НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ

Полуразрушенные, поросшие по щелям каменные ступени — счетом четырнадцать — спускались с изрытой, заваленной всяким железным хламом мостовой прямо на гладкую дорожку кладбища. Мостовая когда-то называлась «митрополичьей аллеей», была уставлена в ряд мраморными надгробиями прежних хозяев монастыря и широким полукругом окаймляла главный собор лавры.

 

А ступени спускались на центральную дорожку кладбища, самого молодого из трех монастырских пантеонов, последовательно принимавших в свои недра жителей города — начиная со сподвижников, друзей и врагов его могучего основателя и кончая их чахлыми потомками, пережившими великие грозы войн и революций. Сейчас кладбище было закрыто и, если так можно выразиться, постепенно вымирало.

Уже близился к концу 1952-год... Я не была в этом городе около двадцати лет, а на кладбище мне не приходилось заглядывать и все сорок. Невольно я остановилась на последней ступени спуска, пораженная странным чувством смещения времени: как будто моя жизнь откатилась мгновенно на сорок лет назад.

...Передо мной стоял все тот же строгий памятник черного мрамора, которым «начиналось» кладбище; направо, на березе, покачивалось от ветра то же воронье гнездо; так же шелестела листва высоких деревьев; так же пахло сыростью и немного цветами; издали доносились те же звуки шумного города. А главное — в душе было то же чувство, что и в детстве: словно перейдена какая-то грань между реальной повседневной жизнью и этим шелестящим городом мертвых, где даже говорить следует шепотом, ибо они спят.

Это продолжалось только одно мгновенье, но это было почти страшно. Я зажмурилась, а потом широко раскрыла глаза, точно просыпаясь от тревожного сна. Неужели там, в родном мне городе, по ту сторону булыжного Стикса, я меньше «дома», чем здесь? Там осталось всего несколько домов, пройдя мимо которых я могу вспомнить кого-то, кто жил в них десятки лет назад. Теперь эти дома стали чужими, в них не войдешь, ожидая приветливой встречи... А здесь? Или бездомного странника необъяснимо влечет к его собственным корням, глубоко ушедшим в землю и застывшим там в неподвижном покое?

Я двинулась вперед. «Мои» склепы были совсем близко: один в нескольких шагах от входа, другой — направо, немного дальше, в глубине одной из дорожек кладбищенского сада.

Да, и в городе мертвых не все «то же» и «так же», как было с полвека назад. Памятник на могиле деда, когда-то казавшийся таким огромным, высоким и массивным, теперь предстает передо мной в виде небольшого мраморного креста на небольшом постаменте. Вершина креста всего на голову выше моего роста. Я — выросла, памятник опустился. Постамент глубоко ушел в землю. Его гранитного основания не видно вовсе. Каменный квадрат склепа с двумя ступеньками вверх — тоже сровнялся с дорожкой. Рядом, на месте прежних «соседей» — новые, незнакомые могилы.

Меня окликает громкий, хозяйский женский голос:

— Гражданка, вы к кому пришли?

Точно на свидание в больнице или на приеме в горкомхозе!

 

По дорожке ко мне приближается полнотелая, пухлолицая женщина лет пятидесяти. Она в белом фартуке, белой косынке, повязанной «корзиночкой». В руках — метла.

Подойдя вплотную, она приветливо улыбается, кидает быстрый взгляд на надпись памятника и добавляет мягко:

— Вы извините, что потревожила. Ваша могилка в моем районе, вот я и поинтересовалась.

— Вы сторожиха?

— А? Да, дорогая гражданочка. Охранница. Дежурная сегодня. Дежурю по всему кладбищу, но имею свой район.

— Вот и хорошо. Хочу могилы в порядок привести.

— «На посещение взять»? У нас это называется «взять на посещение». И дощечка такая прибивается, дорогая гражданочка:

«могила посещается».

