Мой отец, Трофим Прокофьевич, имел двух братьев – Кузьму и Вонифатия. У меня нет сомнения, что они не были коренными жителями этого селения: не считая родного молдавского, все они говорили на русском и украинском языках, что само по себе не могло вызывать удивления, так как до границы с Украиной было рукой подать. Но эта страница биографии нашей семьи остается для меня пока нераскрытой.

Жену Вонифатия звали Наталья. Детей у них не было. Сестра Натальи Анна вышла замуж, переехав в село Выхватинцы, и стала моей няней. У нее был волшебный голос, веселый характер. Когда она запевала, неожиданно охватывали грусть, тоска, у гостей появлялись слезы на глазах. Новой песней она перебивала свое плохое настроение, зажигала застолье, была «душой общества».

Родители моей матери Акулины Павловны – Павел и Анастасия Осинсян – отличались трудолюбием и хлебосольностью, обычными в нашем народе. Дедушка Павел, помнится, был весьма строг, суров, немногословен, но если скажет, то твердо и повторять не будет. Бабушка, напротив, была веселой, суетливой говоруньей, в ее глазах лучилась доброта. Часто она брала меня под свою защиту, если мне случалось набедокурить. Дедушка Павел поворчит, поворчит и отступится. Он пасовал перед ее спокойным словом и ласковой улыбкой.

У маминых родителей было еще трое крепких, здоровых, сыновей, из которых сын Федор весь пошел в отца. Детей с малолетства приучали к порядку, аккуратности и добросовестности при выполнении любого дела, какое могло пригодиться в жизни: в Ботушанах не очень-то принято было обращаться за помощью к другим, разве что в случае крайней нужды.

Все часто обедали у дедушки. Во двор выносились низкий круглый столик, небольшие скамейки. Прежде чем сесть за стол, молились. Дед садился первым. Все черпали из большой миски. Ели мамалыгу. Взрослые пили вино.

Напротив дома деда Павла, стоявшего на главной улице, примыкая к ней боковым фасадом, стоял на взгорье наш маленький дом, крытый черепицей. Здесь когда-то была лавка приезжего человека Степана Ушакова, торговавшего в ней всякой всячиной, а теперь решившего серьезно заняться пчеловодством.

Мой отец, собираясь жениться на смуглянке из рода Осинсян, моей матери, купил эту лавку и приспособил ее для жилья. В доме было всего две комнаты и кладовка, а в глубине участка стоял сарай для хранения соломы, сена, пустых бочек. Домик был малый, а дворик при нем – кроха. Когда въехавшей телеге нужно было развернуться, ее, приподняв, перетаскивали за задок. Но зато с площадки нашего дворика, как на ладони, видна была панорама Днестра и садов.

Когда после свадьбы Акулина перешла через дорогу в дом к мужу, тут все завертелось-закрутилось. В устройстве дома приняли участие ее братья, среди которых старший Федор был столяром, настоящим мастером своего дела. Начали с того, что дверь и окно со стороны улицы сняли, замуровав проемы. Теперь вход был со двора через новое крыльцо с навесом. В одной из двух комнат (помещение, которое занимала лавка, оставили под кладовку) выложили большую печь с лежанкой, рядом – плиту для повседневного приготовления пищи. В другой комнате оборудовали по всем правилам каса маре – комнату, где молдаване принимают гостей, собираются всей семьёй. В ней было одно окно. Через всю комнату - стол. Здесь всегда пахло сеном, полынью, было прохладно и торжественно. В глубине двора соорудили летнюю кухню, что тоже отвечало традициям этих мест. Таким мне и запомнился наш маленький саманный домик.

Поскольку дом стоял у самой дороги, каждому прохожему бросался в глаза, то у моих родителей была возможность показать, что они хозяева не хуже других. В этом отношении в Ботушанах надо было держать ухо востро. Здесь, да, наверное, и в других краях такое встречается, по состоянию дома, а не только по одежде, поведению, судят о самом человеке. Не дай бог, однажды прослыть неряхой, или, скажем, сделать опрометчивый поступок, идущий вразрез со сложившимися традициями: дурная слава надолго останется несмываемым пятном позора.

