В СВЕТЛОЙ ПЕЧАЛИ

 

1

 

В нашем семейном альбоме есть старая фотокарточка, желтая и потертая от времени. Это самая дорогая семейная реликвия. Когда бывает трудно, сердце перехватывают тиски печали, я достаю альбом, беру эту фотографию и, не отрываясь, рассматриваю уже потускневшее изображение. На снимке три человека, три приятеля, три друга, из этих троих в живых я один, двое других навсегда распростились с радостями и заботами этого мира. И светлая печаль горькой невосполнимой утраты, видимо, уже никогда не покинет мое сердце, навсегда останется болью незаживающей раны.

...1957 год. Осень. Казань. Вместе с дождем с неба падал мокрый тяжелый снег. Скверная погода, мрачные дни. В один из таких неуютных осенних дней в моей судьбе произошло событие, которое озарило светом весны всю остальную жизнь.

На фотографии три человека. В тот день осени мы не только еще не фотографировались, но даже не знали, что с кем произошло — пропал или вернулся живым. Из трех героев снимка один приехал из Котласа, другой — из Норильска, третий побывал в лагерях Колымы. Встретились через девятнадцать лет. С тех пор, как мы расстались друг с другом, минула целая человеческая жизнь, если

 

говорить серьезно, вряд ли кто из нас троих верил, что такая встреча состоится вообще!

...Улица Баумана, большое серое здание Дома печати, которое мы возводили на горячих воскресниках; взваливали на загорбок по пятнадцать-двадцать кирпичей — и устремлялись на этажи; вместе со зданием поднимались и сами...

Опираясь на подпорки-костыли, я взошел на второй этаж, где располагался Союз писателей Татарии, чтобы поприветствовать и получить обратный салям работающих здесь мастеров слова. Не успел появиться в Правлении, поздороваться, как мне вручили билет: «Уважаемый товарищ! Приглашаем Вас на торжественное открытие Татарского театра оперы и балета».

Я обрадовался, даже больше, был потрясен неожиданным стечением обстоятельств. Девятнадцать лет назад, работая на воскреснике, я своими руками закладывал фундамент и этого храма искусств...

Была весна. В парке педагогического института молодые липки выбросили первые листочки. Студенты, расположившись под зеленой сенью деревьев, готовились к весенним экзаменам. И тут, точно забыв обо всем на свете, в парк примчался запыхавшийся секретарь комитета комсомола Бадигов.

— Вот в какие пущи вы запропастились, пока разыскал, из сил выбился!

— Что-нибудь горит?

Бадигов, видимо, в самом деле выбился из сил, спиной подпер дерево.

— Завтра факультет выходит на массовое мероприятие, место сбора—садик Бакыр-бабая ^*.

— Завтра? Завтра — воскресенье. У нас зачеты...

— Про зачеты известно. Но дело не терпит. В держа-винском садике будут возводить какое-то великое сооружение. А прежде надо выкопать деревья, пересадить их в другое место.

Мы ничего не понимали. С какой стати в центре большого города понадобилось разорять старинный сад, затевать здесь стройку, пусть даже великую? Разве в городе мало других площадок? Но как бы то ни было, на другой день всем факультетом, громко горланя песни и марши, мы от-

 

правились раскапывать и разорять садик «медного деда» Державина...

Спустя девятнадцать лет я снова пришел на это место — и не узнал его. На месте державинского садика, в котором на своем постаменте возвышался великий российский стихотворец с татарской кровью в родословной, поднялось здание оперного театра. Красота! Я ходил вокруг театра и не мог налюбоваться совершенством здания. По обеим его сторонам в нишах—скульптуры двух великих поэтов—Пушкина и Тукая. Встал перед ними, почтительно поклонился. Под украшенными орнаментом потолками ослепительно сверкали люстры, гирлянды лампочек изливали потоки света. Празднично разодетые зрители, весело переговариваясь друг с другом, спешили по мрамору лестниц. Меня подхватил шумный поток. Я стеснялся своего увечья, на мне простая, далеко не театральная одежонка, костыли, мало приспособленные к ходьбе по крутым ступеням, спотыкались и скользили. Мне казалось, что они на каждом шагу напоминали: «Смотри, хозяин, мы попали сюда по ошибке, это не то место, где мы чувствуем себя уверенно», тянули назад.

Измученный душевными переживаниями, обливаясь потом. я наконец преодолел фойе, встал перед высокими распахнутыми дверями партера. Просторный, залитый светом зал. Ярко сверкал желтый воск паркета. Вдоль стен длинные кушетки, обитые алым бархатом. В фойе, перетекая, скользил людской поток — модные на высоких каблуках туфельки женщин и сверкающие штиблеты мужчин.