— Ну, пусть «на посещение». А скажите, по ту сторону главной дорожки, по Гончаровской аллейке — тоже ваш район, или там кто-нибудь другой?

— Гончаровская? Тоже, миленькая, тоже моя. Мой район вот сюда до речки, а в ту сторону — до бывших Сан-Галлиев. Слышали фамилию? Богачи были.

— И фамилию слышала, и склеп помню. Роскошный. Только почему «бывших»? Это же не имение и не доходный дом?

— А нету больше склепика-то, милая гражданочка, нету. Срыт склепик-то. Вот он и «бывший». За непесещаемость.

Ну и нелепые же сравнения лезут мне в голову! «Исключен из гимназии за неуспеваемость». Срыт склепик-то. Гранитно-чугунно-стеклянный гигант на полкладбища!

Женщина, шевеля пухлыми тубами, более чем внимательно вчитывается в надпись на памятнике деда, потом качает головой и недоуменно вскидывает на меня глаза.

— Семьдесят лет, как скончался. Профессор-то ваш. Кем же он вам будет?

— Дед.

— Дедушка? Да разве вы его помните? Я невольно улыбаюсь.

— Ну где же мне! Не доросла. И отец-то мой мальчиком был, когда он умер.

— Та-ак... И — «на посещение»?

— Да. Тут еще кресты были, «помоложе». Бабушки, тетки. Да вот не вижу.

— И не увидите, миленькая, не увидите,— быстро, как-то радостно говорит женщина, точно сообщая мне что-то приятное.— Наверное, давнехонько не заходили сюда...

— Лет сорок.

Женщина разводит руками.

— Ну вот, видите! За непосещаемость...

— Понятно.

 

— Да и война здесь много делов наделала. Дзоты тут всякие были, под них тоже могилки сносили. Ну и... время... конечно... А где у вас на Гончаровской? Покажите. В порядок привести желаете? Тоже «на посещение»?

Не выпуская из рук метлы и не переставая разговаривать, женщина провожает меня на Гончаровскую дорожку. Склеп цел, памятник тоже, но кругом все так заросло, так дико и запущено, что мне приходится продираться к надгробию сквозь заросли бузины и хмеля. Женщина продолжает говорить. И странно: ее певучая скороговорочка не раздражает меня и не кажется назойливой: она даже как-то гармонирует и с моим настроением, и с тишиной заглохшего уголка: не то ручей журчит, не то какая-то машина легонько выстукивает... Можно слушать и не слушать. Но я слушаю.

Очень скоро я узнаю, что моя спутница помнит, как хоронили моего второго деда («заслуженный человек был, одних венков столько нанесли!»), потому что она девчонкой «при тетке» жила, а та была рабочей при кладбищенской сторожке. Здесь же. Зовут мою спутницу Марфой Николаевной («а тогда Марунькой звали»). Работает она здесь вот уже тридцать лет, знает кладбище, как свои пять пальцев, может рассказать историю многих десятков могилок...

Я договорилась с нею о приведении в порядок и постоянной уборке могил и собираюсь уходить.

— Куда же, гражданочка? А анкетки заполнить?

— Какие анкетки? На покойников, что ли?

— А как же? Архивы-то в войну сгорели, так вот, кто берет «на посещение», того мы и просим. Уж потрудитесь, будьте добры. Вроде как иждивитель, что ли, на иждивенцев.

— Извольте, Марфа Николаевна. Если уж так полагается...

— Полагается, миленькая, полагается. А я уж и в контору представлю, и зарегистрирую; а то сегодня контора закрыта, а вы говорите, приезжая...

— Да, теперь я — приезжая...

У меня, оказывается, много иждивенцев. По ту сторону Стикса давно нет ни одного... Формальности окончены. Я опять собираюсь уходить. Марфа Николаевна выходит со мной из своей сторожки, где я добросовестно заполняла анкеты на моих предков.

