В ПИРЕНЕЯХ ПРОШЕЛ ДОЖДЬ¹

Человек получает имя при рождении. Это имя либо символ, либо воспоминание, либо надежда.

Народ получает имя после многих веков жизни. Имя народа — это итог, это его история.

Старая веселая Англия... Вечная Италия... Скорбящая Испания. Прекрасная Франция... В этих именах — века, полные жизни, борьбы, великих потрясений, поражений и побед. В них — оттенки народной любви, гордости и печали.

Я не знаю, когда зародились у меня в душе эти мысли. Может быть, только сейчас, а может быть, неопределенные и детски-неясные, они бродили во мне в тот вечер, пропитанный благоуханием зреющих виноградников...

Пиренеи... Карл Великий, рыцарь Роланд, мавры — великая грань двух великих народов, двух судеб. Скорбящая Испания по ту сторону хребта. Прекрасная Франция — по эту. Тихий легкий вечер, какие бывали много столетий назад, какие будут через десятки сотен лет.

Легкий шелест за раскрытым окном. Над подоконником поднимается конец знакомой тросточки с ручкой из слоновой кости. Тросточка мерно постукивает по оконной раме, условный знак.

Я бросаюсь к окну. Конечно, это он, мой «друг», как он себя называет сам и как называют его все в нашем горном домике. Ему без малого пятьдесят лет, мне — тринадцать. Он — поэт и гордость Франции, я — его маленький русский друг, «русский ангелочек с глазами чертенка», как он называет меня с нашей первой встречи.

— Я здесь, месье Эдмон!

 

Я свешиваюсь в окно, я готова выпрыгнуть на дорожку сада.

— Боже! — восклицает он. — Мой маленький друг, спрячьтесь в комнату хоть на пятьдесят процентов! Остального будет совершенно достаточно для нашего разговора! Что скажет ваша милая тетушка?

— Что случилось, месье Эдмон? Гулять? В беседку? Новые стихи? — вопросы у меня так и сыплются. Поэт смеется.

— Вы темпераментны, как лава Везувия во время извержения, дитя мое. Но я боюсь, что сейчас лава из кратера окна хлынет и окажется на дорожке у моих ног. Спрячьтесь, пожалуйста! Тогда я отвечу на все ваши восемьдесят вопросов.

Я немного отодвигаюсь в глубину окна.

— Ну вот, так хорошо! — кивает головой мой друг.— Теперь я могу разговаривать с вами без замирания сердца. Итак, отвечаю: и новые стихи, и беседка, и прогулка. Та-та-та,— останавливает он, заметив мое порывистое дыхание,— не сейчас, мой маленький друг, не сейчас! Завтра утром, потому что идти надо далеко, вечером времени мало. Я пришел только уговориться.

— Когда угодно и куда угодно! — с жаром восклицаю я.

— Ответ прекрасный, но без разрешения вашей милой тетушки — нереальный,— опять смеется он.— Будьте любезны, спросите ее, не разрешит ли она мне явиться к ней на минуту.

Я с вздохом соскакиваю с окна в комнату. «Милая тетушка» (она, грех роптать, и правда милая), конечно, рада видеть месье Эдмона. Через минуту договор заключен: завтра с утра я иду с моим другом в горы — он хочет показать мне что-то интересное.

— Я хочу познакомить вас с моим приятелем,— говорит мой друг.— Я хочу, чтобы вы знали и любили мою страну, мою Прекрасную Францию. Страна — это ведь не только холмы и поля, не только реки и леса, солнце и тучи: страна — это народ, это люди. Сегодня я хочу показать вам Францию, может быть, наиболее близкую и понятную вашему русскому тургеневскому сердцу, дружок.

Тропинка причудливо вьется в мягких очертаниях холмов. Откуда-то справа доносится звук рожка. Ветер пробежал по высоким стеблям белых мальв.

— Да,— продолжает мой друг,— я не знаю, что вам больше понравится: то, что он будет показывать, или он сам. Но в успехе я уверен.

Улыбка пробегает по тонкому красивому лицу Эдмона.

— Я люблю Россию и русских,— говорит он.— Вы русская, вы очень русская. И вы должны любить нас.