Я осторожно опустился на одну из мягких кушеток, костыли, чтобы не мешали, убрал вниз, с трепетной радостью стал оглядывать публику. До ареста я десять лет обитал среди казанцев, а сейчас никого не узнавал. Впрочем, они меня тоже. Как узнать? Кого? Скоро два десятка лет, как я оставил этот старинный волжский город... Кто знает, может быть, в этом кипящем муравейнике есть люди, которые знают меня и которых знаю я? Только они, наверное, нарочно делали вид, что забыли меня, равнодушно проходили мимо. В праздничный, театральный вечер кто пожелает встречи с человеком, на котором клеймо «врага народа»? Вчера я получил уведомление Союзного Верховного суда о пересмотре приговора, официальное постановление о моей полной невиновности, абсолютной реабилитации, но никто об этом не знает. Разодетой публике, прохаживающейся в фойе перед началом представления под музыку великого Штрауса, какое дело до чужих переживаний? Я здесь белая ворона!..

 

Вдруг кто-то обнял меня со спины:

— Угадай — кто?

Голос показался до того знакомым, близким, что я растерялся. В это мгновение в моих ушах прозвучали голоса всех самых близких друзей, давным-давно позабытых товарищей. Но кому принадлежал этот мягкий, слегка печальный голос, я не угадал.

— Говори скорей! Не тяни!..

— Суббух!..— завопил я на весь театр.— Суббух Рафиков!!!

Мы обнялись. Из наших глаз покатились слезы. Когда вспышка первой радости прошла, мы молча стали разглядывать друг друга. Девятнадцать лет назад Суббуха Рафикова за подпись в приветственном письме Учителю и Мастеру национальной литературы Галимджану Ибрагимову осудили и сослали на каторгу в холодный заполярный Норильск. Тогда это был веселый улыбающийся оптимист с густой черной шевелюрой, сейчас передо мной — зрелый, многое повидавший, еще больше—переживший мужчина. Через высокий лоб пролегли глубокие морщины, во взоре глухая печаль, на макушке пробивалась лысина. Однако лицо Суббуха ясное, открытое, на губах играла добрая, приветливая улыбка.

— Ибрагим, колымский медведь! — Суббух Рафиков произнес первую фразу, губы его задрожали, на лице появилась боль. Чтобы избежать моих тягостных расспросов, он положил на мои плечи свои сильные руки, сам засыпал вопросами.—Давай докладывай, на каких был приисках, сколько намыл золота?

— Достаточно! — Я подхватил его насмешливую интонацию, покачал пустой портошиной, заправленной за поясной ремень.—А расплатился за золото своей ногой.

Не успел я рассказать про ногу, про то, что случилось со мной за эти страшные годы колымской каторги, как меня опередил возглас радости и изумления:

— Ах, вот они куда забрались! Я все ноги пообивал, никак не могу разыскать!

Мы обернулись на голос и вскочили на ноги. Забыв, что уже много лет одноногий калека, лихо, как совершенно здоровый человек, я подпрыгнул с кушетки и тут же рухнул на пол. Ко мне бросился Хасан Туфан, помог подняться с пола, нас обоих обхватил своими могучими ручищами Суббух Рафиков. Все трое замерли в одних братских объятиях, слушали, как бешено колотились радостные сердца, кажется, как птицы, готовые выпрыгнуть из груди.

В театре звонкой медью зазвенели звонки. Людской по-

 

ток повалил в зрительный зал. Хасан Туфан достал из-под кушетки костыли, посмотрел сначала на меня, потом — на мои жалкие опоры, горько покачал головой:

— Какая ирония судьбы?

Мы тоже пристали к театральной толпе, двинулись в зрительный зал.

2

Если меня не обманывает память, это было в зиму 1926 года. В библиотеку Кокчетавской татарской городской школы пришла почта из Казани, в ней был литературный журнал <Наш путь». В большую перемену я наспех перелистал журнальную книжку, помчался сообщить радостную новость своему приятелю и однокласснику Нури Арсланову. Будущий стихотворец, он в это время играл с ребятами в «кучу малу». Я вытащил его из-под оравы вопящих мальчишек и потряс перед его носом распахнутыми листами свежего журнала.

— Гляди, чьи здесь стихи, какие фотографии! Вместе с Нури мы сидели на задней парте и, прямо на уроке читали новый журнал.

