Татьяна Александровна Словатинская (1879 – 1957 гг.)

Родилась в г.Вильно (Вильнюс) в семье плотовщика. С раннего детства проявляла большие музыкальные способности. Семья была бедная, особенно после смерти отца. Поэтому удалось закончить только два класса музыкальной школы. При этом, с 13 лет, приходилось зарабатывать – давать уроки отстающим, помогать матери, вышивая по заказу бисером наряды для невест, делать разную семейную работу. Однако, 17-ти лет, в 1896 году, была принята в Петербургскую консерваторию по классу фортепиано.

В 1898 году занялась подпольной революционной работой и оставила консерваторию. Выполняла разные партийные поручения: посещала попавших в тюрьму товарищей, помогала им, была хозяйкой конспиративной квартиры, где бывали Ленин, Сталин, Калинин, Молотов и другие лидеры партии. Больше всего занималась технической работой – организацией печатания и распространения прокламаций. Член партии большевиков с 1905 года.

В гражданскую войну была зам.начальника политотдела разных фронтов. После войны – недолго – работала в ЦККРКП(б). Какие бы должности не занимала бабушка во время и после Гражданской войны, она всегда выполняла сугубо техническую работу – была секретарём, вела хозяйство, выполняла поручения, чаще всего касающиеся отдельных просителей.

С 1921 по 1937 г. была дежурным секретарём политбюро ЦК партии, заведующей приёмом секретариата ЦК ВКП(б). С 1937 по 1948 г., после ареста зятя, В.А.Трифонова, сына и дочери была уволена, затем устроилась работать корректором во Всесоюзном управлении по охране авторских прав.

Была замужем за А.П.Лурье, инженером-химиком. У них было двое детей – сын Павел (1902 г/р) и дочь Евгения (1904 г/р). В 1921 году, во время голода в Поволжье, усыновила 4-летнего осиротевшего мальчика из Чувашии, который стал носить её фамилию – Андрей Словатинский.

 

 

Бабушка наша была смелым человеком. Она не боялась за себя ни в юности, занимаясь подпольной работой, ни позже.

В романе «Исчезновение» Юра описал случай, который действительно был, когда мы жили в Ташкенте. Наш посёлок отделялся от города глубоким ущельем, по дну которого, среди валунов, неслась река Босзу. Над ущельем, соединяя оба берега, был проложен желоб для арычной воды: «…некоторые смельчаки, кому лень спускаться вниз к мосту, перебирались через реку по желобу. И вот дождливой зимой Игорь бежит из школы и видит: по желобу ползёт бабушка. В её руке бидон. Она ходила за молоком. Она переступает по балке очень медленно, едва-едва. Дождавшись, когда, наконец, она благополучно добирается до берега, он кричит в ярости: «Что ты делаешь? С ума сошла! Не смей этого делать никогда больше!» Бабушка сконфужена, она бормочет насчёт мокрой погоды, скользких ступенек и того, что с её сердцем подниматься по ступенькам трудно».

Бесстрашной бабушке оказалось легче пройти по желобу. Бабушка много чего не боялась – не боялась жить одна глубокой осенью на даче. С трудом нам удавалось уговорить её переехать в город. Не боялась долгих вечерних прогулок по лесу, не боялась грозы и лихих людей.

Но жила она в постоянном страхе.

Я помню, мы идём с бабушкой по улице. Мне, наверное лет одиннадцать. Бабушка держит меня за руку, у неё сильные пальцы, она идёт очень быстро. Мне немножко больно и не нравится, что она волочит меня, как маленькую. Я стараюсь освободиться, но она цепко держит меня. Бабушка говорит: «Если за мной придут, запомни главное: где бы вы ни жили, вам с Юрой нельзя разлучаться. Ты должна на память знать адреса Жени и Павла…» Я понимаю, так бабушка хочет нас защитить. До сих пор помню эти длинные цифры: почтовый ящик 246/Д-257938. Так эфемерна защита. Так хрупко благополучие.

Бабушка никогда ничего не рассказывала о своей работе заведующей приёмом в секретариате ЦК, о людях и событиях, происходивших рядом с ней.

Она говорила: «Чем меньше вы будете знать, тем лучше для вас». Если я уж очень приставала, она терпеливо объясняла: «Я расскажу тебе, ты ведь не удержишься, ляпнешь где-нибудь. А дальше – сама знаешь». Я, действительно, знала.

