня стал колотить озноб. Что же я стою, остолоп, надо постучать, разбудить хозяев. Я не помнил, как приблизился к окну, сердце то останавливалось в груди, то снова начинало стучать. Поднял руку, собираясь стукнуть в стекло, но не было сил. Интересно, кто сейчас в доме» его обитатели меня узнают, как примут?.

Наконец занес над стеклом руку, но проклятая деревяшка соскочила с завалинки, я потерял опору и лбом ударился в жесткий деревянный наличник.

— Эй, кто там? Я узнал голос отца.

— Это я.. заплутавший в дороге путник... Не пустите ли переночевать?

В пригашенной на ночь лампе прибавили фитиль, в доме стало светлей. Возле лампы я разглядел отца, в нижнем исподнем белье, склонившись над лежанкой, он брал одежду. Отец!.

Сердце было готово выскочить, стучало и колотило в тесную грудную клетку—тук-тук, тук-тук.. Я позвал через стекло.

— Отец!

— Ибрай!

Это закричал отец, он засуетился, подскочил к окну и, всхлипывая, заплакал

 

4

 

Что это за свобода, если люди не могут жить так, как пожелают. Для зека жизнь вне лагерного квадрата еще не свобода, на воле он окружен другими препятствиями, которые преодолеть не легче, чем пройти через запоры тюрем, колючую проволоку лагерей

В лагерях колымской каторги я мечтал о днях новой, свободной жизни, избавления от голодных пайков, побоев и унижений Пройдя через Голгофу страданий, я выжил благодаря хрупкой ниточке надежды, оборвавшейся у тысяч

 

несчастных. Но мои расчеты о будущем оказались голубым миражем. Оказывается, самая жуткая, самая страшная страница моей жизни осталась не позади, а только началась на этом рубеже судьбы. Чем больше дней я находился на свободе, тем меньше во мне оставалось надежды, которую пронес через муки тюрем, невзгоды лагерей, она крошилась и разлеталась, как песок пустыни, который уносил вихрь урагана

В областном центре Кокчетаве выходила русская областная газета. Я пришел к ее редактору, представился, рассказал, что в Казани сотрудничал в газетах и журналах Татарии, даже похвастался, что писал стихи, баловался прозой, выпустил три книжки. Редактор, человек средних лет, в очках, склонившись над рабочим столом, поддакивая и подбадривая, выслушал меня и сердито насупил брови.

— Вы меня простите, у нас работы, достойной вашего пера, нет.

Он поднял трубку, давая знак, что беседа закончена, стал звонить по телефону. Все, из редакции можно уходить. Побывал я и в городском отделе народного образования — в свое время кончил педагогический техникум, учился на третьем курсе пединститута,— предложил себя на должность учителя начальных классов.

Очень приветливая на вид женщина тряхнула кудряшками рыжей прически.

— Судьбу детей мы не можем доверить человеку с черной репутацией «врага народа»..

Что оставалось делать?

Тут я вспомнил про друга детства Нигматуллу, с которым вместе учились в школе, гоняли в ночное коней, играли За эти годы Нигматулла выбился в важные начальники, стал директором большой конторы по заготовкам скота Вот кто примет участие в моей судьбе, поможет устроиться на работу, зацепиться за новую жизнь. Надо скорей повидать Нигматуллу, поговорить с ним, как же я забыл про него? Он, наверное, не слышал про мое возвращение, иначе примчался бы первым

Решив, что разговор должен быть серьезным, основа тельным, я пошел не в контору, а пожаловал вечером к Нигматулле домой Что тут такого? Отец Нигматуллы дядюшка Фасхутдин за это время, пока меня носило по лагерям, скончался от болезни легких, он тоже был плот ником, на пару с моим отцом строили им дом Я хорошо знаю этот дом: большой, просторный пятистенник на углу улицы Красной

 

В детстве Нигматулла часто хворал, был хилый, поэтому его звали «комарик». А сейчас он предстал передо мной могучим мужчиной с тугим арбузным животиком, я даже поразился: «Может, это не он?»

— А-а, вернулся? — холодно спросил Нигматулла, нехотя протягивая руку. Мы вышли за ворота. Нигматулла почему-то постоянно озирался по сторонам, шепотом попросил:

— Ты, Ибрагим, в нашем доме больше не показывайся, у нас плохие соседи. Может быть. я выберу время, сам заскочу к вам. Вы где сейчас живете? У дяди Сафы? Он повернулся, ушел в дом. А я остался на улице. Дома тоже не лучше. Мачеха с каждым днем становилась мрачнее. Открыто она ничего не говорила, но соседи, с которыми делилась своими недовольными словами, ее обиды мне передавали.

— Этот арестант уже третий месяц, как вернулся из лагеря, а на работу не устраивается. Тунеядец, сидит на отцовской шее.

Что делать? Куда податься теперь, к кому? Приближался новый, 1948 год, а я все еще без работы.

Куда только ни обращался, пытаясь найти хотя бы не должность, а самое простое место, но везде смотрели мой паспорт с волчьей пометкой о лишении в правах и отказывали. Сначала я сильно рассчитывал на Нигматуллу, но он куда-то запропастился, видимо, забыл про свое обещание. Другие друзья тоже могли бы поинтересоваться, узнать, как мне живется на свободе?

На отца я старался не смотреть, было стыдно перед ним, мачеха тоже ходила мрачная, злая.

И на свободе меня преследовал призрак лагеря: в каждом даже самом близком человеке я видел не доброжелателя, а гнусного осведомителя, который в страхе за свою шкуру следит за другими, готовый первым донести о каждом подозрительном человеке. Страшно! Казалось, люди потеряли веру в правду, в сострадание и сочувствие друг к другу.

Одна тетушка Ашрафа, великая ей благодарность, поила меня чаем, из старых семейных сундуков достала кое-какую мужскую одежонку, подогнала на меня старые брюки, пиджак, укоротив, сделала шубу, сшила модную меховую шапку «москвичку».

С утра я вставал с постели, одевался, пил чай и, чтобы не видеться с отцом, уходил из дома.

Будь я здоровым, пошел бы на какой-нибудь склад грузчиком, но куда податься с этой проклятой деревяшкой,

 

когда и налегке передвигался еле-еле, чуть не на каждом шагу проваливался в сугроб, пока вылезу, выбивался из сил.

После обидного ответа редактора областной газеты: «У нас нет работы, достойной вашего пера» сколько раз я толкался в другие двери, но везде получал отказ: «Нет». Дома старался бывать меньше, уходил за город и, не стыдясь слез, плакал. Часто наведывался на могилу матери, где покоился прах самого близкого человека. На память приходили горькие стихи:

Твоя могила мне — теплей людских сердец,

И если плакать я могу, так только здесь.^*

Однажды перед самым Новым годом после вечернего чая отец предложил выйти во двор.

— Пойдем, покурим.

Во дворе стояли розвальни, расположились на них. Отец достал кисет, свернул цигарку. Я догадался: он собирается сказать что-то серьезное, но не желает, чтобы разговор происходил при мачехе.

Отец — человек твердого характера, могучего телосложения, когда он был молодым, выступал на борцовских турнирах, участвовал в кулачных боях, которые раньше проходили не так, как сейчас, а только до первой крови. Знатный плотник, он строил в городе мечеть, однако сам молился два раза в году, не больше: первый раз в начале мусульманского поста, другой — после его завершения. За пренебрежение к религиозным обычаям его звали: «Урус Низами», то есть человек, предавший свою веру. Молитва — дело духовное. Что касается профессионального авторитета, то во всей округе искуснее плотника, чем отец, не было, резные карнизы, наличники, ворота, красивые коньки крыш — все это мастерил он

Сейчас славный на всю округу мастер мусолил передо мной папиросу, готовился к трудному для нас обоих разговору. Из окна падал притушенный свет лампы-семилинейки, в тусклом свете ее лучей отец казался жалким, обиженным, между опущенными его плечами проступал горб. Когда-то у отца были пушистые, как у Буденного, усы, он закручивал их так, что доставали до ушей, лицо принимало мужественное выражение. Сейчас усы обвисли, вьющийся волос посекся, стал редким, выражение лица стало совершенно другим, старым и жалостным.