— Куда же вы торопитесь?.. Простите, имени-отчества не знаю... Анна Борисовна, посидите немножечко здесь, на скамеечке! Ох, и торопливый же вы народ, я замечаю! Приходите, до могилочки добежите — и назад. А другой-то и до могилки не дойдет: деньги за уборку и за охрану сунет и был таков. А мы здесь никуда не торопимся. Мы хорошему гостю всегда рады.

(«Мы»! Кто это «мы»? Марфа Николаевна так сроднилась со своим садом, что по-настоящему чувствует себя представителем всех его безмолвных обитателей!)

 

И я остаюсь. Я сажусь на скамейку рядом с улыбающейся женщиной и продолжаю беседу с этим своеобразным уполномоченным моих предков.

— Запущено кладбище-то, Марфа Николаевна. И сколько могил срыто! Целыми кварталами!

— Да, миленькая, много срыто, много. Конечно, это которые разрушены и не посещались. Беспризорные, так сказать. Объявление в газете давали в позапрошлом годе: кто, мол, желает сохранить, пусть заявит и зарегистрирует в течение года. Ну, а потом ликвидировать стали.

— А как это мои-то уцелели?

— А вы, миленькая, за своих не беспокойтесь. Конечно, раз вы «на посещение» взяли, так и в порядке будем держать, и ремонт, и все такое... Ну, а срыть-то не срыли бы все равно: у вас дедушки-то музейные...

— Как это, Марфа Николаевна, дедушки музейные?

— А как же, миленькая? Они оба штамп имеют. На памятниках. Под охраной государства. Заботиться-то, правда, пока никто не будет, а срывать и ломать не разрешается. Для народа, значит, нужные люди были...

— Вот оно что...

— Мы, значит, от управления задание получили: довести кладбище до состояния музейного.

— Плохо доводите,— усмехнулась я.— Разве так музеи содержатся?

— Так музея-то пока еще нет, Анна Борисовна! Мы-то ведь только доводим до состояния. Ну, знаете, чтобы остались только некоторые — со штампом. А остальные постепенно ликвидируются, помяни их, господи! Вот тогда уж будут под музей разделывать, как Лазаревское. Видали? Под артистов, музыкантов и художников его отвели. Мы, миленькая, все по плану.

— Как по плану? По какому плану?

— А как же? У нас, как у всех хороших людей, план есть. Выполняем.

— А на что же у вас план-то?

— Как это «на что», миленькая? И на поставку городу украшающего материала — мрамора там, гранита, металла, стекла и такое. Ну и обменный план тоже... Постой-ка... Ваши дедушки по какой специальности будут?

— Один — профессор литературы, другой — историк и известный журналист.

— Ой-ой... Как бы их не обменяли... Что такое? Что она сказала?

— Марфа Николаевна, что вы говорите? Бог с вами! Здоровы ли вы? На что же можно обменять моих дедушек? Да еще со штампом?!

— Вот именно, что со штампом! Вы все «на что» да «на что».

 

Конечно, не на картошку! — и в голосе Марфы Николаевны слышится настоящая обида.— Здорова ли я, видите ли! Да ведь они по специальности, дедушки-то ваши, больше к Волкову кладбищу подходят! Им на литераторских мостках быть полагается. А вы их здесь похоронили... Вот и могут обменять.

— Скажите на милость! Туда больше подходят! Вот ведь незадача какая! Только вы, Марфа Николаевна, говорите «Вы их здесь похоронили», а я тут ни при чем. Один умер, когда меня еще на свете не было, а другой здесь сам себе место купил и еще при жизни склеп выложить распорядился. Выходит, что это — его собственная несознательность. А какие же подходят сюда?

— А здесь борьба классов и вырождение бюрократической интеллигенции и буржуазии конца ХIХ — начала XX века.

— Вот как?? Вы уж меня извините, Марфа Николаевна, отстала я... Сорок лет здесь не была. Беру на иждивение — а сама не знала, кого взяла. Теперь уж, сделайте милость, объясните мне, на кого их обменять могут? На «подходящих»?