Но, кажется, родители этот важный экзамен выдержали с честью. Они всегда пользовались уважением у односельчан.

Отцу удалось получить по тем временам хорошее образование, хотя родители его и были обыкновенными крестьянами. После завершения учебы в гимназии в Балте (сегодня город Котовск), он учительствовал в нашем селе. Отец был страстно влюблен в математику и преподавал этот предмет в школе-семилетке.

У отца была, по сельским меркам, довольно приличная библиотечка (два-три десятка книг), которую он постоянно пополнял. Возвращаясь из поездок в Киев, Одессу, Балту, Рыбницу и Дубоссары, он непременно привозил подарки маме, моему брату и мне. Как-то он привез мне акварель, кисточки, альбом для рисования и удивительную книгу – «Приключения барона Мюнхгаузена» Распэ с иллюстрациями Гюстава Доре.

Эта книга, а также «Кобзарь» Т. Г. Шевченко были единственными иллюстрированными изданиями в папиной библиотечке, не считая «Ветеринарии». Но «Приключения Мюнхгаузена» были моей книгой. Я постоянно ее рассматривал и находился под большим впечатлением от иллюстраций Доре с первого же момента, как их увидел.

Однажды, в ту пору, то ли под влиянием «Мюнхгаузена», то ли зачарованный белизной стены, или просто из желания сделать приятный сюрприз родителям, я разрисовал древесным углем, добытым из печки, фасад нашего дома. Мама только что закончила его побелку, ушла в село, и я, не долго думая, взялся за дело.

Я изобразил большие фигуры всадников и лошадей, и еще отдельно – пеших, энергично размахивавших руками. Теперь трудно сказать, что это было – битва или то, как гнали лошадей на водопой. Трудился я старательно и долго.

Когда закончил работу и стал ею любоваться, звякнула клямка калитки, и во двор вошла мама. Увидев мое художество, она всплеснула руками. Ее впечатление было слишком сильным, чтобы я мог избежать нескольких смачных шлепков по мягкому месту.

Поздно вечером пришел отец. Я лежал на печке, надувшись, с тревогой ожидая наказания. Против ожидания, отец посадил меня рядом с собой и миролюбиво, но не без иронии, спросил:

– Я видел, ты нарисовал на стенке какую-то битву? А если кому-то захотелось бы в твоем альбоме, поверх твоих рисунков что-нибудь написать, наверное, тебе было бы обидно?

Я согласился, что это было бы очень обидно, и попросил у мамы прощения за то, что испортил ее работу. Мама меня простила, и я, уже веселее, сказал:

– А я видел: тетя Аня разрисовала стенку цветочками.

– Илюша, ты должен спрашивать разрешения и должен понимать, что хорошо и что плохо. Мама уже отвесила тебе пару шлепков. Ты их заслужил в награду за то, что не уважаешь чужой труд. Только вот что плохо: маме снова придется стенку белить.

Я вызвался маме помочь, она согласилась, на этом инцидент был исчерпан. Беседа с отцом мне запомнилась. А то, как я разрисовал фасад, вспоминали часто не только у нас в семье, но и некоторые односельчане, даже через много лет.

С «Кобзарем» Тараса Шевченко у меня была памятная встреча в студенческие годы, через пятнадцать лет, в библиотеке Академии художеств. В то время я собирал материалы к «Сорочинской ярмарке», своей дипломной работе. Когда мне принесли книгу, я был буквально потрясен. Перелистывая книгу, я уже знал наперед, какая иллюстрация художника Микешина будет на следующей странице, и ни разу не ошибся. Было впечатление, что я перелистываю не книгу, а забытые страницы детства.

Отец всегда тянулся к знаниям. У него были книги по разным отраслям знаний, без которых было бы трудно существовать в этом, достаточно удаленном от городов, месте.