Он открывался поэмой Хади Такташа «Зарок любви». между двумя стихотворными столбцами была помещена фотография самого поэта. Хади Такташ сфотографировался, слегка склонив голову набок, серьезный, вдумчивый, из-под широких бровей смотрели большие и строгие глаза, на плечах лежала капризная, непослушная хозяину копна густых волос. Через несколько страниц шли изысканные, естественные в своей простоте «Уральские эскизы» молодого Хасана Туфана, его фотографию тоже поместили среди стихотворных колонок—пышная прическа, костюм с белой сорочкой, на всю жизнь грустные, печальные глаза. Стихи Хади Такташа в газетах, журналах печатали и раньше, имя Хасана Туфана встретилось впервые. Стихи его поначалу показались странными. Но вот что было странно—стихи с первого же прочтения понравились, врезались в память:

От горькой тяжести раздумий, Вагоны сбросили свой ход..

Когда закончили учебу в Кокчетавской школе-семилетке, мы вдвоем с Нури Арслановым ^* отправились в далекую

 

Казань. Отсюда начиналось наше светлое будущее: Нури поступил в художественный техникум, я — в педагогический.

В горячие годы послереволюционного национального возрождения в Доме татарской культуры каждую неделю проходили литературные вечера. Конечно, мы такие события не пропускали, старались попасть на каждое. Я обычно садился в первый ряд, затаив дыхание, слушал обоих кумиров — Хади Такташа и Хасана Туфана, восхищался загадочной стихией поэтического духа, могучей силой воображения, таланта.

В редакциях газет «Кызыл яшьлэр», «Яшь ленинчы», журнала «Авыл яшьлэре», которые издавались в Казани, с утра до вечера горячее столпотворение. Приходили читатели, толкались школьники, учителя, начинающие авторы, сгорающие в пламени своей литературной страсти молодые честолюбивые поэты и прозаики. По вечерам на живой огонек заглядывали писатели, настоящие мастера, сочиняющие прекрасные книги, в которых они учили людей добру, как жить, переделывать этот старый дряхлый мир на молодой, более совершенный и прекрасный. Читали друг другу стихи, загорались жаркие споры, горячие дискуссии. Конечно, самыми желанными участниками стихийных литературных встреч были Хади Такташ, Хасан Туфан, Адель Кутуй, Кави Наджми, иногда из столицы наезжал Муса Джалиль.

После школы-семилетки отправляясь в литературную Мекку татарских писателей Казань, я не скрывал своих честолюбивых замыслов, рассчитывал, что из меня тоже выйдет настоящий писатель. Все шло как по-писаному! Вошел в литературную среду, начали сбываться мальчишеские грезы о писательском будущем: на равных общался с настоящими, большими мастерами слова, вскоре стал штатным сотрудником пионерской газеты «Яшь лениичы». Сколько помню себя, еще с того дня, как научился читать, даже после того, как издал свою первую, сейчас уверен, не самую лучшую свою книжку, я преклонялся перед мастерами таинственного, загадочного ремесла — писателями, которые на простом листе бумаги могли передать тонкие переживания человеческой души. Свершилось: я был на взлете своей судьбы, постоянно выступал в газетах, дышал святым воздухом литературы, будущее представлялось мне в розовом свете новых, еще более дерзких мечтаний. Вон куда вознесся — до газеты, стал накоротке общаться с журналистами, а главное, сочинял сам—изо всех сил писал, творил, фантазировал. Ура!..

 

Оказывается, зря брал на душу грех, когда думал, что в этом восхитительном храме искусств меня никто не узнает, в этом мире я чужой, одинокий. В театре нашлись и знакомые, которые здоровались с нами, обнимались, на радостях целовали. Друзья по давней довоенной радиостудии Закия Садыкова, Гайша Бикмухаметова, Суфия Гиззатуллина всю нашу счастливую троицу, чудом воскресшую из каторжного ада лагерей, на воскресенье позвали в гости.

На другой день вечером мы втроем пришли на трамвайную остановку и отправились в Новотатарскую слободу.

— Ох, какие вы молодцы, добро пожаловать, желанные гости! — с возгласами радости и привета встретили нас отец и мать Закии Садыковой, распахивая перед нами двери открытого гостеприимного дома.

Пока традиционно справлялись о здоровье друг друга, житье-бытье, обменивались мнениями о погоде, на праздничном столе между другими яствами появилось традиционное угощение всякого татарского дома — румяные с пылу, с жару перемячи. Без секунды промедления на почетное красное место взгромоздился и запел свою песню пышущий жаром самовар.

— Давайте, гости дорогие, принимайтесь за угощенье, — дружно стали потчевать нас хозяева.— Перемячи едят прямо с горячей сковородки.

Когда нагостевались, вместе с перемячами отведали блинов, напились индийского чая с молодыми сливками, поблагодарили хозяев за радушие и гостеприимство, заиграло пианино. Оказывается, в доме было и пианино, просто в суматохе встречи мы инструмент не разглядели.

