Что сказать о нашем «путешествии»? Бесконечный перестук колес. Редкие остановки. Одна из них – Москва. Открылись двери. Перед нашими глазами, как на ладони – редкой красоты Новодевичий монастырь. Здесь стояли целые сутки.
Чем дальше на восток, тем становилось морозней. Наконец, прибыли в Киров. Нас высаживают. На площади ожидают запряженные сани. В тулупах с поднятыми воротниками пританцовывают, хлопают себя по бокам, чтобы согреться, возницы. Заиндевевшие спины и морды лошадей. Надо всем курится пар. Военных почти не видно. Распорядители все больше гражданские, но команды их по-военному отрывисты и четки. Нас рассаживают. В каждые сани – по семье. Мы устраиваемся на ложе из соломы. Тщательно закутываемся. Сани трогаются. Вереница саней так велика, что я не улавливаю ни ее начала, ни конца.
Монотонная дорога то поднимается в гору – и тогда открываются заснеженные дали, то ныряет в редкие рощи. Поначалу леса видны далеко от дорог и селений и только темнеют вдали голубеющими островками. Но чем дальше, тем ближе они подступают. И уже все реже встречаются деревеньки. Под вечер обоз останавливается в одной из них. Нас распределяют по домам. В пути – три таких ночлега. Как бедно здесь живут! Но встречают нас радушно, стараются согреть и, чем Бог послал, накормить. Это невозможно забыть. Чуть свет – и мы вновь в пути. Видать, недавно выпал обильный снег. Приходится пробивать дорогу по снежной целине. Сани-розвальни – мудрое приспособление для проезда по заснеженному пустырю. Лошади сами угадывают дорогу.
Но вот наш караван преодолел последние тридцать километров и уже за полночь, на четвертый день пути, достиг конечной цели нашего невольного путешествия. Всех, кого привезли сюда, на Трудпоселок №4 (именно так называлось это поселение в Нагорском районе в северо-восточной части Кировской области), помещают в длинный, пустой барак. По всему видно, что в нем до нас кто-то жил. По левую и правую сторону этого барака – двухэтажные нары. Каждой семье – один этаж. Затопили буржуйку, стало теплее. Выползли мириады клопов. Этакого чуда мы еще не видали и даже не слыхали о нем. Так началась наша жизнь на новом месте.
Наутро пришел комендант поселка, с ним какие-то люди. Переписали всех. Расспросили, кто какой специальностью владеет. Всем нашлась работа.
Отцу предложили место плановика. Мать должна была работать в колхозе – работы простые: лесоразработки, строительство дорог на уже пробитых просеках, корчевка пней, уход за лошадьми и скотом, строительство деревянных домов-срубов и прочее…
Здешняя школа имела классы от четвертого до седьмого. Брата Ивана сразу определили в седьмой, поскольку он хоть и плохо, но все же говорил по-русски. Со мной было сложнее: я не окончил третий класс, плюс не знал и пары слов на русском языке.
Отец решил, что я должен годик погулять, подружиться с мальчишками, изучить таким образом быстро язык и по осени пойти в школу. Теперь наш язык был русский.
С ребятами я подружился быстро. Пока была зима, освоил лыжи. Шумными ватагами катались мы с крутого спуска к реке Соз. С весны и до глубокой осени пропадали на рыбалке, ходили по грибы и ягоды.
Отец оказался прав. К осени я освоил русский язык на бытовом уровне. Отец помогал мне: говорил со мной только на русском, мы писали с ним диктанты. К следующему учебному году я созрел для русской школы. Приняли в четвертый класс. Во втором полугодии я даже стал получать по языку хорошие оценки. Однако лучше всего давалось рисование. Мои занятия в этом плане особенно поощрял преподаватель Николай Николаевич Шерстюков. Не знаю, рисовал ли он сам, но мне он сказал: «Тебе надо рисовать с натуры природу и людей». Он одарил меня настоящим альбомом для рисования и акварельными красками. Кистей не было. Николай Николаевич научил, как их можно делать самому. Я нашел в лесу беличий хвост и сделал себе из него несколько хороших кисточек.
Поселок представлял собой окруженное тайгой поселение с добротными домами на две и на четыре семьи. Строился он русскими плотниками-мастерами. В свое время их тоже выслали сюда, только их положение было потруднее. Их привезли в тайгу и сказали: рубите лес, стройтесь и живите. В первую очередь, они построили знакомый нам барак. К нашему приезду все уже жили в своих домах. Но продолжали строить для тех, кто должен был еще сюда прибыть.