Еще в молодости, до возникновения колхоза, когда у нас была пара лошадей, отец интенсивно изучал ветеринарное дело. Однако их пришлось сдать, и его знания в этой области остались без применения. Упомянутая книга по ветеринарии стояла в шкафу невостребованной, за исключением тех случаев, когда я просил показать картинки, нарисовать для меня лошадей, что отец делал с удовольствием и очень красиво – тонкой линией, а я потом изображал их на свой манер.

Проблемы на селе нередко возникали, если человеку требовалась квалифицированная медицинская помощь. Нынешний город Рыбница тогда был большим поселком, районным центром. Вот и вся цивилизация. Единственный способ передвижения – телега, лошадь да волы, добраться даже до Рыбницы, в случае крайней нужды, было не просто. В каждодневной жизни приходилось полагаться на себя, на Бога, да на бабку Агафью.

Поэтому отец настойчиво изучал народную медицину и мог посоветовать, от какой хвори какую траву применять. Он приобрел несколько ульев и стал сочетать лечение травами и медом. Травы он собирал, при случае, сам. Кое-какие (шалфей, мяту, валериану, укроп и т.д.) выращивал на огороде, шиповник по осени собирали мы с братом, по заросшим кустарниками окраинам села. Немало сборов хранилось в пакетиках, готовились впрок настойки в пузырьках. В лечебных целях часто использовали грецкий орех, лук, чеснок, морковь, свеклу и т.д. Однако мед являлся компонентом чуть ли не всех настоек и мазей, не говоря уж о том, что в чистом виде я поедал его в больших количествах круглый год. Дома при первых же симптомах болезни папа приходил на помощь, и ему всегда удавалось легко нейтрализовать множество недугов.

В случае надобности к отцу обращались родственники и знакомые. Нередко за советом и помощью забредали односельчане. Он относился с одинаковым уважением и вниманием ко всем. Когда не мог помочь, то советовал обратиться в амбулаторию села или в райбольницу.

Отец имел большой авторитет. От него ждали настоящих лекарств – настоек, капель, отваров, приготовленных по книжным рецептам. Они хранились в одном шкафу с книгами, на отдельной полке, под замком. Среди аптечной посуды были бутылки-маршалы, генералы, бутылочки-офицеры и целый батальон солдат-флакончиков. Вместо погон – на каждой большой или малой посудине – бумажная наклейка с названием лекарства. Фарфоровая белоснежная посуда с надписями, цифрами, вероятно, вызывала уважение или страх.

У отца была тетрадь, куда он записывал больных и рекомендованные лекарства. В селе грамотных было мало, этим отец указывал на нужный параграф, чтобы могли удостовериться, прочесть рекомендуемый рецепт. Книги производили огромное впечатление, вызывали уважение одних, зависть других. Неграмотные верили на слово.

Привычка приносить дары в нашем селе очень прочно укоренилась. Но, будучи бескорыстным, отец принципиально не принимал ни подношений, ни, тем более, денег, считая это для себя оскорблением: он помогал всем из чисто человеческой доброты. Многие посетители знали, что, при всей мягкости характера, в таких случаях он бывал категоричен, вплоть до того, что иногда заворачивал их обратно. Но и в следующий раз все повторялось. Люди не могли взять в толк, как это можно не отблагодарить, и протягивали узелок, в котором, высунув голову наружу, покоился какой-нибудь гусак.

И все-таки отец редко когда отказывался от кувшина доброго вина, так как, будучи виноделом (а в молдавских селах все крестьяне – виноделы), непременно желал попробовать вина нового урожая и, если оно приходилось по вкусу, подробно расспрашивал о секретах его изготовления. Тогда дегустация проходила без спешки, со знанием дела, за длинными разговорами, длившимися порой до полуночи.