В эту минуту кажется, что я люблю Францию, французов, Пиренеи, виноградники, маленький домик «Мон-Вер», самого месье

 

Эдмона до самозабвения. И я заранее люблю все то, что он мне покажет.

Я говорю ему это. Выпаливаю с жаром, с пафосом. Он слушает, как всегда, внимательно, с улыбкой, глядя куда-то вдаль. Его забавляет мой «темперамент», но моя влюбленная преданность его, как видно, трогает.

Ну конечно же, я люблю Прекрасную Францию! Честное слово, мне нравится даже проливной дождь из озорной тучи: налетела откуда-то, разлилась и растаяла. Застала она нас на открытом месте, мы бежали под укрытие, схватившись за руки и хохоча, и все-таки вымокли до нитки. Мне-то безразлично, но месье Эдмон грустно покачивает головой, глядя на свой поникший костюм, такой элегантный в начале прогулки. Мои уверения, что «солнышко высушит, никто ничего не заметит», не очень его утешают.

Через час тропинка приводит нас к невысокой зеленой изгороди. Это — сад, старый и запущенный, в глубине которого виднеется небольшой двухэтажный, увитый зеленью домик под красной черепичной крышей. Здесь, в горах, много таких домиков.

Мы открываем калитку и идем по дорожке, поросшей травой. Кругом сыро: сильный дождь прошел повсюду.

Большой желтый пес высовывает морду из будки и добросовестно лает на нас. А вылезать ему все-таки лень. Как видно, внешность наша не внушает ему серьезных опасений.

На веранде, увитой виноградом, появляется хозяин. Это старик небольшого роста, очень живой, с подвижным бритым лицом и веселыми черными глазами, блестящими за стеклами очков. На нем — старенький серый костюм и брезентовый фартук, какой носят мастеровые.

— 0-ла! — восклицает он.— Муза Франции снова посетила меня! Добро пожаловать! А это кто же? — его взгляд уставлен на меня.— Маленькая Принцесса Греза? Роксана? «Ручеек»?¹

Следует рукопожатие. Старик сияет. Какой крупной, стройной и сильной кажется изящная фигура моего друга, когда он наклоняется, чтобы обнять хозяина!

— Милая барышня,— оборачивается поэт ко мне,— позвольте представить вам моего старого друга, владетеля этих латифундий, великого знатока и любителя местной старины, милейшего месье Круазада².

«Вот так фамилия! Все к месту!» — мелькает у меня в голове.

— Дорогой месье Луи,— обращается мой спутник к старику,— мой юный русский друг, мадемуазель Н., маленькая поэтесса и большая любительница всего прекрасного, была добра сопровождать меня в моей прогулке и рассеивать элегические размышления моего одиночества. Представляю ее вашей любезности и гостеприимству!

 

 

Я немного сконфужена таким вычурным, официальным представлением, а старик в восторге.

— О! — восклицает он.— Мы умеем сказать, мы, французы! Всем известно гостеприимство русских — мы постараемся не остаться в долгу! Ах, мой друг Проспер, если бы ты был жив!

Опять легкая улыбка пробегает по лицу Эдмона. Он бросает на меня взгляд, точно хочет сказать: вот оно, начинается!

— Клодин! Рене! — кричит старичок, хлопая в ладоши.— Скорей! Завтрак! Закуску! Трапезу музам! Винограду, фруктов, всего, что может предложить Прекрасная Франция своей гостье! Всего, что может родина повергнуть к ногам своего поэта! Гирлянды цветов и полные чаши вина! Да здравствует Олимп, спустившийся на холмы Пиренеев!

Я с нескрываемым детским любопытством смотрю на неистового старика, декламирующего посреди веранды. Но ни старушка Клодин, ни стройная, грациозная Рене, служанка месье Луи, ничуть не удивлены: не в первый раз, видно, им приходится выслушивать тирады своего хозяина.

— Маслин, сударь? Сыру? Дичи немного? — спокойно спрашивает Клодин.

— Свежего молока для барышни? — вторит ей Рене.

— Пищу богов! Добычу Дианы-охотницы! — кричит старичок.— Всего, всего, что найдется в кладовых этого бедного жилища, в которое снизошли музы!

Служанки так же спокойно выходят для приготовления закуски.