Бабушка была строга к себе, своим детям и внукам. Во всём, что касалось еды, посуды, одежды бабушка придерживалась крайней простоты. Она любили готовить нам «так, как делала моя мама» - и её печёная картошка с крупной солью, ржаные коржики без сдобы, «медовые» пироги без мёда, но с жжёным сахаром казались нам очень вкусными. К бабушке постоянно приходили люди, за которых она хлопотала. Когда мы остались без родителей, бабушке пришлось подрабатывать – она брала на дом корректуру, заказы на вязание сетей, печатала на машинке. Эти работы стали нашим общим домашним трудом, мы помогали бабушке все годы. Хорошая пианистка, бабушка играла для себя и для нас до глубокой старости, когда уже почти лишилась зрения.

Бабушкиного приёмного сына Андрея дома звали «Унди», «Ундик» - как он называл себя в детстве, производя это имя от чувашского Ундри. Он был старше Юры на восемь, меня – на десять лет и служил для нас недосягаемым примером аккуратности и собранности. Он много читал и серьёзно занимался в конькобежной секции. Свои коллекции монет и марок, которые он потом отдал Юре, содержал в идеальном порядке. Его комната была наполнена разными поделками – он собирал радиоприёмники, на столе стоял сделанный им очень красивый макет белого дворца в парке. Он любил симфоническую музыку и часто ходил в наушниках. С ним бабушка занималась музыкой и считала, что только у него в нашем доме хороший слух. Помню, как они играли в четыре руки сложные вещи и как довольна была бабушка.

И по его жизни история страны прошлась своим тяжёлым колесом. Гибель от голода его крестьянской семьи из чувашской деревни Синьяч в 1921 году. Чудом остался жив (голод в Поволжье), был усыновлён нашей бабушкой и стал носить её фамилию. Разрушение второй, московской семьи, где стал любимым сыном и нашим с Юрой младшим дядей. Чудом не брошен в тюрьму как ЧСИР (член семьи изменников родины), хотя был старше сакраментальных 14 лет. После окончания школы работал химиком-лаборантом на московском заводе «Каучук». Был призван на «незнаменитую» финскую войну, где, опять же, чудом остался жив и не попал в число сотен тысяч убитых, обмороженных или умерших от ран. После окончания военного училища лейтенантом в 1941 году направлен на фронт. Погиб в 1942 году при бомбёжке Ленинградского госпиталя, где находился после тяжёлого ранения. Было ему тогда 25 лет. Андрей был серьёзным и разносторонним человеком, мечтал работать в химии.

До своих последних дней бабушка надеялась на возвращение Ундика, хотя после извещения о его смерти прошло полтора десятка лет.

Она говорила: «Всё бывает. Может быть, попал в плен, находился в другой стране… Если меня уже не будет, а ты будешь жить своей семьёй, с мужем и детьми, и вдруг приедет Унди – ты должна будешь найти ему место в своём доме». Я её уверяла, что так и сделаю. Но она требовала: «Нет, ты дай мне слово!»

Уже после смерти бабушки мама передала запрос об Ундике в общественную организацию, созданную Агнией Барто для поиска людей, воинов и гражданских, пропавших без вести в войну или послевоенные годы. Эта организация была связана с аналогичными комитетами в странах Европы и Америки. Им удалось найти очень много людей с удивительными судьбами. Об этой своей работе А.Барто вела передачи по Московскому радио. Через пару лет мама получила от них сообщение, что найти следы Андрея Словатинского не удалось.

Когда детям стали давать сведения о репрессированных родителях, бабушка твёрдо сказала: «Запрос об отце должна подписать Таня. Она младше и она девочка. Для Юры это слишком опасно». Через несколько лет понадобились уточнения, Юра тоже обращался на Петровку. Но тогда, в сорок четвёртом году, бабушка смертельно боялась и спорить с ней было невозможно.

В ноябре сорок первого года мы (бабушка, Юра и я) были эвакуированы в Ташкент. Весной того же года бабушке сделали операцию по поводу грыжи. Операция была неудачная, бабушка чувствовала себя плохо. Поэтому мы уехали не летом, когда эвакуировали старых большевиков, а в ноябре с учреждением, где бабушка работала корректором.

Юре на его работе в пожарной команде дали отпуск. Он должен был отвезти нас и вернуться в Москву. Дорога была очень тяжёлая. Мы добирались до Ташкента 28 суток. Первые четверо суток стояли под Москвой, так как наш состав попал под бомбёжку. В Ташкенте, на территории дома отдыха «Медсантруд», жили приехавшие раньше бабушкины друзья: А.А.Сольц с приёмным сыном Женей, Екатерина Евгеньевна Фрумкина с внучкой Синичкой (вдова и внучка М.И.Фрумкина, ветерана Коммунистической партии).