Когда у нас бывали гости, нас с братом за стол не сажали: у взрослых были свои разговоры. Вино лилось рекой, как всегда у всех в молдавских домах в таких случаях. Отец давал понемногу вина и нам, малолетним, но исключительно для утоления жажды.

Однажды отец напоил меня при гостях, «чтобы узнать мой характер». Я во весь голос стал петь песни, веселиться, кружиться, потом упал и заснул.

– Значит, будет добрым, – сказал отец.

Не знаю, есть ли в мире более гостеприимный народ, чем молдаване. Со мной будут спорить, доказывать, опровергать это, но никто не убедит меня в обратном. Конечно, если понимать гостеприимство как щедрое угощение за столом, то каждый народ гостеприимен по-своему. Но если вы хоть раз побывали в каком-нибудь молдавском доме, то, кроме накрытого стола, вас до глубины души затронет искренность хозяев, сразу возникающие к вам симпатия, привязанность…

В иных местах, только выйдут за ворота гости, их уже забыли. Здесь же вас будут вспоминать долгие годы, а то и всю жизнь, особенно если вы сами ответите искренностью, проявите уважение к хозяевам, словом, поведете себя просто.

Если в доме есть только один кувшин вина и муки только на одну мамалыгу, то тотчас же это будет на столе. Но даже в трудные годы, в самом что ни на есть глухом селе, молдаванину всегда есть что подать на стол, в его погребе всегда найдется вино.

Вино сопровождает молдаванина от рождения до конца дней. Вино – не подарок, не взятка, но непременный атрибут, без которого никто не двинется со двора, идя в гости. Вино незнакомых сближает, уничтожает социальные барьеры, уравнивает ученого с неученым, богатого с бедным, развязывает языки, примиряет непримиримых. Если молдаванин идет в гости без кувшина вина, он ни о чем не договорится. Будет чужаком застолья. И уж всем было известно, что вино – прекрасное лекарство. Не хуже цуйки (водки). Правофланговое в строю лекарств.

В те годы я осваивал окружающий мир, кажется, очень бурно. Мой брат Иван – старше меня на целых пять лет – наоборот, был гораздо спокойнее и рассудительнее. У меня же то и дело случались ссоры со сверстниками. Я считал, как водится, себя правым, взрывался, как порох. Перед родителями мне непременно хотелось защититься, даже если чувствовал вину. Поэтому нередко увиливал от прямого ответа. Однако отец понимал все и требовал говорить правду. Если мать в таких случаях решала проблему простым шлепком по мягкому месту, то отец, наоборот, считал всякое физическое наказание бессмысленным и вредным. Он обезоруживал меня своим спокойным, без тени раздражения тоном. Как-то незаметно подводил меня к искреннему признанию, показывая, что я поступил дурно. Обида от маминых шлепков проходила быстро. После них я считал себя прощенным и потому не очень-то их боялся. После спокойных бесед с отцом было тягостно. Меня грызла совесть. Запоминал надолго его уроки нравственности. Они не раз выручали меня в трудные минуты жизни, направляя мои рассуждения в такое русло, в котором должно было выиграть дело, которое почитал в тот момент главным, или когда от моего поступка могло зависеть мое будущее. По сути дела, с четырнадцати лет я принужден был принимать самостоятельные решения. Но об этом времени – в свой черед.

В вопросах воспитания мои родители как бы дополняли друг друга. Отец, в основном, регулировал наши с братом учебные занятия, а мать активно включала в орбиту домашних работ. Они сходились на том, что каждое задание, каждая маломальская работа должна доставлять детям удовлетворение. Они умели зажигать. К примеру, если я просил отца нарисовать для меня лошадку, то он придумывал какое-нибудь пустяшное дело, говоря: «Я обязательно нарисую, только сейчас очень нужно, чтобы ты сбегал к дедушке и принес то-то и то-то…». Конечно, я несся, как угорелый, и в мгновение ока выполнял его поручение. По дороге туда и обратно, в своем воображении, я уже видел, как отец старательно выводит лошадку, как бы сам рисовал ее…

Родители никогда не отмахивались от ответа, когда я засыпал их вопросами. При этом отец умел дело повернуть так, чтобы я сам, по возможности, доходил до истины, что, конечно, развивало воображение, укрепляло знания. Мама потом мне рассказывала, что им, родителям, со мной нелегко было управиться будто бы по причине буйной энергии: во мне были не один, не два, а десятки чертенят.