— Успокойтесь, друг Круазад,— говорит Эдмон.— Я хочу сделать вам маленькое предложение. Мы с мадемуазель Анн прошли меньше одного лье¹ и не так уж устали. Пока наши ноги еще на ходу и пока ваши служанки готовят нам пишу богов, может быть, мы прогуляемся немного по вашему саду? Я давно не был у вас и с удовольствием посещу все мои любимые уголки!

Старик сбрасывает фартук. Он согласен, конечно. Он обеспокоен только тем, не очень ли утомлена русская барышня? Анн, прекрасное имя! Ее отчество, вероятно, Ivanovna, — старик старательно произносит чуждые ему звуки.— Отца милой барышни, наверное, зовут Ivan, это настоящее русское имя! О, он знает этих добрых людей, русских! Ах, друг Проспер, если бы ты был жив!

Эдмон вмешивается.

— Я зову ее просто petit amie, маленький друг, месье Круазад. Я думаю, это приемлемо и для француза, и для русского.

Мы огибаем домик Круазада и углубляемся в чащу. Сад так разросся и заглох, что местами кажется настоящей рощей. Старик притихает, перестает суетиться и внимательно слушает Эдмона, который рассказывает что-то о новых раскопках в Провансе.

Под сенью старого дуба стоит скамья.

 

— Сядем здесь,—предлагает хозяин.—Я люблю это место. Я раньше часто сиживал здесь с моим другом Проспером. Да и теперь нередко прихожу с ним сюда.

Я искоса взглядываю на него, что за путаница? Друг Проспер? Ведь он же умер, как только что говорил старик. Как же он «приходит» с ним сюда? Я перевожу взгляд на Эдмона. Мне кажется, что мой друг умышленно смотрит в сторону. Легкая улыбка по-прежнему скользит по его лицу.

— Мой  маленький  русский  друг  очень интересуется историей,— как-то  неопределенно, в пространство  говорит он.

— Интересуется историей? — старик оживает.— Какой историей? Той, что создают наши академики, которые прочтут сто фолиантов и напишут сто первый? Той, которая лежит на пыльных полках их библиотек? Герои прошлого — мертвые кучки на булавках энтомолога? Сперва убьют, а потом изучают, как сказал бессмертный Гете? Или живой, вечной, творимой историей? Той, которая шествует сквозь века, живет с нами и в нас? Той, которую создавали, создают и будут создавать народы мира?

— Историей прошлого, археологией,— так же неопределенно говорит Эдмон.

— Великий боже, что такое прошлое? Сегодня вечером, когда зайдет солнце и на небе появятся звезды, вы будете смотреть на какую-нибудь из них и говорить: как она прекрасна! А через несколько сот лет ученые узнают, что ее сегодня уже не было, что она угасла двести лет назад и до нас долетал только ее свет, только лучи мертвого небесного тела. Что это: настоящее или прошлое? Шекспир в XVI веке написал своего «Юлия Цезаря». Мы в XX веке смотрим эту пьесу, переживаем, восхищаемся. Где же настоящее? Где прошедшее? В первом столетии до нашей эры, в XVI веке или сейчас? О, друг Проспер, ты тоже любил историю, ты бы понял меня!

— Мне думается, прошлое — это то, что было до нас. Наша жизнь — грань между прошлым и будущим. Мы умираем — начинается будущее. Это условно и упрощенно, конечно. Мысль историка — камень, брошенный в темную расщелину прошлого. Прямой и неуклонный, летит он в темноту. Донесется ли до нашего уха всплеск глубинных вод? Услышим ли мы шум обвалившейся отвесной стены, задетой пролетающим гостем, или беззвучно канет он в бездну, затерявшись в прошлом? — все так же неопределенно говорит Эдмон.

Он точно роняет слова, и мне кажется, что это не совсем его мысли и что ему хочется подзадорить своего собеседника, вызвать его новые тирады. Ведь мой друг обещал «показать» мне старого приятеля и заранее гарантировал успех. Он выполняет обещание.

Старик поддается на удочку.

— Для истинного мыслителя (а историк обязан быть мысли-

телем!) нет настоящего и прошедшего,— немедленно отвечает он.— Для него есть вечное и временное.

