Это случилось в начале января 1933 года. Хотя это событие для нас и многих односельчан прогремело, как гром среди ясного неба, все же слухи уже заранее ползли, становясь все ближе и тревожней. Люди думали, что сия чаша их минет, ибо все при этом ставили на весы судьбы свое «богатство» и каждый видел, что в этом-то селе вряд ли кто подходит под категорию «кулака-мироеда». Но, наверное, уже действовала машина, беспощадно и настойчиво требовавшая для себя топлива, чтобы успешнее перемалывать в ней судьбы ни в чем неповинных людей. Уже были спущены, как мы знаем, разнарядки. И тот, кто отказался бы выдать необходимый процент, сам мог попасть в жернова. Не знаю, как это происходило именно в нашем селе. Может быть, это когда-нибудь всплывет на поверхность. Как бы то ни было, тяжкий этот жребий пал на нашу семью.

Дела эти творились по-воровски – ночами. Такой стук в дверь мог бы разбудить и мертвого. Он раздался во втором часу ночи. В дом вошли три человека. Двое были в военной форме, третий – в гражданском обличье – представитель местной власти, человек из нашего села, я его часто видел в конторе, где в последнее время работал мой отец. Один из военных – красноармеец – застыл на пороге у дверей, двое других шагнули в комнату. Не глядя в белый листочек, который он держал в руках, обращаясь к моему отцу, военный спросил его фамилию, имя и отчество и, получив ответ, стал читать не спеша, внятно, но негромко содержание бумаги, гласившей, что отец подлежит высылке из села, что он может взять семью, и что на сборы нам дается несколько часов. Через минуту незваные гости удалились, оставив красноармейца на посту во дворе, и нас, потрясенных, как громом небесным. Мама, рухнув на лавку, зарыдала. Отец все молчал. Прошло какое-то время, прежде чем он подошел к маме и тихо сказал:

– Тилина, не надо. Везде на земле живут люди. Может быть, и мы будем жить среди людей, а не среди зверей… Ты пока сходи к Кириллу, скажи им, они же ничего не знают.

Нас с братом он послал оповестить дядю Федора.

Времени на сборы дали до утра. Разрешили взять самое необходимое: одежду, еду на дорогу. Мать, вся в слезах, кое-что из имущества раздала родным.

Через час прибыла телега, запряженная парой лошадей. Днище телеги было замусорено остатками извести, земли. Отец велел нам привести его в порядок, закрыть соломой, снять со стены в каса маре большой ковер, застелить его на всю телегу. Вновь появившийся военный стал поторапливать, внимательно следя за тем, чтобы мы не взяли с собой ничего запретного. Что считалось запретным, отец не знал, и потому, показывая ему ту или иную вещь, испрашивал разрешения взять ее с собой. Про бочонок с медом в инструкции ничего не говорилось, но взять с собой разрешили.

В селе давно уже прокричали петухи, во дворах слышались говор, случайные звук, лай собак. Кто-то куда-то шел по делам, на работу, а, быть может, с запоздалой вечеринки или со свадьбы. Кому куда нужно было, кому куда хотелось идти, туда он и шел. Их никто не торопил, никто никуда не гнал их насильно. Они могли веселиться и петь, уехать в Рыбницу и даже в Одессу. Это состояние личной свободы, обыденности, привычности, размеренности происходящего, то, чего не замечаешь и не ценишь, когда оно в избытке, а также спокойствие на душе, оказывается, называется счастьем. Но это счастье – там, за пределами нашего двора. За пределами нашего двора протекала прежняя, параллельная с нашей теперешней жизнь, и до нее нам было уже никак не дотянуться.

Когда мы утром уезжали, из боязни мало кто пришел нас провожать. Лишь самые близкие родственники. Момент нашего отъезда, прощание с родными совершенно выпали из памяти. Помню только, что тогда меня удивили оставленные настежь открытыми двери нашего дома. Село, по мере нашего удаления от него, все больше скрывалось под сенью оголенных деревьев. Только пчелы провожали нас, настойчиво кружа над спрятанным в глубине телеги бочонком. Я стал махать руками, чтобы отогнать их, и это было глупо, потому что одна из них пребольно ужалила меня в щеку. Я заплакал. Мама попыталась вытащить жало, потом прижала к себе, а папа сказал:

– Не плачь, Илюша. Это наши пчелки с тобой простились…

Провинциальная площадь районного центра Рыбницы, который в то время еще только хотел быть городом, смахивала на огромную столичную ярмарку. Однако не слышно было привычного для нее веселья. Сквозь монотонный густой гул голосов прорывались выкрики и женский истерический плач. Как море, волновалась, гудела, суетилась масса людей, телег, лошадей, с густым вкраплением военных. Район высылал своих людей. Это происходило и в других краях огромной страны.

У перрона на первом пути стоял наготове пустой состав из товарных вагонов, в народе именуемых «телячьими». Среди всех выделялись распорядители в гражданской одежде и в военной форме. Внимание было приковано к ним. Они подходили к каждой телеге. Придирчиво и строго просматривали вещи. Когда очередь дошла до нас, тотчас отобрали бочку с медом. Вскоре стали рассаживать по вагонам. В каждом – по четыре семьи (в два «этажа»). Две – слева от дверей, две – справа. По разные стороны дверей встали часовые с винтовками.

И наступил момент, когда с грохотом задвинулись двери, отрезавшие от нас свет, загремели засовы, прозвучала истошная команда, паровоз дал протяжный гудок. На миг наступила тишина. Поезд тронулся в неведомое.

Позади остались мое короткое детство, все надежды и мечты родителей, моего старшего брата, впереди – мрачная полоса тоски, тревоги и беспросветности. Жизнь людей второго сорта и врагов народа. Первый круг моей жизни замкнулся и пошел следующий…