— Вот это другое дело, миленькая,— сразу смягчившись, певуче подхватила Марфа Николаевна.— А то сразу «здоровы ли вы...» — в ее глазах вспыхивает хитренькая искорка.— Вы о здоровье меня не спрашивайте, мое дело маленькое. Я довожу до музейного состояния и все. А насчет обмену — так это, конечно, мы все тоже по плану. Комиссия обсуждает и нам указание дает. У нас сейчас сорок прахов на переселение с обменом числится. Вот Апухтин, Мамин-Сибиряк, Гончаров, Крестовский... Но ваших пока не назначили.

— Ну а Суворин — литератор?

— Нет, по борьбе классов пойдет. У нас. Его сперва вообще снести собирались: и реакционер, и «непосещаемость», и гранит хороший — и на постамент, и на ограды годится. Начали даже ломать, угол сколупнули, но потом комиссия не позволила: сохранить, значит, надо. Да. Для музея.

— Так, так...

— А нам, с одной стороны, конечно, лучше, что сохранили, потому что одним музейным прахом больше, да еще и знаменитый прах-то. А с другой стороны — другому плану убыток. Это по поставке городу украшающего материала. Граниту-то на нем, на Алексее Сергеевиче-то много — и массивный какой! А то ведь беда, все время недовыполняем. Хорошо, когда памятник или склеп в большое разрушение пришел: его и разобрать легко. Да теперь таких уж не осталось. И крепкие, цельные разбирать — рабочие руки надо, а средств нету.

— И что же, большой план вам спустили?

— Ох, большой, миленькая, по нашему хозяйству очень большой три погонных километра камня всякого — граниту, мрамору, всего, да железа что-то около пяти тонн. Вон Сан-Галлиевы нам подсобили: много на них материалу лежало. Да разве на одних Сан-Галлиях план выполнишь?

 

— Это  конечно. Раньше говорили «нельзя все на одного наваливать», a y вас, Марфа Николаевна, наоборот выходит: нельзя все с одного сваливать. Так ведь?

Марфа Николаевна громко хохочет.

— Раньше, миленькая, еще говорили «нельзя с одного вола две шкуры драть», а мы с одного Сан-Галлия три километра камня набрать хочем! — и она опять заливается смехом.

Успокоившись, она вздыхает и говорит:

— Вот уж правильно сказали, миленькая. А то ведь еще недоразумения бывают. А кто отвечать будет? Ответчиков-то нету. Еще в двадцатых годах Кондратенковский памятник разрушили. Знаете Кондратенко-то? Порт-Артурский. Ну вот, разрушили. Так, без всякой надобности, больше за генеральский чин. С землей сровняли, да и рядом беспризорные памятники прихватили. А сверху новые прахи похоронили. Только вдруг несколько лет назад... У нас какой ныне год-то? Пятьдесят второй? Ну, значит, году этак в сорок шестом или сорок седьмом, запамятовала я,— приходит распоряжение привести в порядок памятник доблестному герою, защитнику Порт-Артура, генералу Кондратенко. Ох, и хлопот же было, миленькая! Где искать? Что в порядок приводить, когда и приводить-то нечего. Больше году искали. Все, какие сохранились, планы и книги перерыли — ничего. И все-таки на второй год нашли. Нашли, миленькая! Сперва няньку нашли...

— Какую няньку, Марфа Николаевна? Какая же у праха нянька может быть? Или с ним, что ли, нянька похоронена была?