— А вот это — тоже условно, хотя, быть может, и не упрощенно,— улыбается Эдмон.— Так можно легче запутаться и поставить римские когорты в армию Наполеона, а японцев в 1904 году столкнуть в Порт-Артуре с какими-нибудь скифами. Клио¹ не любит неточностей. Да и наш друг Проспер в этом отношении был очень взыскателен. Он отличал подлинного Эльзевира² от любой подделки, а не то что один век от другого!

— О, мой друг Проспер! — с грустью шепчет старик.— Да, он был великим знатоком вещей и времен. Но он творил, он сам творил историю, как вы знаете. Для его души не было границ времени, как не было границ между реальностью и сказкой, потому что сказка — это вера, вера в себя, вера в человека. А что станет с человеком и его историей, если он утратит веру в себя?

Мой интерес к «другу Просперу», знатоку Эльзевиров, путавшему реальность со сказкой и приходящему после смерти посидеть с приятелем на садовой скамейке, все возрастает. Я не могу дальше удерживаться.

— Месье Круазад,— обращаюсь я к старику,— ваш покойный друг был историком? Он давно скончался? Это — известный ученый?

Лицо хозяина принимает крайне удивленное выражение.

— Русская барышня отлично говорит на нашем родном языке. По словам месье Эдмона, она поэтесса и любительница литературы. Как же это случилось, что она не знает моего великого друга Проспера?

Эдмон поворачивается ко мне. В его глазах лукавые огоньки.

— Месье Круазад говорит о великом писателе Проспере Мериме,— серьезно и бесстрастно поясняет он.

— П... пр... оспер М... мериме? — слова застревают у меня в горле.

Есть чему удивиться: Мериме переводил Пушкина. Правда, Пушкина можно переводить и в наши дни. Но ведь и Пушкин переводил Мериме, а это уже другое дело... Если мне не изменяет моя детская память, Мериме родился в первых годах XIX столетия, а умер в 1870 году, когда родился мой папа. Нашему хозяину лет шестьдесят. Мериме — его друг? Они вместе сиживали здесь на скамье? Круазад — лет пятнадцати, а Мериме — без малого семидесяти? Правда, между мною и моим другом Эдмоном тоже около сорока лет разницы, но все же...

— Мадемуазель Анн удивлена? — снова спрашивает меня хозяин.— Мадемуазель считает, что великий мастер пера не мог

 

осчастливить своей дружбой такого простого, грубого парня, такого червяка, как Круазад? Это верно, но дружба, как и любовь, часто делает странный выбор. А потом — кто знает, где таится добродетель?

Я окончательно смущена.

— О, что вы, месье Круазад,— с жаром протестую я.— Как вы могли предположить это? Я удивилась совсем не потому; мы живем в 1913-м...

— А мой друг Проспер жил в 1813-м? Вы это хотите сказать?

— Не совсем так, но...

— Да, да, маленькая поэтесса! Автор «Венеры Илльской», «Этрусской вазы», переводчик «Пиковой дамы» — мой друг. Немного больше воображения, чуть-чуть побольше веры, легкая ломка грани между реальностью и грезой — и все. Разве вы не дружите с вашим Пушкиным и вашим Тургеневым, этим милым Иваном Тургеневым, другом Виардо?

— Ах, так...

— Да, так, но только реальнее, чем вы думаете. Я беседую с моим другом Проспером, он рассказывает мне удивительные истории — мой бедный друг не успел записать их при жизни. Печально, что он выбрал такого бесталанного слушателя этих гениальных вещей. Мои старые руки хороши только для ухода за виноградниками и цветами, тонкого пера они не удержат. Увы! Я червяк, земляной червяк — и только. Вы — поэты, вы должны записать то, что не успел сделать мой друг Проспер...

Какая-то птичка проносится у нас над головой и опускается на дерево. Ветка раскачивается, и нас обдает целым ливнем дождевых капель: листва еще не просохла после дождя.

— Душ! Душ! Холодная ванна! — кричу я, вскочив со скамьи.— Месье Эдмон, берегите ваш костюм!

— Когда на горизонте тучи, мы всегда обеспечены такой ванной, милая барышня. Просто в Пиренеях прошел дождь,— старик говорит тихо и грустно.