В бараке мы прожили недолго. С разрешения коменданта перешли на квартиру к старикам Микрюковым, жившим неподалеку.
Эти старики заслуживают особого упоминания. Они запомнились мне своей добротой, тихим нравом и каким-то философски спокойным отношением ко всему, что происходило вокруг. Казалось, они и мухи не обидят. Все-то их хозяйство и было, что две деревянные миски, две ложки, чугунный горшок да инструменты для плетения лаптей. По заказу жителей поселка старик их плел дни напролет. Его согбенная спина освещалась светом единственного окна. Лапотки получались отменные. Сделает пару, бодро постучит ими об пол, полюбуется, посмотрит на свет и аккуратно сложит в рядок на полу. Если кто принесет что из продуктов, вот и вся плата, на том и спасибо. Носи на здоровье!
Поначалу моя мать не признавала этой обуви. Однако вскоре, еще зимой, когда пришлось идти на лесоповал, дед Микрюков все же уговорил ее одеть лапти. К ночи она вернулась усталая. Но довольная.
Как-то отец спросил старика: по какой такой причине они угадали в эти места. Оказалось, они жили на самом краю своей приуральской деревни в ветхом домике, построенном еще дедом. Тайга подступала к окнам. По лесному каменистому склону протекала речушка, которую дед перегородил, смастерив меленку. Она выручала жителей той деревни: ближайшая мельница была в полусотне километров. Но раскулачили и Микрюковых. Пишут оттуда: развалили меленку. «И вот теперь я плету лапти, и то – польза людям…».
Наконец нас поселили в одну из освободившихся квартир, где мы и прожили оставшиеся месяцы до нашего отъезда из поселка, пережив голодовку, свалившуюся на людей, как снег на голову. Не стану описывать весь ужас той поры, унесшей не одну человеческую жизнь. Спасли нас только грибы, ягоды да рыба, которую я уже неплохо научился ловить, благо в речке Соз ее было много.
На севере мы уже прожили полтора года, когда моего отца, как и некоторых других жителей поселка, прибывших сюда с юга, вызвали к коменданту и велели собираться в путь на новое место жительства – в Горьковскую область, где требовались специалисты по выращиванию фруктов и даже винограда. И вновь – сборы, тревоги, слезы и дороги.
Совхоз «Новинки» являлся опытным хозяйством километрах в тридцати от Горького. Селение это стояло на высоком правом берегу широкой здесь Оки. При взгляде на другую ее сторону открывались равнинные дали, чуть дальше дымил вовсю Автозавод им. Молотова.
Отец стал работать в конторе статистиком (бухгалтером), мать пошла в бригаду на полевые работы, трудилась в совхозных парниках. Брат Иван в том же году пошел в восьмой класс школы при Автозаводе. Я же повторил четвертый класс, но уже при совхозе.
Моей учительницей была Филицата Михайловна Ветрова. Она жила со своей взрослой дочерью при школе, в небольшой, но аккуратной комнатушке. Дочь Филицаты Михайловны хорошо рисовала. Видя мое увлечение рисованием, они часто приглашали меня к себе. Поили чаем. Дочь показывала небольшие листы акварели. Они мне нравились, но удивляло то, что они были писаны широкими, неприглаженными мазками, между которыми светилась белая бумага.
Зимой, в свободные часы или в выходные дни, мы уходили с моими новыми друзьями на лыжах далеко от селения, чтобы кататься с горок. Возвращались домой уставшими, мокрыми с головы до ног, но счастливыми. Дома получали «на орехи», но на другой день все повторялось сызнова.
В Новинках мы прожили около года. В 1936 году, непонятно по каким соображениям, нас перевели поближе к Горькому, в совхоз «Щербинки». Это селение тоже стояло на берегу Оки. Здесь имелась птицефабрика. И мама стала птичницей. Отцу вновь предложили место статистика.
Рядом с совхозом находился аэродром. Поначалу нас пугал гул истребителей, бешено проносившихся над нашим домом. Потом мы привыкли к этому грохоту. Я все недоумевал: почему «они» не побоялись поселить нас возле военного аэродрома, ведь мы считались «врагами народа»?
Дом, в котором мы жили, был барачного типа и представлял собой длинное помещение со сквозным коридором, по левую сторону которого были комнаты. Наша выходила своим окном на овраг, заросший кустарником – одно из романтических мест наших детских забав.