— Да не то, миленькая моя! Живую кондратенковскую няньку нашли, то есть не его самого нянька, а племянников его, что ли, или каких других родных. Старая-старая такая старушечка. У ей фотография могилки-то кондратенковской в сундучке сохранилась, а на карточке, значит, и другие разные памятники взади видны. Вот по ним место и определили. Стали рыть, а там новые прахи, и старых гробов несколько. Ну, старушечка, миленькая, опознала: хоронили, говорит, генерала нашего в лиловом бархатном гробе, а внутри оцинкованный. На одном гробе, действительно, нашли остатки бархату лилового, а под досками цинк. Остальные прахи в сторону потеснили, а. ему новый памятник поставили. Если хотите — покажу.

— Другой раз, Марфа Николаевна. Устала я сейчас. А вы мне вот что скажите, если не секрет: когда обмен производят, так, по правде, что меняют-то: одни памятники перевозят, или прах тоже?

— И прах, миленькая, и прах. И прах перевозят, врать не стану. Иной раз, конечно, от праху-то и вправду прах остался: земля да щепочки трухлявые. И все равно лопатками всю землю в ящик складывают и перевозят. Представительство присутствует:

 

писатели там, или композиторы, или ученые, смотрят, какой прах. Вот, скажу вам... так, по-честному... Только между нами: одну только Комиссаржевскую у нас оставили, а памятник ейный на артистическую площадку перенесли. Сперва хотели все честь по чести, с прахом перенести, но потом взяли пробу...

— Какую пробу, Марфа Николаевна?

— А землицы с прахом. Она же от оспы умерла, наверное, знаете? Ну, взяли пробу, потом все место хлорной известью залили, а памятник перенесли. Вот и осталась, Вера Федоровна, голубушка, с нами. А вообще-то стараются переводить тех, у кого могилки без посещения. А если посещаются, то разрешения родственников правление спрашивает. Вот Крестовского, писателя, увозить будут, так его сына спрашивали. Сын у него скульптор, знаете? Нет? Ну вот, скульптор сын. Он согласился, чтобы на Волково, на литературные мостки перевезли, только сказал, что он для своего отца новый памятник вылепит. Старый-то, хоть и цел, а попорчен: каменный, выветрился. Вот так, миленькая.

Марфа Николаевна вытирает губы кончиком головного платка.

— А вот еще с Вяльцевой дело вышло. Могила посещается. Ходит к ей камеристка ейная. Горничная, значит. Старенькая уж. А ходит, следит за склепом-то. Зарегистрировала. Ну, конечно, камеристку-то спрашивать не будут, это не дочь, не сестра какая. И сначала присудили Вяльцеву на артистическую площадку перевести, потому что певица все ж таки. А потом отменили. Не такая, что ли, певица, как для площадки полагается, уж я толком не знаю, врать не стану. Только сказали, что она больше к борьбе классов и вырождению подходит, а может быть, и вовсе снесут, когда старушка ходить перестанет. Это уж отдельное распоряжение выйдет, конечно. С нее, с Настасьи Дмитриевны-то, гранитку много будет. Этакая махина — и вся каменная. А пока пусть стоит, голубушка, помяни ее господи! Вот еще артиста Максимова у нас похоронили, возле самой речки, на крутогорчике. Не знаю, почему не на артистической. Может быть, что под конец жизни он в религию впал, кто его знает. Никто не посещал. Так я, миленькая, сама его «на посещение» взяла. Ухаживаю, цветочки посадила, кругом песочком усыпала. Уж очень я им восхищаюсь, как он в кино трогательно играл. Он и Вера Холодная. Говорят, у него поклонниц всегда было! Ну, а теперь — кому он нужон? Я за ним ухаживаю. Пусть лежит спокойно, пока я жива. А там — перенесут или ликвидируют — мне уж все равно будет.

— Да и самому ему, наверное, тоже.

— Ну, это — как сказать. Этого не говорите. Тело о душе болеет, а душа о теле. По взаимности, миленькая моя, это вы уж мне поверьте. Вот ведь какой у нас случай был...

И Марфа Николаевна, присев ко мне поближе, начинает совсем доверительным тоном, как будто говорит со старым знакомым:

— Были у нас тут могилочки две, муж и жена похоронены.