— Друг Круазад,— обращается к старику Эдмон.— Не расскажете ли вы нам хоть одну из тех прекрасных историй, которые вы прослушали у вашего великого друга? Вы доставите нам огромное удовольствие.

— О да, месье Круазад,— присоединяюсь я.— Мы очень просим вас!

Старик колеблется. Он тихо качает головой, чему-то усмехается, что-то невнятно бормочет. Птичка, чирикнув, слетает с ветки. Кругом тихо-тихо. Пахнет сыростью и лесной гвоздикой. Мы продолжаем упрашивать.

— Идет! — соглашается наконец хозяин.— Черт возьми, а bon entendeur—salut!¹. 0, мой друг Проспер, твои мечты передаю

 

 

в руки муз! Твой бедный друг недостоин держать их в тайниках своей заскорузлой души! Он обращается к нам.

— Первая история моего друга Проспера находится за вашей спиной,— несколько торжественно говорит он.

Мы оба быстро, точно по команде, поднимаемся со скамьи и оборачиваемся. Скамья, за нею громадный бугристый ствол, вокруг густые заросли какого-то кустарника, может быть, одичавшего орешника... Дальше — еще деревья, еще кусты...

Мы молча вопросительно смотрим на нашего старика.

— Я сказал,— a bon entendeur — salut! — повторяет он.— Я указал вам место, теперь пусть с вами говорит великий Проспер!

Он по-наполеоновски скрещивает руки на груди.

Мой друг обходит скамью, обеими руками раздвигает густую влажную листву кустарника — и я с невольным криком отступаю назад. Это — даже не испуг, это какой-то суеверный ужас.

В густой зелени стоит черный человек, припавший на одно колено, с закинутой назад курчавой головой. Одна его рука протянута вперед, к нам, он точно протестует против нашего вторжения в его тайник. Другая рука откинута назад и вниз и зажата в кулак. Мускулы обнаженного тела напряжены, лицо молодо, прекрасно и сурово. Вся левая щека варварски пересечена огромным шрамом, уродующим античные черты. Чугун? Медь? Во впадине шрама скопилась ржавчина, точно старая запекшаяся кровь глубокой раны. По лицу юноши струятся крупные прозрачные слезы.

— Он плачет,— задыхаясь, шепчу я.— Месье Эдмон, человек плачет!.. Слезы, смотрите, слезы!..

— О нет! — раздается сзади эпически-спокойный голос Круазада.— Нет, маленькая барышня, просто в Пиренеях прошел дождь. Вы стряхнули ветки кустарника.

— Кто это? — все с тем же непонятным страхом спрашиваю я.

Круазад хмурит брови и подходит ближе.

— Если вам нужен ответ историков-археологов, академиков, буквоедов, обратитесь к ним. Они обследуют этого парня со всех сторон, как доктора доверчивого пациента, устроят консилиум, разойдутся во мнениях. «Копия!» — закричат одни. «Оригинал!» — завопят другие. Журналы наполнятся полемикой, академики засыплют друг друга остроумно-язвительными насмешками. Потом погрузят моего парня на телегу, в вагон, вымоют, вычистят — нельзя же пускать в музей такого неряху! — нацепят на него этикетку и выставят в каком-нибудь парижском салоне на потеху праздной публике. Это — один из ответов, но я не компетентен настолько, чтобы дать его вам.

— А другой?

— ао другом я знаю от моего друга Проспера да от старого

 

звонаря Молеонского аббатства Никеза. Мы, Круазады, недавние жители здесь, в Пиренеях. Мы перебрались сюда с Севера всего каких-нибудь семь-восемь десятков лет. Отец купил эту ферму, а я родился здесь. Парень достался мне по наследству, вместе с домом, садом и виноградниками.

— И со шрамом?

— Да, со шрамом. Я не помню точно, что именно мне рассказал Проспер, а что добавил Никез. Но это безразлично: мы с Никезом пьем воду из одного пиренейского ручья, он мог слышать свою долю тоже от Проспера. В наших косноязычных устах трудно, конечно, узнать прозрачность слога великого мастера: мы говорим, как умеем. Отожмите вино и отбросьте шкурки, ведь вы поэты. Итак, когда-то давно — милая барышня, во имя бога не спрашивайте меня, в каком веке, при каком короле и под благословением которого наместника святого Петра!¹ Просто — давно! Давно здесь, вот на том холме, выше моего сада, стоял замок какого-то наваррского феодала. У старого рыцаря была красавица дочь. Он берег ее, как только мог беречь в своем неприступном замке. Был он горд, заносчив и беспощаден: в его жилах текла арагонская кровь, темная и терпкая, как вино из черной лозы. Да, да, мы, французы, любим это вино в бокалах, но в наших жилах искрится сок Шампаньи, не правда ли, друг Эдмон?