Со Щербинками связано дальнейшее мое приобщение к искусству. Однако – и горестные события, решившие последующую нашу судьбу.
Родители возвращались с работы поздно. Я был предоставлен самому себе, вплоть до часа, когда обычно садился за уроки.
В один из таких дней я подрался с моим закадычным другом Витей. Его отец тут же пожаловался папе. Когда отец пришел с работы, то застал меня в слезах. Мать бранила меня. Отец, по заведенному им порядку, вначале внимательно выслушал мой сбивчивый рассказ. Убедившись, что он в общих чертах сходится с рассказом Витиного папы, сказал, что ему кажется, мне надо попросить прощения у Вити. И хоть мне не очень-то хотелось это делать, я все же ушел мириться и вернулся с облегченным сердцем.
– Присядь ко мне, – отец обнял меня за плечи, – тебе, Илюша, уже четырнадцать лет, а ума все еще нет. В твои годы пора уже подумать о том, кем ты станешь. Судя по твоему поведению, нельзя понять, куда ты идешь и куда придешь. Скажи, кем ты хочешь стать?
Я заявил, что художником. И как меня отец ни уговаривал, что существуют и другие специальности не хуже этой, что художники живут бедно, я упорно твердил, что хочу быть именно художником. В конце концов, отец сдался.
Еще в детстве помню, как я рисовал и что я рисовал. Мое рисование было воспринято в селе. Учился я в нижней, начальной школе, которая стояла почти у самого Днестра. Меня часто приглашали в верхнюю школу, где учительствовал отец, в старшие классы, чтобы я делал им стенгазеты. Рисовал я, наверное, примитивно, но очень увлеченно. Рисовал и на пути в ссылку, отсылая с дороги письма тете Ане с сопровождающими их рисунками. Продолжал рисовать и в ссылке. Это стремление было очень сильным.
На следующий день после упомянутого выше разговора отец привел меня к художнику, который, как оказалось, жил в том же доме, что и мы. Этого человека я видел много раз. Он был всегда небрит, неразговорчив. Мне казалось, будто он кого-то боится. Выйдет из своей комнаты, посмотрит влево-вправо по коридору и быстро куда-то умчит. Возвратившись, он надолго запирался в своем жилище. Что он там делал, нельзя было понять.
И вот теперь мы с отцом стоим перед этим смущенно улыбающимся и плохо одетым человеком с кистями в руках. Один за другим он стал показывать небольшие холсты, натянутые на самодельные подрамники. В первый момент меня охватило разочарование: очень уж много было грубых мазков. За ними сразу и не разобрать, что там нарисовано. Словно поняв это, художник отставил холст подальше, и вдруг все ожило. Сердечко мое заколотилось, меня охватило непонятное ранее чувство восторга. Это были пейзажи – знакомые места я узнавал – и портреты.
С тех пор прошло более полувека, но впечатление от его живописи осталось свежим, незамутненным наслоением лет. Подобное потрясение я ощутил разве только перед Рембрандтом, когда впервые увидел его картины в Эрмитаже. Теперь, избалованный лицезрением многих великих мастеров в разных музеях мира, я догадываюсь, что ничего выдающегося в работах того художника, по всей вероятности, не было. На меня, видимо, подействовала встреча с профессионалом. Влияние его на меня было решающим. С этих пор, будто кто зажег в моей душе какой-то волшебный свет, а рисование стало главным моим делом.
На следующий день отец купил мне роскошную коробку акварельных красок, несколько альбомов и кистей.
Отец внимательно, хоть и не назойливо, следил за тем, чтобы в моих школьных делах были порядок и дисциплина. Тут я должен сказать, что у моего отца был отличный почерк. Когда-то их учили чистописанию. Этот предмет был тогда одним из важных. Не помню, как моих учителей, но отца явно огорчал мой почерк. Поэтому он стал специально заниматься со мной чистописанием.
Он брал чистый лист бумаги, осматривал перо, на клочке пробовал, как оно пишет, и только после этого выводил какое-нибудь слово или букву столь изящно, что уже одно это могло запомниться надолго. Он объяснял, что каждая буква на что-нибудь похожа, может что-то выражать. Одна – веселая, другая – упрямая, третья – еще какая-нибудь. Одна похожа на гуся, другая на жука, да мало ли на кого еще. Но, в общем, каждая должна быть красивой. Все это было похоже на священнодействие. Эти его уроки тоже не прошли для меня даром.