— Ибрагим, сын!—он тяжело произнес первую фразу

 

 

нашей нелегкой беседы, отчего-то вздохнул.— Всю свою жизнь я не расставался с топором, тюкал и тюкал, но даже своего дома не нажил, мыкаюсь по чужим углам. Ты мой единственный сын. Не скрою, мечтал о том, что выучу тебя, большим человеком помогу стать, избавлюсь от мучителя-топора, да видишь, ничего не получилось. Должно, так написано на нашем роду: тебе тоже надо браться за фамильный инструмент—топор.

Отец зачмокал погасшей цигаркой, она разгорелась, из-под усов его посыпались искры.

— Сегодня я разговаривал с Сафой. Ему поставим новый дом, а он отдаст нам бревна, доски, которые останутся после стройки. Тогда какую-нибудь халупу смастерим себе. Иначе у нас ничего не выйдет, так и будем мыкать горе по чужим углам.

Отец бросил недокуренную цигарку, затоптал окурок ногой. Под его каблуком захрустел молодой снег Где-то совсем рядом залаяла собака.

 

5

 

Толстые, тяжелые стволы лиственницы были костяной твердости: когда дерево рубили на морозе, топоры отскакивали. Крепкие бревна сначала ошкуривали, затем с трех сторон ровно стесывали стружку. Самую тонкую работу — углы отец рубил сам. Такими профессиональными приемами плотницкого ремесла я не владел, поэтому шкурил кору, снимал стружку, чтобы прихватить бревна зацепами, буравом сверлил отверстия. Сруб рос, поднимался прямо на глазах, чем больше становилось венцов будущего дома, тем выше приходилось закатывать бревна, делать эту работу и дважды, и трижды, в зависимости от того, сколько было замеров и поправок.

— Правильно, так-так! — подбадривал меня отец. оглядывая нашу общую работу

Он делал шаг назад, прищурившись, примеривался: легло ли бревно, чисто ли выбран между венцами паз. Затем сигнальным шнуром он проводил по бревну примерочную черту и подавал команду: «Давай еще!» Тяжелую лесину лиственницы мы только что взгромоздили наверх, а сейчас снимали обратно. Теперь топор брал в руки отец, поплевав на ладони, ловко снимал еще одну тонкую, как папиросная бумага, стружку. У меня получалось хуже. я валил вину на свою деревяшку: там, где надо, она не сгибалась, а там, где это было совершенно ни к чему. спотыкалась.

 

Уставал страшно, вечером, едва выпив чаю, валился в постель, как убитый, а утром не мог подняться, так меня ломало и корежило. Мало этого, разболелась отрезанная нога, кажется, стала кровоточить старая рана. Что делать, хныкать и жаловаться пользы мало, надо скорей кончать дом.

К началу весны дом был готов. Семья дяди Сафы переехала в новое жилище, просторное, на четыре комнаты, нам достались старая халупа, бревна, доски, другой строительный материал. Отец оказался запасливым, он еще раньше приготовил свои доски, наличники, хорошее дерево на матицу, рамы и двери. Теперь стали ломать голову, как поставить дом себе.

— Если возьмемся строить, на что будем жить? — вслух размышлял отец, когда мы на пару фуговали доски.— Договорился, что возьмемся ставить еще один дом, на этот раз Хафизу из торга. Днем будем работать на его площадке, а утром и по вечерам полегоньку потихоньку поднимать свой дом.

Вот так, через муки и страдания, пот и кровавые мозоли наша семья обрела дом, как говорят казахи, задымила своим дымом. Видимо, моя покалеченная лытка поняла: лучших условий не будет и сверху затянулась жесткой, как мозоль, коркой, как прежде не болела, на каждом шагу не спотыкалась. Самое главное, руки наловчились плотничать, отец стал доверять мне рубить хитрый «французский» замок, ставить на место наличники, рамы и двери. Правда, глаз с меня не спускал, чуть что—лез с подсказками, но я не обижался, понимал, что от чистого сердца, желая мне добра.

А с мачехой отношения так и. не наладились. Она не упускала случая подколоть, что я тунеядец, никому не нужный арестант, брюзжала, что ей мало радости обшивать и обстирывать еще одного великовозрастного оглоеда. Тогда я посоветовался с отцом и привел в семью вдовую молодушку Магинур. Говорят, две матки в одном улье не живут Я думал, мачеха взбеленится, станет выставлять капризы, но она обрадовалась моей женитьбе, напекла блинов, позвала соседей, устроила настоящее свадебное торжество

Я тоже был рад такому повороту Дурачок я дурачок, шальной дивана! Жениться надо было как можно раньше, вон мачеха стала словно шелковая, не знает как угодить и уважить. Моя Магинур взвалила на свои плечи все домашние заботы и белье стирала, и корову доила, и полы мыла, с утра принималась хлопотать на кухне, вообще

 

 

вела себя как аккуратная и проворная хозяйка. Отец на комплименты скуповат, но свою расторопную невестку похвалил:

— С молодушкой мы не просчитались. Молодец!

После такой похвалы я воспрянул духом: наконец, заплутавшаяся тропинка моей жизни выходит на прямую дорогу. Самое главное, полным-полно было работы. Война кончилась, люди налаживали порушенную жизнь. Не успеем один дом поставить, а нас уже зовут приниматься за следующий.

Когда все наладилось, жизнь пошла без сучка и задоринки, младшая моя сестра Разия вернулась от мужа. Я был рад, что она ушла от своего беспутного изверга. Правда, сестра только сводная, родилась от мачехи, но все равно самый близкий по крови человек, роднее которого у меня нет. Взрослая, самостоятельная: школу-десятилетку кончила, в нарсуде секретарем служит. Можно душу отвести, горе разделить.

Однако со своими предположениями поспешил. Как только младшая сестра вернулась от мужа, отец ко мне переменился. Прежние разговоры прекратились, он у меня совета не спрашивал и мне ничего не подсказывал: брови насуплены, лицо мрачное, как туча.

Однажды отец вернулся с работы и словно ножом ударил в сердце:

— Ибрагим, пригляди себе самостоятельную работу, о своем угле подумай. Видишь, в доме стало тесно.

Я растерялся. Разве мог предположить, что родной отец сделает такое предложение? Он же меня любил. Когда узнал, что мне, как политическому преступнику, дали десять лет, в отчаянии едва не повесился. По возвращении из лагеря мы спали на одной постели, отец прижимал меня к своей груди, плакал, как малый ребенок, говорил, что на встречу уже не рассчитывал. Бедняга, он так тогда и заснул, не выпуская меня из своих объятий. А сейчас... Что с ним?

Конечно, речи отца я Магинур передавать не стал, сам всю ночь не сомкнул глаз, переживал. Как быть? Что предпринять? Я теперь не один, в семье нас двое, вполне возможно, что будет и третий?

Тайну, почему отец так резко изменил свое отношение ко мне, открыли соседи. Оказывается, мачеха уже давно жаловалась на меня:

— Из-за этого каторжника Разие не дают хорошую должность, говорят, что она сестра «врага народа». Откуда

 

на нашу семью такая напасть? Этот арестант убирался бы на все четыре стороны.

Однажды на меня напустилась сама Разия, причем, сделала это при отце.

— Ты мне не брат, а вредитель, враг народа. Из-за тебя и мне в жизни нет ходу. Уходи из нашего дома!

В тот же вечер я оставил родительский кров. Куда податься?