Другим принципом простой философии моего отца было понятие о честности и добре. О первом он часто повторял:

– Никогда не бери чужого, как бы ни было это заманчиво.

– Людям, – говаривал он, – надо стараться делать добро, но не очень-то надеяться при этом на благодарность. Люди часто склонны ко злу, и если тебе кто-нибудь его сделает, забудь про это и сделай ему какое-нибудь доброе дело, тогда он непременно ответит тебе добром.

Как я теперь понимаю, толстовская теория о непротивлении злу насилием была в те времена в ходу. Но люди такой философии, к сожалению, придерживаются редко. Видимо, в наши времена даже само понятие о добре устаревает.

Ни тогда, ни после мой отец не мог даже представить себе, что именно эти его убеждения сослужат ему плохую службу. Он, вероятно, казался в мире этого села белой вороной. К «ученому человеку» здесь часто было двойственное отношение: он невольно оказывался в ином ряду, чем масса крестьян, что требовало к таким людям не только почтения, которого они заслуживали, но и ставило крестьян в зависимость от этой учености, которой им уже невозможно достичь. А на селе никогда не было недостатка в людях самолюбивых, скрытных и мстительных.

В любом случае, убеждения моего отца остались при нем, и с ними он ушел – его увели от нас в тревожную, мрачную ночь. Но это случится через несколько лет.

Часто стараюсь осмыслить совершенно очевидную для меня неразрывную силу, связь тех далеких, пусть туманных впечатлений, со всем тем, что я делал потом, особенно в творчестве. Оно как бы нанизывалось на их канву, вдыхало в него жизнь, которая до боли знакома только тебе, но без которой все было бы пусто и невыразительно.

Мои рассуждения в пору выполнения дипломной работы шли не от Сорочинец, а от впечатлений детства, от Ботушан. А в работе над сказками Иона Крянгэ я уже чувствовал себя настолько в своей стихии, что неведомо как стали оживать и лучившиеся добротой глаза бабушки Анастасии, и чарующий голос тети Ани, и крестьянские шумные застолья, церковные праздники с колокольным звоном, базары в Журе и, наконец, обстановка деревенских хат, где все сияло чистотой, где всегда было прохладно и пахло свежим сеном, постеленным на глиняном полу… И уж совсем удивительно, что далекая Испания оборачивалась тем же каменистым Левобережьем, а образ Дульсинеи Тобосской я понял через очень веселую тетю Ефросинью, страдавшую от излишней полноты. Дядя Федор, отличавшийся от других маминых братьев былинной статью, в ладони которого любая другая рука казалась ручкой младенца, стал для меня прообразом Кодряна.

Пору моего детства я бы сравнил лишь с чарующей взгляд радугой, когда она охватывает в свое полукольцо всю землю, доступную взору, и, кажется, и весь мир – и вширь, и вдаль, и вверх. Но все угрюмее грохочет гром, все ближе и ближе наваливаются тучи, закрывая серебряное солнце. Радуга вдруг исчезает, а вместе с ней – и волшебство, растворившись в потоке нахлынувшего дождя. Все вокруг темнеет, будто наступает ночь.

Детство вспоминаем, как золотую пору. Оно влияет на всю дальнейшую жизнь, на судьбу. Важно оберегать его от грубости, обид и неправды. Когда люди научатся этому, в мире меньше будет слез, несчастий. И страшно, когда детство вдруг обрывается. Его уже невозможно ни связать, ни склеить. Маленький человечек враз становится взрослым. В месте обрыва – глубокая, незарастающая рана. Так однажды оборвалось и мое детство.