Итак, старый граф был горд. На сватовство лучших молодых рыцарей он отвечал отказом: все ждал достойного, а дочь держал за высокими стенами замка.

Юная графиня скучала в своем плену. Не развлекали ее ни игра на лютне, ни шутки пажей, ни песни заезжих трубадуров. Стала она просить отца, чтобы он разрешил ей выходить на прогулку в рощи, что раскинулись вокруг их замка.

Увы! Наотрез отказал старый отец. Но дочь продолжала умолять. Тогда граф приказал согнать окрестных крестьян, чтобы окопали рвом и обнесли стеной рощу, которая спускалась по горному склону прямо от северных ворот замка. Загремели кирки и лопаты, заскрипели колеса телег, застучали топоры. Зазмеился ров, выросла стена. Со страхом смотрела красавица из окон башни на новую темницу, приготовленную ей отцом. «Нет,— говорила она,— я не хочу так. Здесь, за этой стеной, и деревья зачахнут. И я умру вместе с ними...»

Да... Начальником над рабочими был поставлен юноша. Красив ли он был? Смел ли и ловок? Кто знает! Красавица ведь давно умерла, а кто кроме нее ответит на этот вопрос? Но только раз увидела она из окна этого юношу, увидел и он белое личико юной владелицы замка — и никакая стена, никакой ров не смогли стать преградой между ними.

Как одержимый, работал юноша под взглядами прекрасной затворницы. Каждый день старый граф обходил вокруг рва, опи-

 

 

раясь на свой тяжелый жезл. Глядел, глубока ли рытвина, крепка ли высокая стена. Хмурил брови, а сам улыбался в седые усы. Улыбался и юноша, он знал, что истинный хозяин этой постройки — не гордый старик. Хозяин не тот, кто приказал, а тот, кто выстроил! Клянусь: в самой крепкой, самой неприступной стене может укрыться потайная лазейка!

Однажды лопаты рабочих, копавших ров, звякнули и заскрежетали: они на что-то натолкнулись в глубине. Начальник приказал рыть вокруг. Рабочие откопали черную статую юноши — прекрасного, стройного, стоящего во весь рост со спокойно сложенными руками, с ясной улыбкой на губах. Доложили рыцарю. Он пришел, взглянул на изваяние, сотворил молитву и приказал отдать идола в Молеонское аббатство, чтобы монахи перелили его на колокола во славу Пресвятой Девы.

«Если разрешит ваша милость, отдадим его по окончании работ,— сказал начальник,— чтобы не возиться сейчас с этой тяжестью». Рыцарь молча кивнул головой. Статую оттащили и поставили в чаще, а потом забыли про нее. 0-ла! Когда прошлое воскресает, его судьба всегда печальна: или его переливают на колокола, или ставят на полку в музей, или снова хоронят, то есть забывают. Да, да, так поступают все те, кто делит время на прошлое, настоящее и будущее, все те, кто отождествляет прошлое с мертвым, забывая, что оно вечно. Впрочем, все три судьбы по существу одинаковы. Что такое музей, как не пантеон, как не надгробный памятник? Что могут вызванивать такие колокола, как не заупокойную мессу? Я бы сказал, что забвение, пожалуй, самая легкая смерть для прошлого, воскресения которого не видят или боятся невежды.

Статую забыли. Помнил о ней только молодой начальник. «Нет,— шептал он,— я не отдам тебя в монастырь, дух-покровитель любви моей! Для Пресвятой Девы — да будет благословенно имя ее! — и без тебя достаточно металла на земле! Там, где я нашел тебя, я оставлю себе вход в твое святилище!»

Работы кончились. В последний раз обошел рыцарь зубчатую стену, венчавшую откос над рвом. Осмотрел укрепление, отпустил рабочих и наградил начальника. Немой дух любви остался в замковой роще. Юная красавица получила разрешение гулять в своей новой зеленой темнице.