 

И не на территории кладбища, а во дворе, аккурат у самой Исидоровской церкви, да так, что прахи-то головками под церковь подходили. А ножки и... ну, там... остальное все — снаружи, под плитами, как полагается. Вот, решили теперь в Исидоровской-то церкви какие-то склады с погребами делать. А прахи мешают. А могилочки-то эти обе «на посещаемость» взяты, дочка ихняя ходит. Правление, значит, известило иждивительницу, что, мол, если желаете, то перехороните на кладбищенской территории, а если нет, то, конечно, не будьте в претензии — прахи придется ликвидировать. Под склад. Ну, дочка погоревала: как же родителей под склад ликвидировать? Невозможно же. Ну и перехоронила. У нас тут, в уголочке, где в войну дзот стоял. И представьте, миленькая моя, им тут не понравилось.

— Кому не понравилось?

— А прахам. Родителям. Стали ей сниться. Вот и снятся, и снятся, и все обижаются: «Зачем ты, дочка, нас побеспокоила, куда ты нас с предназначенного места вывезла? Нам здесь не лежится, не спится, мы на чужих местах, поверх других прахов находимся». Дочка — в правление: просила, молила, нельзя ли обратно? Конечно, не разрешили. Плакала она, ко мне приходит, советуется: «Что, мол, Марфа Николаевна, мне делать? Может, еще в какое другое место их перенесть?» Я посоветовала панихиду отслужить. Все равно снятся. «Ну что ж, говорю, не знаю, хорошо ли эти прахи, как бездомные, с места на место таскать? Уж вы, говорю, пока оставьте здесь, почаще заходите, я за могильничками ухаживать буду, может, и приживутся, родители-то ваши». Долго она, голубушка, с ними маялась, а теперь уж не знаю: второй год не ходит. Может, и сама в земле лежит... А вы говорите, им все равно! Как это такое может быть?!

— Да ведь я так, не знала, Марфа Николаевна. Это уж по вашей специальности, вы мне сразу все и объяснили. Действительно... Ну, а когда вы на Волково или там на какое другое место перевозите такие прахи, у которых родных не осталось, непосещаемые, так сказать... Вот они-то кому же снятся, если новым местом недовольны? Вашему правлению, что ли?

Марфа Николаевна подозрительно вскидывает на меня глаза. Потом, на какую-то долю секунды, лукавый огонек снова вспыхивает в ее глазах и потухает. Она отвечает грустно:

— Нет, нашему правлению другие сны снятся... А этим, бедненьким, некому сниться. Обижаются, а лежат, что ты будешь делать! Это понимать надо.

И, меняя тон на прежнюю певучую скороговорочку, продолжает:

— Кони Анатолия Федоровича фамилию знаете? Тоже от нас выехал. На Волково.

Я чувствую, что у меня начинает кружиться голова. Вечное успокоение... Обмен... Ликвидация... Непосещаемость... Прахи обижаются...

 

Я поднимаюсь со скамейки.

— Ну, Марфа Николаевна, теперь я пойду. Спасибо вам за интересные разъяснения. Не знаю, когда доведется опять быть здесь, так вы уж о моих побеспокойтесь.

Марфа Николаевна, как настоящая хозяйка, провожает меня далеко по митрополичьей аллее. Приглашая заходить почаще, она прощается со мною, как со старым другом.

— А за своих уж будьте спокойны, Анна Борисовна,— повторяет она.— Уж я, как о своих родных, заботиться буду: и на именины букетик свеженький, и уход за могилкой, и все такое... Ну... а если что насчет выселения, так я вас извещу открыточкой, в этом будьте уверены!

Я останавливаюсь у маленького полуразрушенного памятника, который, неловко скособочась, прижался к монастырской ограде, будто говоря: «Авось не заметят!» Какой провидец высек на его камне знаменательные слова: «Не имамы зде пребывающего града»?..