Фурман Владилен Леонидович. Родился 4 августа 1931 г. в Одессе. Проживал до ареста органами госбезопасности 18 января 1951 г. по адресу: г. Москва, Кривоколенный переулок, дом № 11/13.

Был расстрелян 26 марта 1952 г.

Мне очень непросто излагать свои воспоминания о детстве Владика, т.к. в них много субъективного. Разница в возрасте у нас была всего три года, и мы почти всегда были вместе, хотя никогда не дружили. Владик не признавал моего авторитета старшего, но, будучи в детстве задирой и плаксой, всегда искал у меня защиты, хотя почти всегда он был зачинщиком конфликта. Я помню, как его принесли из роддома, а дальше – провал где-то до момента, когда в возрасте трёх-четырёх лет он сломал на Чистопрудном бульваре ножку и Саша его на руках принес домой. Мне было очень жалко его, и я, как мог, нежно ухаживал за ним.

 Мы были полной противоположностью друг другу: я – спокойный, очень застенчивый и бесконфликтный, он – без комплексов, без сдерживающих центров, взрывной и плакса. Чуть что не по нему, он падал на пол, бил ногами и плакал во весь голос. Он очень боялся темноты, и мне это было непонятно, т.к. я сам, в случае обиды, забивался в самый тёмный угол и там беззвучно плакал. Маленьким ребёнком Владик очень боялся картинок с черепами в детских книжках, и я иногда дразнил его, показывая соответствующий рисунок. Может быть, эта боязнь была предвестником будущей его судьбы. Был случай, когда во время игры со мной на полу в кубики, он, недовольный чем-то, подошёл ко мне сзади и изо всех сил ударил меня прикладом деревянного игрушечного ружья по голове. Благо, сил было мало, ему тогда было всего пять-шесть лет. Но меня это потрясло: в мои понятия не укладывалось, как можно ударить кого-нибудь деревяшкой по голове.

Мама, работая в ЦК профсоюза электростанций, получала ежегодно билеты для детей на ёлку в Колонный зал Дома Союзов. Пускали туда одних детей без родителей. И вот я с 4-5 летним Владиком нахожусь там, даётся команда «шире круг», и вызываются в круг дети, умеющие танцевать лезгинку. Конкурс с призом. К моему ужасу, Владик тут же выскакивает в круг и что-то несуразное демонстрирует под одобрительный смех окружающих. Я готов был сквозь землю провалиться.

К моменту начала войны и эвакуации в Омск (мне было тринадцать, а Владику – десять) у меня явно прорезались способности к математике, а Владик увлёкся чтением. И в Омске, хотя мне самому в условиях антисемитизма было нелегко, я вынужден был его защищать в конфликтах с его сверстниками, хотя правда была почти всегда не на его стороне. Летом 1942 года мы с ним проводили, почти ежедневно, по много часов в читальном зале центральной библиотеки Омска. Конфликты прекратились, и мы оба увлеклись чтением. Дюма, Майн Рид, Диккенс, Марк Твен, Жюль Верн, Вальтер Скотт – это то, что нам обоим нравилось. А вот «Дон Кихотом» Сервантеса Владик восторгался, а я не понимал, в чём прелесть этого «бреда». Мы стали жить более дружно, но и тогда, несмотря на то, что я остался старшим «мужчиной» в семье, Владик не считал нужным прислушиваться к моим указаниям. Это чуть не привело к трагедии. Библиотека находилась в центре Омска, и домой к нам нужно было ехать на трамвае к окраине города. Я, как старший, обычно бывал нагружен продуктами. Путь трамвая проходил через речку Омку по очень узкому трамвайному мосту, фермы которого возвышались над мостом в непосредственной близости от рельсового пути. Трамваи ходили нерегулярно и были обычно переполненными. Пришёл переполненный трамвай, и Владик вклинился вслед за взрослыми на подножку. Я его уговаривал сойти, но он заупрямился и не поддался на мои уговоры. Я, чтобы его обезопасить, повисаю за ним тоже на подножке, держась обеими руками с двух сторон за поручни, прикрывая не только его, но и всех висящих на подножке. При проезде по мосту мой заплечный мешок с продуктами начинает биться о каждую из вертикальных балок фермы моста. В вагоне женщины подняли крик, ожидая, что я вот-вот сорвусь под колёса трамвая. Каким-то чудом мне удалось удержаться, но мешок был порван, и неприятный рубец остался в моей душе.

 После возвращения в Москву летом 1943 г. у нас с Владиком установились ровные прохладные братские отношения. В наш, ставший антисемитским, двор мы гулять не выходили. Много времени проводили в библиотеках. Вместе перевозили в мешках на плечах наперевес из колхоза в Мытищах картофель по десять-пятнадцать килограммов, преодолевая с этой ношей пешком большое расстояние. Вместе с папой оба работали на коллективном огороде в Михнево (езда на переполненном паровике несколько часов с ночёвкой на полу в конторе с/х. института, где работал папа). Всё это сближало нас, и мы стали более дружны и часто играли дома. После Саши осталось его охотничье ружьё с большим количеством гильз с вставленными в них пистонами. Игра с этим ружьём чуть не привела к трагедии. Однажды, как мы это делали поочерёдно много раз, я навёл на Владика ружье с целью проверить, не мигнёт ли он от взрыва пистона. В последний момент что-то остановило меня, я опустил ружьё и проверил гильзу. Оказалось, что в эту гильзу был уже засыпан порох и вставлен пыж. С близкого расстояния я бы выжег ему глаза. Но, может быть, в дальнейшем это спасло бы ему жизнь?..