 

6

 

Если правда, что море смывает человеческие печали, то лес излечивает горе. В лесу покачивая зелеными ветвями, одна выше другой стояли высокие стройные лиственницы, они сопровождали меня по всей дороге. Между большими деревьями попадались молодые березки, заросли лесных кустов, ноздри щекотал горьковатый дух смолистого леса.

На повороте слева открылось передо мной во всем своем великолепии маленькое лесное озерко. По его берегам как попало навалены крупные глыбы дикого гранита, одни камни напоминали громадных китов, другие были похожи на горбатых верблюдов, в некоторых я находил сходство со стадом коров, которые пришли на водопой. В отдалении возвышались горы, их вершины были в серой кисее тумана.

Шу-шу-шу... Волны ласково плескались о гранитные глыбы, медленно, словно нехотя, откатывались обратно. Затем к берегу подступали новые, шепотом пересказывая свою таинственную сказку. Казалось, умелый мастер взял волшебную чашу и сделал из нее хранилище сверкающего жемчуга.

Дорогой я разогрелся, вспотел, поэтому решил освежиться. После купания снова выбрался на верткую лесную дорогу. Пути осталось совсем немного. Где-то впереди был Боровской лесной техникум, там директорствовал мой друг Харис.

Харис сейчас директор, в его власти предоставить тебе любую работу,— сообщил дядя Сафа, подарив мне искорку новой надежды.— Халима тоже с ним, они тебе обрадуются.

Той же ночью я сел в проходящий товарный состав и приехал в город, отсюда пешим ходом в техникум.

Чу! Я вздрогнул, замер. Прямо из-под ног метнулась шустрая белка и, перебежав дорогу, скрылась. Добрая примета. Значит, путешествие будет удачным.

— ...Ты меня прости,— произнесла Халима, когда мы

 

вдвоем сидели за утренним самоваром, в голосе ее мне почудилось душевное смятение.— Не держи на меня обиды...

В девушках Халима была круглолицая, со свежим румянцем во всю щеку, поэтому ее прозвали «Алма-апа», что означало девушка-яблоко. Когда Халиму поддразнивали, она злилась, алая краска заливала ее лицо, от этого она становилась еще прекрасней. Сейчас Халима, словно завянувший раньше времени цветок, потухла, щеки ее вытянулись, отчего лицо из круглого стало длинным.

Я запротестовал, стал успокаивать ее:

— Что ты говоришь, какая может быть обида. Перестань. Вы меня встретили, хорошо угостили. Спасибо. Я боялся, что забыли, а вы — помните.

—      В этом вся наша беда.

Я растерялся:

— Зачем ты говоришь такие слова? Я действительно соскучился, давно не виделись.

— Ради бога, говори тише! — Халима сделала знак пальцем, поспешила к порогу, снова села на свое место и тяжело вздохнула.— Уф-ф, господи! Прошу тебя, больше об этом не говори ни слова.

— О чем?

— Что соскучился.

— Почему? Что случилось?

— Харис всю ночь изводил мне душу. Ревнует Говорит, что у нас с тобой старая любовь, ты приехал из-за меня.

— Эх, Халима, разве мне сейчас до женщин, до чужой любви? Я со своей женой не знаю, что делать. Ей скоро рожать дитенка, мне некуда приткнуть одинокую голову. а ты про какую-то любовь. Я же Харису рассказал. Приехал не ради женщин, а из-за куска хлеба, работы, чтобы не пропасть. Я так рассчитывал на вашу выручку.

— Эх-х!..—Халима еще раз вздохнула.—Я разве не понимаю? — Из глаз несчастной женщины покатились горькие слезы.—Если бы могла, ради тебя чего не совершила?! На моих руках двое детей, а Харис дурной, шагу не позволяет ступить без контроля. Сегодня из-за тебя даже чай не стал пить, вскочил и ушел из дома.

Вот так раз! А я считал Хариса другом, единомышленником, рассчитывал, что в трудный час он подаст руку помощи, выручит с работой!

— Тихо!—Халима вскочила так неожиданно, будто укололась на иголку.— Вон и сам появился. Ради бога, уходи скорей, не задерживайся...

Я снова добрался до станции, на которую приехал

 

На вокзале обычные сутолока, толкотня, брань. Одни пассажиры ехали в сторону Кокчетава, другим надо отправляться в направлении станции Акмулла. В какую сторону податься мне? На кого положиться? Бесправное послелагерное существование на свободе давалось труднее, чем каторга лагерей, там, по крайней мере, было ясно. ты — преступник, зек, наказанный законом арестант, которому осталось одно — смотреть и дышать. Но на что можно рассчитывать за пределами лагеря? Голова разламывалась от мыслей, казалось, от них трещала кожа. лезли волосы. Как я ни напрягал извилины, а выхода не находил.

Растерянный, измученный горьким чувством неизвестности, я вышел из здания вокзала; отойдя в сторону, разложил на зеленую траву пальто, лег. День мягкий, облачный. Обрубок лытки дрожал от напряжения, видимо, приближалась непогода.

В кармане у меня негусто, всего-навсего пятнадцать рублей — по нынешнему курсу это рубль с полтиной.— на такие гроши не то что купить билет, их не хватит даже пообедать. Что делать?

Как повернулась моя жизнь, в какую сторону? Вот тебе отчий край. отец, мачеха, родная сестра! Как же они ожидали моего возвращения с каторги, если оставили одного в самую тяжкую пору жизни, когда я, как никто на свете, нуждался в поддержке, в участии? Никогда я не чувствовал себя так плохо, как в эти минуты, когда на зеленой привокзальной лужайке терзался одним-единственным вопросом — что делать? Ни перед жестокими следователями НКВД, которые своими иезуитскими приемами сыска загоняли в угол, ни в каменных склепах тюремных изоляторов, ни на изнурительных арестантских этапах, ни на золотых приисках колымской преисподней, ни в вонючих бараках каторжан среди бледных, как тени, дистрофиков-доходяг, отдавших за проклятое золото единственное, что еще не отнял лагерь,—свои жизни, даже в тот час, когда близкая гибель казалась не ужасом, а обещала избавление от физических мук и нравственных страданий, я с отчаянием загнанного зверя продолжал держаться за хрупкую ниточку надежды, она удерживала меня на самом краю жизненной бездны. Сейчас казалось, что любой самый горький конец лучше такой муки, эта мысль все чаще приходила в мое измученное сердце.

Я не заметил, как заснул; очнулся от пронзительного паровозного гудка. Со стороны Кокчетава подошел пассажирский состав. На станции начался переполох. Одни люди выходили из вагонов, другие спешили сесть на поезд.

 

Поцелуи, объятия, смех и крики. Радостные и счастливые лица. В окне вагона на столике дюжина бутылок. Молоко. Кефир. Лимонад. Я почувствовал, как изо рта потекли слюнки.

— Ибрагим! Ты что здесь делаешь?

Я чуть не упал от изумления. Передо мной стоял Галяу Маннапов — мы вместе росли, а теперь он вон какой важный. Крепкая, уверенная фигура, шикарный костюм. Ра. терянный и жалкий, я даже слова не мог вымолвить. Наконец, нашел в себе силы, промычал:

— Здравствуй. Куда путь?

— В Алма-Ату, на совещание. Что с тобой, на тебе нет лица? Ты заболел?

— Болею, голова прямо разламывается. Слушай, Галяу, у меня вытащили деньги, даже на билет не оставили.

Дежурный по станции в красной фуражке ударил в сигнальный колокол.

— Держи. Здесь тридцать рублей, наверное, наберется.

Галяу достал из кармана горсть бумажных купюр, не считая, сунул их мне, сам скорей бросился к вагону.