Я не знаю, как произошла встреча двух влюбленных, пусть это вам подскажет ваше воображение, ведь вы — поэты! Но встречи стали повторяться в самой чаще, там, где укрылся дух-покровитель их несчастной любви. Часто, расставаясь со своим возлюбленным, красавица вырывалась из его объятий, обнимала изваяние юноши и, припав губами к его уху, шептала: «Смотри, не выдавай нашей тайны! Тебе вручаю любовь мою!» — и украшала голову статуи лесными цветами.

Статуя молчала, холодная и неподвижная.

Но, друзья мои, даже царь Мидас не сумел скрыть от мира

 

своей тайны!¹ Старый отец узнал о преступной страсти дочери. Однажды вечером — над Пиренеями только что прошел дождь, и освеженная влагой листва отливала под лунным светом — он застиг влюбленную пару у подножья статуи. Девушка уже собиралась уходить и по обыкновению обняла на прощание холодный металл. Вдруг она вскрикнула: «Любимый, посмотри, дух-покровитель нашей любви плачет!» — «О нет, бесценная моя, успокойся: просто в Пиренеях прошел дождь»,— отвечал ее возлюбленный, обнимая ее. «Нет, нет, он плачет, посмотри, слезы, слезы!» — «Да,— прогремел сзади грозный голос рыцаря.— Он плачет, заплачете и вы, преступники!» И он с силой взметнул свой тяжелый жезл над головой влюбленного юноши, склонившегося у статуи. И вдруг... вдруг идол припал на колено, черты лица его исказились. Он вскинул руку вперед, другая сжалась в кулак... Жезл налетел на руку, скользнул, всей тяжестью обрушился на лицо статуи...

Конец? Никез кончает свой рассказ смертью отца и счастливой свадьбой. Мне Проспер говорил иначе: он говорил что-то о могилах двух влюбленных у подножия статуи. Он говорил, что дух не любит, чтобы люди бесцельно входили в его жилище и тревожили их вечный сон. Каждый раз, когда над Пиренеями проносятся тучи, дух плачет о том, что ему удалось принять только первый удар тяжелого жезла. Но это слишком грустная история, милая барышня, старый Круазад не хочет печалить вас... Мой великий друг Проспер рассказал бы вам все это гораздо лучше, не судите строго старого болтуна... Литература — дама взыскательная, она не любит дилетантов... Да простит мне Прекрасная Франция мой косноязычный бред! Я говорил о прошлом. Вот оно, прошлое, стоит перед вами и плачет так же, как плакало в тот далекий вечер...

Обратный путь. Вечер тих и ясен. Мой друг идет медленно, мы оба долго молчим. Откуда-то едва доносится колокольный звон.

Поэт смотрит в ту сторону.

— Это поет прошлое? — спрашивает он тихо.— Мой друг Круазад говорил печальные вещи. Заупокойная месса для тех, кто ставит знак равенства между прошлым и мертвым... Ах, Круазад! Он не сказал только одного: что он сам — прекрасное вечное прошлое, что он сам — и творец, и творимая легенда моей страны, моей прекрасной Франции. В наших жилах искрится сок Шампаньи? Но в его жилы эти горы подлили вина из черной наваррской лозы — темного, терпкого, густого... Пиренеи...

 

 

По-испански они благородны,

По-французски изящны они...

Таков он сам, шумный, возмущенный, нежный. Под его брезентовым фартуком — горячее сердце. А в чаще его сада — немой дух любви, изуродованный ударом жезла гордого графа... Все в тайниках: и в душе, и в саду...

Тропинка делает крутой поворот. Мы оборачиваемся, чтобы в последний раз взглянуть на рощу старика Круазада.

Мой друг кладет мне руку на плечо.

— Дитя мое,— он опять тихо роняет слова,— никто не может прожить жизнь без любви... Не проживете и вы... И нет любви, не орошенной слезами... Вы полюбите на вашей далекой родине, в вашей России. Но когда по вашим щекам потекут слезы, вспомните старого Круазада, вспомните раненую статую, улыбнитесь и скажите: «Это просто в Пиренеях прошел дождь...»

1956 г.