Между тем подходил к концу 1937 год. Мой брат уже несколько месяцев постигал в городе Н. слесарное мастерство, но вдруг вернулся, не окончив учебы, в расстроенных чувствах. Оказалось, что его вызвал директор училища, долго расспрашивал о родителях, о том, как наша семья здесь оказалась, кто в семье чем занимается. В результате ему предложили покинуть училище, получив справку об его окончании.
Дело, однако, было в другом. Это стало понятно через несколько дней после Нового года. Стали усиливаться слухи о многочисленных арестах. Пошла новая волна раскулачивания. Казалось, все вокруг кишело шпионами и врагами народа. Было тревожно.
Второй час ночи. По длинному коридору нашего дома застучали сапоги. И тут, и там громкий, знакомый нам уже стук в двери, значение которого было ясно. Мы все вскочили с постели. Отец стал одеваться. Мать хотела было выглянуть в коридор, чтобы посмотреть, что там за шум.
– Не смей! – отец впервые в жизни повысил голос.
Где-то по соседству открылись двери. Кого-то увели. И снова стук. Это – рядом, где жил наш художник. Когда постучали к нам, отец был уже одет. Он снял крючок, дверь открылась. Вошли двое военных.
– Богдеско? Трофим Прокофьевич? – спросил один из них.
– Да, это я.
– Вы арестованы. Вам дается полчаса на сборы.
Через несколько дней после ареста отца нам объявили, что мы должны собрать вещи для переезда в поселок №4 Нагорского района Кировской области.
Так мы снова оказались в знакомом месте, но уже без отца. Отец как в воду канул. Поначалу мы еще надеялись получить от него письмо, ждали его самого. Ждали всю жизнь. Ему тогда было всего пятьдесят лет.
Осенью 2006 года в Интернете появилась скупая информация, которая что-то прояснила:
Богдеско Трофим Прокофьевич,
Тогда могли лишить жизни даже за обычную жалобу на низкую зарплату, что считалось антисоветской пропагандой. Теперь, когда передо мной лежит справка, полученная недавно из Центрального архива Нижегородской области, я знаю, что отца забрали 5 января 1938 года, и что уже через два дня он был приговорен к расстрелу – за шпионаж… А в 1933 году был раскулачен и сослан с семьей на Север: кусок земли, пара лошадей и пасека были достаточным на то основанием. Дело путешествовало за ссыльным по этапу, поэтому справку мы получили из Нижнего Новгорода. В 1956 году, после разоблачения культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС, дело отца закрыли «за отсутствием состава преступления».
На поселке в школе меня приняли охотно. Николай Николаевич поинтересовался, прежде всего, не бросил ли я рисовать. Как-то, просматривая мои нехитрые рисунки, он сказал, что в Кирове есть художественное училище и что мне надо готовиться для поступления туда. Это подхлестнуло меня. Мне нравилось ходить по окрестностям поселка с альбомчиком. Охотно рисовал пейзажи, деревья, пеньки. А дома рисовал маму, ну и, конечно, своих друзей. К середине лета набралась целая папка.
Мама выполняла в колхозе разовую работу, какая подвернется. Теперь ее на лесоразработки не посылали. За ней была закреплена лошадка по имени Серко. В зависимости от сезона – в санях или на телеге – она развозила на лесоразработки рабочим обеды. Брат Иван работал в Леспромхозе в пятнадцати километрах от поселка и приезжал домой только на воскресенье.
По весне была дана разнарядка на каждого взрослого жителя поселка: сделать по двадцать пять метров шоссейной дороги. В круг работ входило: раскорчевка пней, рытье кюветов, засыпка землей поверхности дороги, выравнивание ее горбатого профиля. На нашу семью выходило пятьдесят метров. Каждое воскресенье, чуть свет, мы отправлялись на свой участок, находившийся в десяти километрах от поселка.
С ужасом вспоминаю эту адову работу. Лопаты ломались, когда мы втыкали их в плотный, будто камень, глинозем. В заболоченном месте участка была масса нераскорчеванных пней. Вдобавок ко всему, нас одолевали рои слепней, оводов и комаров, которые, казалось, собрались сюда со всего света. Каторжный труд! И все же мы справились с ним. А тут стала подкатывать осень.
Я жил ожиданием встретить в газете объявление о приеме заявлений в художественное училище. Наконец, оно появилось. В тот же день я отослал документы и свои рисунки. Ответ пришел за четыре дня до начала экзаменов. Наутро я уже шагал в Киров.