Сразу же выяснилось, что вернуться в Москву Юре невозможно – пропускали лишь военные эшелоны и людей с вызовами от учреждений. К тому же нас сразу мобилизовали на трудовой фронт – школьников девятых-десятых классов (и Юру) на строительство Чирчикского канала, школьников седьмых-восьмых классов (и меня) – на работу в совхозы Янгиюльского района. Юра был в бригаде, которую использовали также по Юриной «специальности» - они тушили пожары.

На один такой пожар, - когда я была недолго дома, между уборкой помидоров и хлопка, - я увязалась с Юрой. Горели два вагона товарного состава, недалеко от нашего посёлка. Мы вытаскивали из вагонов мешки и ящики и передавали по цепочке воду из арыка.

В Ташкенте было не до учения. Учились очень мало, но всё же получили справки об окончании: Юра – десятого, я – седьмого классов.

Весной 1942 года шестнадцатилетнему Юре было полтора года до призыва, и он подал документы в Ташкентское специальное военное училище. Медкомиссия его не пропустила из-за близорукости (минус семь) и неполадок с сердцем, и в начале июля он начал работать на Ташкентском заводе. Уехать в Москву ему удалось лишь в ноябре, завербовавшись на авиационный завод.

Бабушка очень беспокоилась за Юру, сразу начала хлопотать о вызове в Москву. Помню, Екатерина Евгеньевна пыталась отговорить бабушку от нашего возвращения в Москву: «Парню 17 лет, живёт у родных, работает. Здесь вы можете не заботиться о продуктах, питании, жилье. Посмотри на себя – ты еле ходишь. Поедете позже, организованно, со всеми нами». Бабушка была непреклонна. Она говорила: «У Маруси никогда не было детей. Она считает Юру взрослым. А он растёт, ему нужно питаться. Он может проспать на работу – и попадёт под Указ». Последнее бабушку очень пугало. Она повторяла фразу, которую мы слышали от неё много раз: «Я обещала Женечке и Валентину, что сохраню детей».

Имелось в виду, что в день ареста отца, в июне 37 года, когда в московской квартире закончили обыск, ушли и поехали на дачу, где был отец, бабушке удалось позвонить на дачу. Она хотела, чтобы их приезд не был для отца неожиданным. Вот тогда она обещала отцу, что «сохранит детей». Бабушка рассказывала, что отец хмыкнул и сказал: «если сама уцелеешь».

Бабушка уцелела, как, впрочем, многие наши знакомые – например, Екатерина Евгеньевна Фрумкина, тоже старая большевичка, у которой расстреляли мужа. Или старики Самсоновы, у которых расстреляли четырёх сыновей и жену одного из них, а остальных жён сослали. Бессмысленно было искать логику в этих репрессивных действиях.

Наш отъезд осложнялся тем, что нельзя было оставлять в Ташкенте А.А.Сольца. Он был совсем плох. Помимо вызова из ВУОАПА, нужно было разрешение на его поездку с нами. Оформление всего этого задержало наш отъезд. Мы ехали вчетвером: бабушка, А.А.Сольц с сыном и я. Приехали в Москву в начале марта 1943 года. Началась трудная жизнь в военной Москве, но мы были опять вместе.

В «Исчезновении» Юра изображает родных, у которых герой романа Игорь жил в сорок втором году. Юра, действительно, зимой 1942-43 года недолго жил в семье бабушкиной сестры и её дочери Маруси. Но, похоже, «прототипом» была, скорее, ситуация, чем люди. Наша тётя Маруся жила со своей матерью и никакой дочери Марины у неё не было. Их характеры и отношения отличны от изображенных в романе.

Юрий Трифонов, как всегда, создал своих героев из нескольких различных людей, многое домыслил.

Например, бабушка Вера, героиня романа, рассказывает Игорю про свою сестру: «Это не человек, это какой-то железный шкаф».

Наша настоящая бабушка была сильным человеком, но не была «шкафом». Я видела её в радости, - она преображалась, молодела, сияла, - когда получала письма и когда вернулись её дети. Я видела её в горе. Помню, как она плакала, когда хоронили дядю Евгения. Это было в декабре 1937 года, после ареста нашего отца и дяди Павла. В беспамятстве бабушка бросалась на гроб, кричала одно слово: «Уходит, уходит!» С Евгением уходила и её жизнь – та жизнь, где была вера в справедливость и нужность её дела.

Когда умер Сталин, я пошла с бабушкой в Колонный зал. В страшной давку, через ряды милиции, нас пропустили по её партбилету 1905 года. Когда мы вышли, порядок был как-то нарушен, нам не удалось пробиться к метро, толпа понесла нас и втиснула в подгоняемый милицией поток, который быстро двигался к Колонному залу. Мы не смогли вырваться и прошли ещё раз. Дома у нас оказался мой друг – киевский поэт и переводчик Риталий Заславский. Узнав о смерти Сталина, он сел в поезд в Киеве – без билета, без денег, без пальто – и приехал в Москву. «Умер единственный человек, которому я мог сказать правду». Бабушке пришлось ещё раз пойти в Дом Союзов – провести Риталия.