В моем кармане появились деньги, пусть не бог весть какие, однако настроение они прибавили. Стой, на станции Акмулла должен жить один мой друг Алтай, с которым мы мыкали арестантское горе в лагере Антибес. Специальность у него связана с обслугой, срок свой должен уже отсидеть. Когда расставались, он зазывал меня к себе. "Если дома в Кокчетаве путной работы не будет, приезжай ко мне. Устрою..."

Я скорей помчался в кассу...

Ночью прошел небольшой дождь, но на станции Акмулла уже непролазная хлябь. Особенно для таких, как я, одноногих калек. Чуть не через шаг проваливался по колено, обеими руками вытаскивал свою деревяшку из грязи, делал шаг и снова тонул. В каких тар-тарарарах обитает этот Алтай, последняя и единственная зацепка моей судьбы? Где-то здесь местный Шанхай, застроенный длинными бараками и саманными домишками пригород, в просторечье прозванный точным и кратким словом жнахаловка». Алтай рассказывал, что он живет в самом центре этого Шанхая, против шумного, многоголосого базара.

Выбившись из сил, по пояс вывозившись в грязи, я добрался до жилища, в котором должен был обитать мой приятель по колымской каторге Алтай. Сердце мое упало от отчаяния — передо мной был старый саманный домишко, от ветхости наполовину вросший в землю, с завалившейся крышей, вывороченными косяками дверей. Миновав одну

 

комнату хибары, я прошел в следующую, которая была не лучше. Темень, хоть глаз выколи, в тишине, обеспокоенные моим приходом, сердито загудели мухи.

— Эй! — закричал я в отчаянии.— Есть кто в доме? В жилище что-то зашуршало, с простых нар на пол спрыгнула кошка, жалобно мяукнула, раздался злой, хриплый голос:

— Кого там носят черти? Кто таскается по чужим домам, не дает людям покоя?

—      Слушай, старый. Это дом, в котором живет Алтай?

Ответ был такой, словно меня ожгли камчой:

— Какой Алтай-болтай, ты что, полоумный, свалился с неба? Такого человека я не знаю.

— Старый, я приехал издалека, из Кокчетава.

— А-а... Возле вокзала живет мясной человек Торсын, про своего Алтая-болтая ты спроси у него.

Я снова отправился месить грязь, только теперь в обратную сторону, в направлении железнодорожного вокзала, чтобы разыскать этого мясника или прасола по имени Тор-сын. Возле ворот нужного мне дома встретился странный, еще довольно стройный старик в потрепанной шапке и ветхом чапане, размашисто орудуя лопатой, он пропускал со двора мутные дождевые потоки.

— Садам алейкум, ака! — Почтительно, стараясь говорить с казахским акцентом, я поприветствовал старого человека. Старик то ли был глухой, то ли не принял приветствие гостя, долго оглядывал меня, сердито отозвался:

— А? Ты что шастаешь на закате дня?

—      Отец, вы человека по имени Алтай знаете?

Старик как-то странно вздрогнул, отступил назад.

— Он кто тебе — юлдаш ^* приятель, спутник твоей жизни?

Я воспрянул духом: если расспрашивает, значит, что-то знает.

— да, да, приятель, спутник, друг.

— О-о! Ты, оказывается, славный человек. А твой приятель в тюрьме, вчера его посадили за разбой.

Меня словно оглушили тяжелой колотушкой, я ничего не соображал.

— А ты пожаловал вовремя, — глухо пробормотал старый казах. — Милиция разыскивает сообщников этого бандита. Надо заявить...

Я не помнил, как оторвался от этого злого старика

 

 

с острой казахской бороденкой, припустил так, что дай бог ноги. Бежать бежал, а куда — не имел ни малейшего представления. Забежал в глухой переулок, навстречу выскочила маленькая нахальная собачонка, с отчаянным лаем набросилась на меня.

Сзади послышались шаги, бессвязные голоса. Собрав последние силы, поковылял на выход, пока, наконец, не уперся в горы угля, старые покореженные вагоны. Тихий, глухой тупик. Я свалился на кучу наваленного угля. Мимо с тяжелым сипением проехал паровоз.

Эту ночь я, как бездомный бродяжка, просидел под колесами товарного вагона. Несмотря на усталость, так и не заснул. Во-первых, переживал, как бы меня не приняли за потрошителя железнодорожных вагонов, во-вторых, мучил голод. Пошли вторые сутки, как во рту не было ни крошки. Я рассчитывал, что доберусь до своего приятеля Алтая, у него как следует подкреплюсь, а обернулось совсем по-другому. Хорошо, что не загребли и меня. Ох, каким нехорошим, злым взглядом лупал на меня этот аккуратный старичочек, как я догадался вовремя оторваться от него.

Над горизонтом, играя алыми лучами зари, поднималось солнце. Окрестности посветлели. Даже здесь, среди завалов угля, разбитых вагонов, пахнувших гарью и копотью железнодорожной станции, ноздри щекотал аромат свежего утра. Ох, как хотелось есть!

На привокзальном базарчике за длинными прилавками продавали молоко, творог, катык, печености и соленья, стоял аромат вкусной, аппетитной еды. Из-за здания вокзала выскакивали пассажиры, подбежав к торговкам, брали вкусные базарные деликатесы, тут же принимались за еду, запивая ее молоком. Я глядел на сытое базарное пиршество, глотал слюнки вперемежку со слезами.

Голод не тетка. Я отошел в сторону и стащил с себя рубаху, которую с добрыми пожеланиями: «Носи, пока не износишь» подарил отец...

За привокзальной площадью нашел укромный уголок н, расположившись на старых, заброшенных шпалах, за один присест навернул две большие ковриги хлеба, полную бутылку свежего молока. После такой вкусной еды я успокоился, с удовольствием растянулся на шпалах. Хорошо!

Дремота стала смежить веки.

Ту-ту-туууу!..

Я вздрогнул и вскочил на ноги. Прямо передо мной по высокой насыпи летел поезд; паровоз, сверкая красным нагрудничком, мчал за собой зеленые вагоны с яркой золотой опояской. Окна в вагонах открыты, из них смотрели

 

пассажиры. В тамбуре военный и девушка в легком белом платьице. Улыбающиеся, они стояли, взявшись за руки, смотрели в степь, переговаривались и весело смеялись. У моего штабеля шпал взгляды веселой пары на какое-то мгновение задержались на мне. Девушка махнула рукой:

«До свидания!», за ней ее жест повторил военный...

— До сви-да-а-ния! — стучали колеса.—До сви-да-ния!..

Поезд пролетел мимо, умчался в сторону далекой, полной цветов и радости столицы казахского края Алма-Ате, к снежным вершинам Ала-Тау. Вместе с поездом пропала моя первая и последняя в этот день радость. Я снова остался один на один со своими ужасными мыслями.

Какой я безнадежный, беспросветный дурень: до этого часа своей жизни верил в правду, в честность, всеми фиб-рочками души держался за последнюю ниточку надежды, которая привела меня в тупик, из которого не мог найти выхода.

Солнце катилось к закату. Когда оно успело проделать свой дневной путь? Кажется, только что взошло и вот уже уходит с небосклона, на землю снова упадет черная ночь. Передо мной опять та же проблема — где провести ночь и что делать потом? Впереди — никакого просвета. Я чувствовал, что последние искорки веры оставляли мое отчаявшееся сердце. Последнюю рубашку уже продал, в кармане — ни рубля. Почему так горько складывается моя судьба, кто виноват в этом? Почему одни люди устроились более чем славно, они красиво одеваются, их жизнь—полная чаша, в которой есть все, что пожелает душа. А я? Я — зверь, я — волк. Люди боятся меня, я пугаюсь их. Но я такой же, как они, советский человек. Мне тридцать восемь лет. На этой земле у меня должно быть собственное место, а я несчастный, обиженный судьбой и людьми калека. Почему стал калекой, разве мать родила меня несчастным и убогим? Или меня покалечило на поле битвы, когда в жестоком сражении с врагами защищал свободу своего Отечества? Почему люди превратили меня в безнадежного инвалида, словно отверженного бродяжку, гонят от себя?!