В татарской национальной музыке есть своя сила воз< действия на чувства. С первых же звуков она захватывает сердце, дает человеку крылья, поднимает его на вершины радости или опускает в черные пучины горя. Для нас, в течение девятнадцати лет разлученных с музыкой своего народа, звуки пианино казались восхитительным чудом. Закия играла на пианино, ее подруги Гайша и Суфия пели:

 

Чтобы не расплакаться от чувства,

Я не подала руки...

— Не мoгy!— Хасан Туфан вздохнул, даже не вздохнул» а застонал, закрыв лицо руками, поспешно вышел. Музыка прекратилась, песня оборвалась.

Я поднялся, вышел за Туфаном. Он стоял, прислонив-

 

щись спиной к дверному косяку, громко, во весь голос, рыдал.

Однако что бы мы ни делали: печалились или горевали, в эти дни людей счастливее нас на этом свете не было. На руках у каждого был дорогой ярлык свободы, правды, справедливости, который мы ожидали в течение долгих лет, и в котором сказано: «за отсутствием в действиях состава преступления».

Суббух Рафиков и я в Казани временно, мы приехали для того, чтобы получить на руки решение Верховного суда СССР о полной реабилитации, для Хасан-ага Туфана татарская столица — родное гнездо. Нам показалось, что родное гнездо принимало своего поэта с холодным равнодушием, во всяком случае без вдохновения, энтузиазма.

В Союзе писателей автономной республики готовили к изданию два сборника поэтической антологии на русском и татарском языках. Член редколлегии уникального литературного издания мой давний друг Хатып Гусман, с которым два десятилетия назад мы жили в одной комнатке студенческого общежития, откуда началась моя одиссея по лагерям и тюрьмам, сразу запряг нас в работу.

— Братья-писатели, вы попали в самое горячее пекло. Засучите рукава — и за дело. Отберите лучшие ваши стихи, передайте их в русскую и татарскую редакции. Затем по стихам, которые пойдут на русском языке, сделайте подстрочные переводы. Быстрей, чтобы бумага горела под вашими перьями. Опаздываем, рукопись надо было сдать еще в прошлом месяце. В добрый час!

Такое поручение мы приняли с великой радостью и с азартом взялись за работу. Клуб писателей Габдуллы Тукая обычно днем пустовал. С утра дружной троицей мы поднимались на верхний этаж Дома печати и, расположившись за тремя отдельными столами, до вечера перекладывали стихотворные строки на русский язык—слово в слово, рифма в рифму. Это и есть так называемый поэтический подстрочник, материал для художественного перевода. Сначала работали отдельно, а под конец все равно оказывались возле Хасана Туфана. Мастер откладывал свои вирши и читал наши опусы. Прерывались только на обед, наскоро перекусив в буфете Дома печати, снова поднимались на свой этаж...

Наверное, со стороны мы походили на троицу витязей, стоящих на перекрестке опасных дорог. Только чудо сохранило наши головы, спасло от погибели. Страдания, через которые прошли репрессированные в сталинских лагерях, несомненно, отразились на поэтическом вдохнове-

 

нии, художественных красках и образах стихотворных строк, в них вместе соединились и черное горе, и светлая радость.

Суббух Рафиков сидел перед нами, положив на стол

большие худые руки и глубоко задумавшись. Не узнал я, о чем думал и Хасан Туфан. Вспомнились строки его довоенных стихов, которые я помнил еще с первого прочтения.

Почему таким, как у Эдисона, Природа сотворила разум поэта?

В своей поэтической стихии Хасан Туфан ровня великому Эдисону, но по форме мышления, мудрости и внешнему облику больше походил на главу древних философов Сократа. У него такой же, как у великого грека, могучий лоб глубокие морщины, седые кудри и ясный, всегда задумчивый взор.

— Слушайте сюда, сочинители!—Хасан Туфан вдруг встрепенулся, склонил над бумагой седую лохматую голову.— Я прочту одно стихотворение. Позволите?

Он застенчиво улыбнулся, только улыбка у него получилась не ласковой, как обычно, а грустной. Вот эти стихи:

Жизнь мою на пределе,

почти за чертой поддержала ты кровью своей.

До последнего часа

с тобой, как с зарей,

встречи жаждал я

тысячи дней.

Но пришла с опозданьем

свобода ко мне,

 отыскав средь сибирских камней... ^*

В счастливые дни обретенной свободы три узника страшной каторги, три друга, три единомышленника, мы были вместе. Сейчас я смотрю на нашу общую фотографию и чувствую себя одиноким, глубоко несчастным путником, который затерялся на глухих перепутьях жизненных дорог. Я тоскую по своим друзьям и товарищам, мне тяжко без них, грустно, одиноко!