Так бабушка прощалась со своим прошлым. Цену Сталину и его режиму она знала.

В 1956 году бабушка написала воспоминания о подпольной работе, о годах, когда она была полна сил и надежд и всё было понятно. Конечно, бабушка, технический работник партии, не могла знать всего того, что постепенно становилось известно и осмысливалось нами, когда её уже не было. Но главное всё же не в этом.

В документальной повести «Отблеск костра» Юра приводит из этих воспоминаний часть о Сталине. Сталинский режим разрушил семью бабушки. «Но и отзвука всей этой боли нельзя найти в воспоминаниях Т.А.Словатинской. Что же это: непонимание истории, слепая вера или полувековая привычка к конспирации, заставляющая конспирировать самую страшную боль? Это загадка, которая стоит многих загадок. Когда-нибудь ей найдут решение, и всё, вероятно, окажется очень просто».

Он написал эти слова более тридцати лет назад. Но и теперь нас пугает возможность возвращения подобия сталинского режима. Чудовищная машина оказалась очень живучей. Очевидно, эта живучесть была ясна бабушке. Тем более, что свои воспоминания она писала всего через три года после смерти Сталина. Привычный страх не оставлял её: не сказать и не написать ничего, что могла бы повредить детям. Юра был прав – всё, действительно, было очень просто.

Бабушка была человеком с прямым и твёрдым характером. Это сочеталось у неё с редкой душевностью, вниманием к людям, умением и постоянной готовностью помочь.

Бабушка никогда не рассказывала, как она помогала разным людям, считая это естественным. Мы узнавали об этом случайно, часто после смерти бабушки. Два случая я приведу. Один ещё при жизни бабушки.

В ноябре 1941 года мы приехали в Ташкент. Выгрузились на вокзале. Сразу в нос ударил запах хлеба и фруктов. Мы были очень голодны. У нас был большой тяжёлый чемодан и несколько вещей поменьше. Нас никто не встречал, а надо было добраться до дома отдыха «Медсантруд» на окраине города. Стали искать такси. Скоро поняли, что это бессмысленно – таких денег, что запрашивали, у нас не было. Вдруг к нам подошёл мужчина средних лет, русский. Он внимательно посмотрел на бабушку и спросил – Вы не Словатинская? – Да. – Это вы были с Сольцем в комиссии по обследованию здешних тюрем в 22 году? – Я.

-         Я Вас узнал, потому что двадцать лет помню, что благодаря Вам жив. Вы меня узнаёте?

-         Нет. Очень многие здесь были осуждены несправедливо.

-         Я сейчас, не уходите, - сказал мужчина и скоро вернулся с булочками и яблоками, на которые мы набросились.

-         Я помогу Вам. Вы говорите, Сольц тоже там? Я хочу ему поклониться.

Он донёс наши вещи до трамвая. Потом с чемоданом и сумкой влез в трамвай и уехал. А мы не смогли влезть. Он крикнул нам: «До конца!» Мы влезли всё-таки в какой-то третий трамвай и доехали до последней остановки. Он ждал нас там, сидел страшно сердитый на нашем чемодане. Потом добрались до «Медсантруда» и он увидел Сольца. Сольц был уже тяжело болен. Бабушку, правда, он узнал. Но нашего попутчика – нет. Тот был очень огорчён состоянием Сольца. Он говорил, что у него есть знакомый врач-узбек, который лечит старыми восточными методами, он может помочь. Но из этого ничего не вышло, потому что лечить Сольца врачу-узбеку не разрешили.

В идею создания справедливого общества, идею коммунизма , бабушка поверила с ранней юности и осталась ей верна. Бабушка, конечно, видела, что происходит вокруг, но объясняла это тем, что для партийных руководителей главное – построить социализм. Как живут при этом, страдают и гибнут миллионы людей в стране – неважно. Одобрить это изуверское отношение к людям бабушка, конечно, не могла. Она говорила мне: «Если бы ты знала, как они все изменились, как испортила их власть!» Бабушке, техническому работнику, были неизвестны документы, рассекреченные в наше время.

Я думаю, что это и хорошо. Для неё многое было бы мучительно, непереносимо.

 

Ею опубликовано:

Т.А.Словатинская. «Из воспоминаний» М., «Прометей», 1967 г., стр. 206-225.