От этих тяжелых, беспросветных мыслей, кажется, содрогнулась земля. Я вскочил на ноги. К станции подходил поезд, в глазах мельтешили красные вагоны. Кто-то сильной рукой взял меня за ворот, толкнул навстречу составу. Быстрей, иначе будет поздно! Лучше скорый конец, чем бесконечные на всю оставшуюся жизнь муки и страдания! Однако чем отчаяннее я спешил вперед, тем чаще спотыкалась проклятая деревяшка. Грохот вагонов ближе и ближе. Быстрей!.. Как назло, полы пальто путались под нога-

 

ми, мешали бежать. Пальто долой к черту, зачем оно мне! Я на ходу сбросив его, налегке стал карабкаться на крутую насыпь.

Паровоз по насыпи летел навстречу, над трубой развевал клубы дыма и разбрасывал огненные искры. Быстрей, еще быстрей!.. Я собрал все, сколько было сил, полез на самый верх.

После ночного дождя земля размокла, скользила под ногами и руками, тащила вниз. Тело трясло и колотило, я только не понимал, то ли это насыпь содрогалась от нагрузки тяжелого поезда, то ли сердце билось в моей груди, грозилось выскочить из тесной клетки. Лишь бы добраться, успеть! Когда я, наконец, забрался на гребень железной дороги, передо мной прогрохотало последнее колесо последнего вагона. В отчаянии я рухнул на шпалы. Не успел!

 

7

 

Что такое фактура? Что означает «нетто»? Как понять слова «брутто», «тара»? Как делают мелкие развесы? Как щелкают на конторских счетах? Эти хитрые вещи знает, наверное, один аллах, ничего подобного мне не приходило даже во сне. И тем не менее я—буфетчик деревенской ашханэ в селе Кызыл Яр, принимаю товар, распродаю его, веду приход-расход.

Самое любопытное: как приняли меня на такую в высшей степени деликатную материально ответственную должность? Конечно, не из-за желания или человеческого сострадания, а по великой нужде, что не только у меня, но и у тех, кто брал меня на работу, не было другого выхода. Как правило, в этой деревенской столовой буфетчицы и буфетчики больше шести месяцев не держались, после этого срока их судили за растрату. Ясно, что конкурса среди желающих попасть на такую проклятую должность не было, а буфет и ашханэ закрыть нельзя, так что не только у меня, но и у торгового начальства выбора не оставалось.

Оказывается, пока последний час судьбы не пробил, человек не сыщет даже погибели.

Когда оцепенение на рельсах, на которых я искал себе развязки, прошло, я опомнился, чуть-чуть подостыл. Накал борьбы пропал, действующие пружиночки духа отпустило, теперь надо держаться спокойно, тихо, расчетливо. На той же глухой станции я загнал последнее пальто, отправился обратно в Кокчетав, посреди ночи постучал в свой дом. Спят.

 

Я подождал, набрался духу, стукнул еще раз. Сильней.

— Кого там носит в глухую полночь?

— Это я, мать...

— А-а, вернулся...

Мачеха открыла дверь, однако в сени меня не впустила, маленькая, толстая, в белых шароварах и ночной сорочке с лампой-семилинейкой в руках, она встала в дверях.

— Магинур где? Дома?

— Как же, ее дома удержишь? — Мачеха передернула плечами, отчего лампа в ее руках заморгала.— Подхватила своего ребенка, оделась и ушла.

— Где она теперь?

— Шайтан ее знает. Разыскивали с милицией— и не нашли. Надо будет — найдешь. Ладно, отцу утром рано на работу, пойду, соберу...

Дверь со стуком захлопнулась перед моим носом. Свет лампы погас.

Все-таки в этом мире остались и добрые, отзывчивые сердца, которых еще не оставило милосердие. При помощи одного из них я справил новый паспорт без волчьего, тюремного знака. Другой оформил хитрую бумагу: «в течение десяти лет работал счетоводом», честь по чести подписал ее, отважно заверил гербовой печатью, я сразу стал совершенно другим человеком. Настоящим.

К этому времени до меня дошел слух, что в селе Кызыл Яр в ашханэ нужен буфетчик. Председатель сельпо-казах, лицо которого было густо усыпано маленькими рябинками, посмотрев мои бумаги, просиял от радости.

— Десять лет счетного стажа — это как раз то, что нужно! — прокомментировал он мои документы и протянул их молоденькой бухгалтерше.

Заполнили трудовую книжку —-подробности своего «волчьего» прошлого я постарался опустить,—потом председатель сельпо Мустафин, такая у него была фамилия, показал мне заброшенный крестьянский домишко.

— Привози сюда жену, свое дите — н живите на здоровье. А дальше посмотрим.

В тот же день я набрал товар: получил со склада водку, вино, конфеты, сахар, другие изделия повседневного спроса, подписал фактуру и развернул торговую деятельность.

Уже после, выкроив время, отправился в Кокчетав, привез к себе Магинур и маленького сына Шамиля. Магинур обмазала нашу хавиру глиной, побелила стены, отскоблила и отмыла полы, скудное деревенское жилище приобрело вполне благопристойный вид.

 

В первый же день нашей жизни в селе Кызыл Яр случилось интересное происшествие — в наше убогое жилище пожаловал добрый ангел-хранитель. Честное слово, если кто не верит, приведу подробности.

Вечером, когда ашханэ закрыли, я взял хлеба, полкило сахару, осьмушку чая и с этими продовольственными деликатесами пришел домой. Отличилась и Магинур: продав свою пуховую шаль, она накупила посуды, кружки-ложки, другую хозяйственную утварь, на базаре взяла килограмм мяса. Когда вернулся с работы, в доме все сверкало и блестело, вкусно пахло роскошным ужином. Первый раз в жизни мы с Магинур пировали под крышей своего семейного очага. Как давно не приходилось есть мясной похлебки, душистый аромат вкусной еды приятно щекотал ноздри!

— Ну, старушка,— шутливо произнес я первое застольное слово,— угощение за нашим столом барское, жалко, музыки не хватает.

Только я произнес эту фразу, как дверь открылась, с порога раздалось приветствие:

— Салям алейкум!

Мы растерялись. На пороге стоял старичок-казах, под мышкой он держал сверток.

— Алейкум салям, ата, проходите вперед,— ответил я на приветствие гостя, все еще не опомнившись от удивления.

Старичок ее заставил себя упрашивать, положив свой сверток на подоконник, он помыл руки и присоединился к нашей праздничной трапезе. По восточному обычаю застолье завершили чаепитием.

— Возблагодарим всевышнего! — Старичок сотворил благодарственную молитву, с лукавой улыбкой взглянул на меня, предложил:

— Теперь, может, гармонику растянуть?

Мы изумились. Древний, ветхий дедок, а какой шустрый, веселый, предлагает музыку!

Старичок довольно резво вскочил со своего стула, развязал сверток, который лежал на подоконнике, достал гармошку-тальянку.

Ловкие пальцы гармониста пробежали по клавишам вниз, резво устремились наверх, из-под планок полилась быстрая музыка. Я сразу узнал мотив сибирских татар "Бишкуль", тем более что музыкант под гармонь приятным голосом затянул песню:

Бишкуль, Бишкуль, Бишкуль.

Люблю я озеро Бишкуль.

 

Вслед за голосистым дедком песню подхватила моя Магинур, в доме пошел такой концерт, словно в филармонии.