Владик продолжал учиться в 313 мужской школе, а я с 1944 г. стал учиться в техникуме, и мы стали ещё меньше соприкасаться друг с другом. Несмотря на хорошие природные данные, Владик никакими видами спорта не занимался. Где-то до 1946-1947 года мы с ним были добросовестными комсомольцами с очень «правильными» марксистскими взглядами. В этот период у нас часто останавливался проездом из Одессы папин дядя – Давид Жверанский, упомянутый раньше. Он спал в нашей с Владиком комнате и не скрывал от нас своих критических взглядов на власть и порядки в стране. В ответ на наши с Владиком стандартные возражения, почерпнутые из газетных лозунгов, он сказал, «что мы на всё смотрим через розовые очки».

В моих отношениях с Владиком в этот период не было никакого антагонизма, я просто к нему относился с легкой иронией и не принимал всерьёз его литературные потуги. Однажды я решил подшутить над ним и сказал, что я попытался написать стихи «о патриотизме и о наших генералах» и жду его оценки. И зачитал ему первые строчки, якобы написанного мной стиха:

Как я и ожидал, Владик не знал этого шедевра Лермонтова и был обескуражен, приняв мои мнимые таланты за чистую монету. Мы вместе посмеялись над удачным розыгрышем.

Для меня совершенно незаметно произошёл его переход от детской игры с тюлевой накидкой перед зеркалом в мушкетёры, к борьбе против режима Советской власти. Учился он слабовато – на тройки и четвёртки, а я техникум окончил лучше всех, и был направлен в 1948 году с дипломом отличника на учёбу в институт. В 1949 году и Владик поступил в институт. Таким образом, разрыв между нами по учёбе в институтах сократился до одного года, но это нас нисколько не сблизило.

 Компании у нас были разные и не пересекались между собой. Я был увлечён учёбой, общественно-комсомольской работой и, главное, Нелей. Владик был увлечён литературой, критикой существующего режима и был буквально тенью Бори Слуцкого. Ко мне он не относился с достаточным уважением, и у меня не было с ним контакта. В его литературные способности я не верил. Боря часто бывал с Владиком в нашей квартире, и невозможно было не заметить, насколько блестящий был этот юноша. Но рабская преданность Владика Боре не вызывала у меня уважения. О Сусанне я слышал, но знаком с ней не был. В период приблизительно с 1949 года и до его ареста Владик всем знакомым и малознакомым излагал свои негативные взгляды на выборы, на комсомольскую организацию (которая не борется с увлечением молодёжи религией) и т.д. Никакие уговоры мамы прекратить это опасное словоизвержение ни к чему не приводили.

Летом 50-го года мы вместе с Владиком и мамой ехали в купейном вагоне отдыхать в Одессу. Владика невозможно было остановить, и он весь путь излагал свои политические взгляды четвёртому попутчику, совершенно чужому человеку. Тот обратился к маме, что нужно что-то предпринять, иначе это окончится трагедией. Но Владик был неуправляемым.

 Я знаю, что мама пыталась его показать психиатру, а после ареста и долгих колебаний (не сделать бы хуже) обратилась с просьбой психиатрического обследования в МГБ.

В конце августа 50-го Владик уезжал в Рязань, куда перевели 3-й Московский мединститут. Это была первая поездка туда, и у него было много вещей, поэтому я поехал провожать его.

Владик отлучился купить билеты на поезд, а мы с его сокурсником остались ждать с вещами. Неожиданно молодой человек сказал, что знает меня, что Владик несколько дней назад на улице показал ему меня и сказал ему с гордостью, что это его старший брат – круглый отличник. Эта так контрастировало с его обычным пренебрежительным отношением ко мне (с высоты его литературного Олимпа), что я был очень растроган.

 Через несколько дней Владик приехал домой отпраздновать день рождения нашей мамы. На вечеринку он пригласил свою новую знакомую – Инну (Эльгиссер). Это был первый случай, что Владик пришёл домой с девочкой. Красивая, но мне она показалась недостаточно скромной. Подогретый вином, во время танцев с ней я позволил себе сказать ей несколько колкостей, о чём потом пожалел. (Извиниться мне представилась возможность только через пятьдесят лет, когда мы встретились в доме у Владика Мельникова на встрече израильской группы политкаторжан по делу «СДР» в годовщину их освобождения в 1956 году.).

В ночь с 17 на 18 января 1951 года арестовали Борю Слуцкого, о чём нам сообщила по телефону его мама. Наша мама немедленно выехала в Рязань, где на втором курсе Рязанского мединститута (бывший Третий Московский) учился Владик, но он уже тоже был арестован. Папа был в своём институте в Михнево. Вечером пришли с обыском в нашу квартиру в Кривоколенном переулке в Москве. Я был один в квартире.

После четырехчасового обыска опечатали одну из двух наших комнат. Ящики письменного стола Владика, которые всегда были забиты его якобы секретными черновиками, при обыске оказались пустыми. Он готовился к аресту!

В последнем слове он заявил: «С семи лет я читал газеты и интересовался политикой ...». Ничего похожего на правду в этих словах не было! Он на себя наговаривал, желая получить то же наказание, что и Боря.

Я все годы пребывания в Израиле скрупулёзно подбирал и сохранял печатные материалы о нём и об их организации.