 

8

 

Ашханэ стояла на самом краю села Кызыл Яр, там, где речка Чагала делала поворот, это был большой, старый дом, построенный в форме буквы «Г». Причем такой ветхий, что дальше, как говорится, некуда. С самого начала дом сложили из толстых, выстроганных из стволов могучих лиственниц, однако лесины почему-то положили прямо на землю, не побеспокоившись о фундаменте, теперь здание обветшало, стены ушли в землю. Под окнами и по углам венцов появились дыры, да такие большие, что в них можно было сунуть голову. Дыры я заделал, насовал овчин, другого тряпья, но, на ашханэ прохудилась и крыша, ветер сорвал листы шифера, что было уже посерьезней. Когда-то стены ашханэ изнутри обшили фанерой и покрасили светлой краской. С тех пор прошло много времени, фанера покоробилась, краска облупилась. В закорючке буквы «Г» находились небольшая кухня и маленький буфет, в длинной части здания—обеденный зал. Тут стояли семь-восемь столиков на четыре посадочных места каждый, покалеченные и подремонтированные стулья, посередине красовалась большая круглая печь, обитая жестью.

На кухне управлялись старший повар, он же заведующий ашханэ, и его помощница, то есть официантка, за стойкой буфета парадом командовал я. Вот и весь штат сельской общепитовой точки.

Орудующий возле плиты низенький, худой старший повар Великанов Иван Иванович, по натуре тихий, неразговорчивый, без конца сосал свою дочерна прокуренную трубку, напевая при этом какой-нибудь простенький мотивчик. Помощница старшего повара Вера Петровна — полная противоположность своему шефу, у нее привлекательная мордашка, могучая фигура. Стоило официантке сделать сердитое движение рукой, просто нахмуриться, как от веселого песенного настроения повара не оставалось и следа. Греха на душу брать не буду; чтобы повар и его помощница ссорились друг с другом — этого не было. В ашха-нэ каждый занимался своим делом. Вера Петровна непрерывно болтала, пересказывала деревенские сплетни, Иван Иванович сосал свою трубку и без конца мурлыкал песенные мелодии.

Славные, отзывчивые люди, они приняли меня хорошо,

 

открыто, по-доброму. Иван Иванович наложил мне большую тарелку пшенной каши, щедро заправил ее душистым конопляным маслом. Вера Петровна отрезала хлеба, пока я ел, стала подробно объяснять, кто питается в ашханэ, кому что надо готовить, самое главное — как подавать.

— Едоки в основном сельские,— представила Вера Петровна столующуюся публику.— Кто приезжает в банк, кто — в райисполком, кого вызвали в райком, а кому надо отметиться в спецкомендатуре. Кругом полно высланных немцев, кавказцев, освобожденных из лагерей...

«Освобожденные из лагерей»—это про меня... Я почувствовал, как по коже пробежали колючие мурашки. Подумалось, что официантка узнала, как я мотался по вонючим тюремным душегубкам, прошел каторжные лагеря, сейчас живу по тайным документам, специально намекнула о спецпереселенцах, комендатуре. Болтливая Вера Петровна переключилась на пересказ других, на ее взгляд, более интересных происшествий, теперь уже не местного, а мирового масштаба. Мои печали, кажется, ее не волновали.

— Смотрите, никому не отпускайте в долг,—делилась она со мной приемами буфетного обслуживания.— Эти алкаши любят надраться взаймы, в счет будущих заработков. У меня таких должников пятеро, наверное, уже не расплатятся. Плакали мои денежки.

Сказать по правде, сначала предупреждения этой милой, славной болтушки я пропустил мимо ушей. Но прошло не так много времени, как убедился, что ее советы были золотыми, выше самой высокой цены.

Выпал снег, навалило сугробы, в буфете загулял ветер, полки, заставленные полными бутылками, покрылись инеем Ашханэ без гостей. Я долго торчал за стойкой своего буфета, продрог, как последний бобик, чтобы отогреться, пошел на кухню к повару. Вера Петровна вышла наколоть дров. Иван Иванович, отойдя от плиты, тянул свою трубку, Я свернул цигарку, но не успел выкурить ее, как в кухню влетела запыхавшаяся Вера Петровна.

— Начальник! — испуганно объявила она с порога, сваливая возле плиты охапку дров, да так, что от грохота тяжелых поленьев задрожал пол.— Ах ты, какая напасть! Ах ты...—без конца тараторила Вера Петровна, заметавшись на кухне.— Ты же буфетчик, чего тут рассиживаешься! — набросилась она на меня.— Давай метись отсюда, садись на свое место. Господи, где мой фартук, куда я его сунула?

— Вера Петровна,— спокойно осадил помощницу Вели

 

канов, неспешно выколотив трубку о край плиты.— Чего ты рассуетилась, заметала икру? Фартук-то на тебе! Я поскакал на свое место в буфете.

— Талоны на три человека!—Это Вера Петровна уже успела заскочить в обеденный зал и теперь прибежала в буфет.

По правилам я должен выписать талоны, старший повар по этим чекам отпустит блюда, вечером мы вместе с ним подсчитаем заказы, подведем баланс реализованной кухонной продукции. А Вера Петровна перечисляла, что заказали клиенты:

— Литр водки, три гуляша...

— На три гуляша—литр водки?

— Какое твое дело? Это только начало. Пиши скорей, начальство ждать не любит.

Я отпустил две бутылки водки, подал пустые стаканы, расход занес в реестр. В буфет пришло еще несколько посетителей, попросили спичек, махорки, выписали заказы. Не успел расспросить толком, что за высокое начальство пожаловало в глухую сельскую столовку, от которого такой шорох, лишь в тетради отпуска сделал пометку «начальник» и вписал сумму долга, как снова подскочила Вера Петровна и сбила меня со счета:

— Еще две бутылки водки, два гуляша.

Я подал водку, на гуляш выписал талоны, подсчитав сумму, приплюсовал ее к предыдущему заказу.

В обеденный зал стал набиваться народ, начали сдвигать друг к другу столы, табуретки, стулья. Гости важные, в немалом чине, все откормленные, мордастые, щелкни по физиономии — сразу брызнет кровь. Я не понял одного: откуда на этих холеных ряшках такой густой румянец— от мороза или от принятых градусов?!

Из зала понеслись песни, орали и по-русски, и по-казахски, гулянка все разгоралась — я не успевал щелкать на счетах и выписывать талоны. Иван Иванович воспользовался загулом, пустил в ход вчерашний гуляш, правда, чуть-чуть подержав его на плите. В буфете в заначке был ящик водки—добрались и до него, под конец перешли на шампанское.

— Не держат ноги,— жаловалась Вера Петровна, едва не плача от усталости.

Когда мы расстались с гостями и пошли по домам, времени было три часа утра.

Спозаранок снова поспешил в буфет. Буран. Костыли тонули в снегу, я валился в сугроб, опять вставал на ноги. Кое-как дотащился до ашханэ. Не успел открыть буфет,

 

подровнять весы, выставить на витрину товар, как в столовой уже появилась первая посетительница. Лампочка едва мерцала, был полумрак. Я подошел к стойке. Посетительница принялась командовать:

— Один литр водки. Я супруга...—Она назвала фамилию, должность начальника, который вчера устроил такой разгульный сабантуй.

Я обрадовался: «Славно как получилось, лучше и желать не надо»,—быстренько достал вчерашний неоплаченный заказ, показал его дамочке:

— Вчера был ваш муж, вот его счет. Девятьсот семьдесят восемь рублей двадцать три копейки...

— Не старайтесь ошельмовать моего мужа! — сердито перебила меня посетительница. — Мой супруг без расчета нигде ничего не берет. Вот вам за литр! — Она бросила на стол полусотенную купюру.

Растерянный от такой наглости, я не нашелся, что ответить. Дамочка сунула бутылки в сумку, возле двери с какой-то злой радостью зашипела.— Впрочем, это даже хорошо. Я сообщу мужу про ваши сплетни, завистливый наговор.

Дверь захлопнулась. Я без сил опустился на стул. Вот тебе раз! Какая же это сплетня, если на мне повисли почти тысяча рублей чужого долга, где возьму такие деньги? Воровать, обсчитывать — это преступление, опять суд и срок, тюрьма и лагерь, нет, еще один круг ада я не выдержу.

Время приближалось к полудню, когда большой и важный начальник снова появился в ашханэ, на этот раз со спутником в военной форме. Переполошенная Вера Петровна прибежала в буфет:

— К начальнику!

Я предположил, что меня зовут для расчетов, на всякий случай сунул в карман тетрадку со вчерашними записями, прихватил конторские счеты, покостылял в зал. По хлебосольному этикету общепита сначала поприветствовал посетителей:

— Здравствуйте. Как ваше здоровье?

— Спасибо. Якши *.

Начальник, оказывается, приветливый, обходительный. Мордашка круглая, румяная, разговаривает открыто, с веселой, обаятельной улыбочкой.

— Ты новый буфетчик?

— Ага.

 

— Хорошо. Якши!—Начальник снова расплылся в улыбке. Потом прикурил сигарету, затянулся, ловко пустил в потолок синее колечко дыма. Спутник начальника, высокий, перепоясанный ремнем военный, во время этой беседы вышел из зала. Начальник поиграл синими колечками дыма, взглянул на меня по-другому, строго, жестко:

— Ответь мне, завбуфетом, правило отпускать товар в долг есть?

Я растерялся, счеты едва не выпали из моих рук.

— Нет, товарищ начальник. По закону в долг товар отпускать нельзя.

— Раз «нельзя», почему болтаешь про мои долги? Я бестолково промычал:

— Я же... по заказу.

— Давай сюда твою карманную бухгалтерию!.. О-о, господи, не дай бог, чтобы этот бессовестный нахал стал копаться в моих кадровых документах, в еще близком кошмарном прошлом, которое, как дамоклов меч, висело над моей головой!

Я достал из кармана халата счет, протянул его начальнику.

— Пожалуйста. Можете перепроверить. Брови начальника подпрыгнули вверх, голос вдруг взлетел до самых высоких нот:

— Не болтай, давай сюда! — Он вырвал из моих рук реестр на девятьсот семьдесят рублей с копейками, растерзал бумагу на мелкие клочки, побросал их на пол и пошел. А на прощание добавил:—Запомни, завбуфетом. Если и впредь будешь раздавать государственное добро в долг, я тебе подышу другое место. Ты не купчик, а служащий советского общепита!

Костыли вывалились из моих рук. Я без сил прислонился к печи.

Наломавшись за стойкой холодного буфета, домой вернулся поздно. Только лег спать, как в дверь заботали. Кажется, нашу халупу собирались разнести, ветхий домишко дрожал от стука и грохота. В зыбке заплакал маленький Шамиль. Я тоже перетрусил, чтобы подбодрить себя, громко закричал:

— Кто там? Что нужно?

— Милиция. Открывай.

У меня опустились руки. Все, конец. Магинур стала брать малыша из люльки, но испугалась криков, уронила ребенка на пол. Я тоже сам не свой, вместо брюк принялся натягивать на ноги гимнастерку.

 

— Ты что, подох в своей халупе? Открывай скорей!

В дверь заколотили сильнее, наверное, собрались выворотить запоры.

Малыш захлебывался в реве. Магинур, баюкая и прижимая его, в слезах. Я не знал, что делать, без брюк прыгал на постели. Мысли в голове одна страшнее другой. Может, эти сыщики прознали про мои художества с паспортом, про то, что тайно занимаюсь писательством, стараюсь положить свои воспоминания на бумагу, еще верю, что придет время, когда они понадобятся. Зачем я связался с хитрым и коварным начальником, гори они синим огнем, эти несчастные девятьсот рублей с копейками!

Недавно я написал в Казань, послал Кави-ага Наджми небольшую детскую поэмку: "Белое ухо—чуткое ухо", попросил оказать содействие, пристроить мое сочинение в какую-нибудь редакцию. Ответ пришел неожиданно быстро, причем, составленный предельно открыто, без намеков и предосторожностей. «Написано живо, хорошим детским языком, увлекательный сюжет. Однако никуда предлагать не буду, причину ты, надеюсь, знаешь. После десяти лет заключения вернулся журналист Гумер Гали. Беднягу четыре года мытарили без куска хлеба, не давали работы, а вчера взяли снова. В Казань не рвись, сиди в своей глубинке и старайся не высовываться». Такие дела, видимо, пришла и моя очередь отправляться за Гумером Гали.

— Ты что подох, торгаш? Открывай!

Магинур кое-как доплелась до двери, сняла запоры. В доме засвистела пурга. Из белого вихря возникли два милиционера, с ног до головы облепленные снегом.

— Собирайся. Требует начальник!

На улице непроглядный буран. Впереди через сугроб прокладывал тропку представитель власти. Следом на костылях тащился я. За мной с маленьким Шамилем на руках Магинур. Замыкал шествие еще один сторожевой. Райотдел милиции в том конце села, как назло, пурга налетела с той стороны. Я обливался потом, выбился из сил, а пути шагать и шагать. Поровнялись с ашханэ, ее здание смутной тенью выделялось сквозь пелену снежной замяти. Наверное, и село Кызыл Яр, и свою ашханэ я вижу в последний раз.

— Эй, буфетчик! — Первый милиционер, по виду совсем молоденький парнишка из местных аборигенов-казахов, остановился перед крыльцом ашханэ...

— К начальнику из Кокчетава пожаловали большие гости. Отпускай два литра водки.

 

Кажется, с меня свалилась огромная тысячепудовая тяжесть.

— Магинур, бери ключи, сколько попросят — столько отпусти.

Радостная, Магинур подхватила ключи, бегом припустила к ашханэ. Господи, что творится в жизни, неужели это не кошмарный сон, а происходит наяву?!

Говорят, если человек заплачет по-настоящему, даже слепые очи прольются слезами. В конце концов, в буфете я насобачился до того, что и на развесах научился орудовать, и отчеты составлял без ошибок, костяшки счетов так и летали под моими ловкими пальцами. А вот как не отпускать буфетный товар в долг — эту хитрость не освоил: не хватало опыта, да и сообразительности тоже. Очень уж важные наведывались гости, чином и должностью один старше другого, с моей замаранной анкетой «врага народа», «вредителя», «диверсанта» попробуй откажи! Должно быть, ужасный призрак тюрем, бесправного лагерного зека навсегда поселился в моем сердце, ни время, ни даже житейские удачи не могли поколебать этот образ, всю жизнь мне суждено прожить на коротком поводке страха, пугаясь каждого стука, каждого случайного взгляда.

Страшное время! Люди боялись не только лагерей, они сторонились друг друга, избегали общения с близкими, по-моему, еще больше пугались самих себя. Уж не говорю о поступке, в этих условиях каждое неосторожное слово, любой взгляд могли повернуть колесо моей судьбы совершенно в противоположную сторону. Когда в деревенской ашханэ появлялись мои постоянные, облаченные большой властью клиенты, я думал не о том, как культурно обслужить их, а дрожал от страха: узнают они про мои уловки, как обманул власть, и тогда все.

Через месяц своей торговой деятельности за буфетной стойкой я подвел дебит-кредит: две тысячи семьсот восемьдесят шесть рублей семнадцать копеек недостачи! Что делать?..

Сначала отправился в Кокчетав, попробовал собрать денег у родных, знакомых, куда там, все отворачивались от меня, как от чумного. Ужасная жизнь! Брат не признавал брата, друг отворачивался от друга, сосед от соседа. Догадался, почему мои предшественники расставались с буфетом только через суд. Но много ли толку в догадке, если в кармане нет денег? Мне тоже грозил суд, позор и бесчестье тюрьмы.

— Давай отремонтируем ашханэ? - предложила выход находчивая Магинур.—Ты возьмешь в руки плотницкий

 

 

инструмент, я стану штукатуром-маляром. На недостачу заработаем.

Идея, как она не пришла в мою голову раньше? Я отправился к председателю сельпо Мустафину, мы честь по чести договорились, что за три тысячи рублей вдвоем с Магинур восстановим развалюху-ашханэ. После работы, в выходные укладывали своего малыша в тарный ящик и принимались за ремонт здания, наводили лоск и марафет. Когда завершили работу и получили деньги, кое-как залатали свои финансовые прорехи. Слава аллаху!

За крайними домами села Кызыл Яр протекала маленькая степная речушка Чагала, что в переводе с казахского языка означала Чайка. Перед тем, как достигнуть села, она разливалась на рукава и заливчики, если смотреть со стороны, особенно с высоты птичьего полета, и была похожа на взмахнувшую крыльями чайку, изготовившуюся к полету. Наверное, речку потому и назвали Чагала, что нашли в ней схожесть с белокрылой птицей.

Покончив с делами, по вечерам я приходил на эту речку и, предаваясь раздумьям, сидел возле воды. Берега Чагалы плавные, без ям и обрывов. По ним росла мелкая речная ива, но я больше любил места, где были густые кусты черемухи. Особенно весной — голова кружилась от ее запаха.

Речка спокойная, сквозь воду просматривались желтые, красные, белые песчинки, обкатанные волнами голыши. Над песчинками, прикрывая их своей тенью, стремительно проносились серебристые стайки мелких плотвичек.

Прямо передо мной в воде лежал дикий камень. Течение, обтекая, словно ладонями, шлепало по нему волнами: чоп-чоп, чоп-чоп... Я слушал разговор речки с камнем, и мне хотелось узнать, какую тайну передавала камню птица с белыми серебристыми крыльями: чоп-чоп, чоп-чоп... Наверняка какую-нибудь неведомую людям сказку, но, вырвавшись на степное приволье, речка уходила под землю, так и оставшись в сердце волнующей загадкой недопетой песни.

Человеческие судьбы тоже схожи с жизнью речек. У одних она, что могучий разлив стремительных речек, которые несутся в морские пучины, у других жизнь протекает, как волны этой степной речушки, в конце концов теряющейся в степи.

Моя послелагерная жизнь складывалась как судьба

 

степной речки Чагала, на первый взгляд, тихо и неприметно, из повседневных забот и печалей. Было время, когда, наверное, я тоже напоминал горный поток, который стремительно проносился через камни, ущелья, сотрясая и сокрушая попадавшиеся на его пути препятствия. Отчего же теперь стал таким тихим, задавленным житейскими заботами, безразлично принимаю на себя удары и невзгоды судьбы?

А ведь моя душа все еще вскипала песнями, я продолжал гореть в жарком пламени стихов, рассказов и романов, которые собирался и был готов написать. Кави-ага Наджми в ответном послании отговаривал меня от литературной стези: «Не терзай себя писательскими муками. Никакая редакция тебя не напечатает». Теперь понимал, что моя свобода — это зыбкий, обманчивый мираж, я и на воле живу под надзорным оком всемогущего ведомства, готового растерзать всякого, кто посмеет пойти против или пожелает самостоятельности. Жизнь моя тут отличалась от той только тем, что возле меня не было стражников, но, даже находясь вдали, они организовались так ловко и настолько умело, что я всегда ощущал их присутствие.

Чоп-чоп, чоп-чоп... Я вздрагивал и поднимал голову. Мысли прерывались, не достигнув своего завершения, разочарованный, я дотягивался до костылей, через силу поднимался на ноги. Над разливом крыльев речной птицы-чайки горел алый закат, казалось, что не белая, а красная птица раскинула свои крылья, собралась взмыть в стремительном полете. Чоп-чоп, чоп-чоп... Какая долгая, бесконечная песня печали, жалобный шепот горькой судьбы?!

Год проходил за годом. Вокруг менялись начальники и вожди, одного большого чиновника сменял другой, но по неизменным правилам текла жизнь. Новые предводители, как и прежние, были сработаны на одну колодку—они любили на дармовщину выпить, за чужой счет попировать. Я метался, словно на раскаленной сковородке между двумя контрольными ревизиями, переживал, что сгорю ни за что, ни про что. Крохоборничал и экономил на всем, на чем мог,— на питании и питье, на одежде, других земных радостях. Магинур билась как рыба об лед, бедняжка разрывалась между домом и конторами — она служила уборщицей, топила печи, бралась за пустяковые копеечные побегушки, лишь бы семья могла свести концы с концами. Даже эти крохотные копейки, которые она зарабатывала, я забирал на покрытие текущих буфетных растрат.

 

...1953 год. Март. Сообщение по радио: «Сталин скончался». Одни искренне плакали, рыдали от горя, другие слали проклятия: «Кончился, тиран. Подох!», третьи загорались новыми надеждами...

В моей жизни ничего не изменилось. Опять тот же сельский буфет, попойки в долг разгульной должностной мафии, страх перед неожиданной ревизией, карающей десницей закона, боязнь повторения арестантской судьбы.

Наконец XX съезд партии, приоткрывший мрачный покров над злоупотреблением культа личности. Мир содрогнулся от страшной картины преступлений и произвола, который творили сталинские инквизиторы над совершенно невинными людьми. Пришло время избавляться от позорного ярлыка «враг народа».

Что такое надежда, не подкрепленная действием, поступком? Моя жизнь еще долго протекала без перемен, стрессов и потрясений. Душа истомилась в ожидании. Я не выдержал муки, взял и на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилова отправил большое послание. Рассказал, как меня в 1937 году несправедливо засудили на десять лет тюрьмы и каторги, умолял его снять с меня грязное уголовное и политическое клеймо, стал ждать ответа. Ждал днем, переживал ночами: дни складывались в недели, недели — в месяцы, а из далекой столицы никакого ответа. Ох, какое это трудное, мучительное дело переносить дни ожидания, думать, какой ответ придет на последний крик боли и надежды.

Придумав тысячи хитрых причин, я забросал начальство просьбами, жалобами, желая избавиться от своей буфетной каторги. В городе Петропавловске, это тоже в Казахстане, открылись шестимесячные бухгалтерские курсы, вот на них я и поехал, навсегда определив свою жизненную стезю. Но прежде, чем распроститься с ашханэ, две тысячи растраты, которые прогуляло лихое и веселое начальство из моего буфета, я все-таки выплатил. Такие пустяки разве в счет, когда речь шла о настоящей свободе, возможности самому делать жизненный выбор.

Наступила одень. Через день вперемежку с дождями повалил снег. Я завершил курсы счетных работников н стал работать бухгалгером райпотребсоюза. Как-то вечером, промокнув под дождем до нитки, вернулся с работы. Магинур сразу протянула пакет:

— Держи, тебе письмо.

В доме тепло, очки с холода запотели, маленькие буквы словно в тумане. Только надорвал конверт, костыли выпали из рук. Едва не упал, хорошо, успел опуститься на дере-

 

вянную лежанку, которую мы устроили вместо кровати. Торопливо протер очки, корявыми, негнущимися пальцами растерзал конверт, вынул из него лист бумаги. Вызов: «Кокчетавское областное управление НКВД предлагает вам явиться...»

Прочитав сухую казенную бумагу, я прежде всего до зеленых чертиков в глазах накурился. Потом снова по словам и слогам перечитал послание из большого казенного ведомства, с которым меня связывали далеко не самые светлые воспоминания. Господи, зачем меня снова требуют в это заведение страха, человеческой боли и ужаса? Хорошо, если к добру. Вдруг впереди ожидает новая беда, несчастье, горе?!

Стук-стук! Стук-стук!.. Какие голоса, что за стук? Чу, да это же сердце тревожно колотилось в тесной клетушке груди, старалось вырваться на волю. Всемогущий боже, подскажи, что делать, подай совет, как быть!