ТАЙШЕТ-БРАТСК

БРИГАДИР

Красоту и величие сибирской тайги мне посчастливилось увидеть и оценить на трассе Тайшет-Братск. В средней полосе России я не видел такого леса, тайга завораживала даже сквозь колючую проволоку ограждения зоны: женственные пихты, мощные кедры. С трех сторон нашу зону окружала девственная тайга. Ближе к весне около зоны появились глухари и постоянно устраивали импровизированные концерты-токовища. В то время эти концерты воспринимались нами, зрителями и слушателями, более эмоционально и глубоко, чем в обычных цивилизованных условиях эстрадные или даже вокальные выступления. Возникало чувство приобщения к свободной природе. Иногда нам удавалось увидеть, как глухари расхаживали своей степенной, полной достоинства походкой, а почему-то не появлялось желания убить и сожрать этого красавца, несмотря на то, что заключенный всегда чего-то хочет съесть, а жаркое - это предел мечтаний, - очевидно, потому, что они действительно были красивы и созерцать их было, пожалуй, единственной радостью в той жизни, в которой окружали тебя чужие люди, в большинстве своем к тебе равнодушные, и на протяжении долгого времени не встречалось ничего, что могло бы радовать глаз. Встречалось то, что пугало, вызывало жалость или отвращение, страх или надежду... А тут такое вдохновенное творение природы!

Около зоны появлялись и зайцы, им тоже, очевидно, интересно было поглазеть на хозяев природы в клетке, любопытство перебороло генетическую осторожность. Думаю, что это были зайчихи.

Наш лагпункт № 17 входил в состав Озерлага, одного из спецлагерей, организованных в 1949 году для содержания и перевоспитания политзаключенных, то есть осужденных по 58-й статье, хотя все мы, и я в том числе, считались уголовниками. Отсутствие настоящих, а не формальных, уголовников в этих лагерях было благом: пайки не воровали, вещи не крали и не отнимали, мата было значительно меньше, в зоне не было драк и резни, а главное - не образовывались иерархические структуры уголовного мира, которые существовали во многих общих лагерях того времени, то есть не было диктата и террора внутри лагеря. Народ в спепдагерях был в основной массе значительно приличнее и бригадирами были не Толики и Лехи.

По территории лагерь был небольшой, и жителей в нем было немного: человек 150. До нас в этом лагере жили японские военнопленные. По прибытии мы убрали их лозунги с иероглифами, территория и бараки были чистые. Однако какая-то часть военнопленных в тех местах еще оставалась; мы встречались с японцами несколько раз на дороге, когда

 

шагали с работы или на работу. Их лагерь был где-то поблизости, а кроме них за нас время пребывания в этом лагпункте мы больше никого не видели. Бригада их, человек двадцать, ходила строем и всегда распевала русские песни:

Расцветари яброни и груши...

или

Соровьи, соровьи, не тревожьте сордат..

Пели они хорошо, мелодичность наших песен открывалась по-новому, они звучали мягче, и неизменно чувствовалось, что поют они с удовольствием. Когда они проходили мимо нас, на их лицах .мы всегда видели доброжелательные улыбки. Неужели это наши враги? "В паровозных топках сжигали нас японцы", - заучивали мы в школе стихи нашего талантливейшего поэта. Память сохранила эти строки на всю жизнь, но образ врага разрушился. Определенные внешние условия плюс целенаправленная идеологическая и психологическая обработка могут спровоцировать в человеке любой национальности, веры и классовой принадлежности взрыв неконтролируемой дикости и зверства. Но не в любом человеке.

Позже я встретил еще одного японца на магаданской пересылке, он оказался моим соседом по нарам. Офицер японской армии попал в наш лагерь, естественно, по обвинению в шпионаже. Насколько оно обоснованно, я судить не мог: мы не касались этой темы. Мой сосед был интеллигентным человеком, довольно хорошо говорившим по-русски, и он уже не говорил "хреб" а "хлеб" и не пел: "Бежар бродяга с Сахарина". Пересылки - это дома отдыха ГУЛАГа с неопределенным сроком пребывания в них, времени свободного появляется много, и мой японец предложил мне изучать японский язык. Начали с азбуки и фонетики, но через пару недель меня отправили по этапу на рудник, что и послужило причиной завершения учебного процесса, а жаль: за год, который мне остался до окончания срока, я бы мог прилично выучить японский: заниматься можно было круглые сутки.

Основная работа в лагере была связана со строительством железной дороги, которая впоследствии получила гордое наименование БАМ. Трудились мы на подъеме железнодорожного полотна, балансировке пути, одерновке насыпи. Нормирования работ, как такового, не было, - были задания, но выполнимые, так что работали без напряжения. Да и с бригадиром нам повезло - так считали все, хлебнув атмосферы общих лагерей, особенно тех, где хозяйничали уголовники.

Новый лагерь можно было отнести к подарку судьбы, как и предыдущий Чистюньский. Это было уже третье везение со дня моего ареста. О везении с арестом я уже писал: с моими мыслями мне все равно пришлось бы сидеть, а теперь мне оставалось меньше двух лет; я уже разменял шестой год и появилась твердая надежда, что остаток срока выживу, т.е. программа Андрея Павловича (Профессора), которую он

 

сформулировал мне в Бийске, должна быть выполнена. В день освобождения мне будет 23, а Хозяину в этот день стукнет 71.0 какой-то новой пакости с его стороны, учитывая разнообразие и широту его фантазий я не застрахован, 'но у меня все же было некоторое преимущество, возрасте.

Кормили нас сносно: голодных не было, а сытых заключенных вообще не существует. Исключения бывают, но редко. За семь лет знакомства с тюремной и лагерной системами я не встречал за решеткой ни одного толстяка, - были доходные, худосочные, худые, поджарые, жилистые, нормальные, стройные, встречались упитанные (на кухне, в пекарне, в обслуге), а толстого увидеть не привелось ни разу. Проблемы ожирения в нашем сообществе не существовало, с проблемой похудения все боролись как могли, но не всегда это удавалось.

Все работавшие на трассе получали в лагере пайку весом в 1 кг., вроде бы не так и мало, но пайка съедалась вся без остатка, то есть железно соблюдался мудрый лагерный закон: "не оставляй на завтра то, что можно съесть сегодня". Голод и сытость - антонимы; лагерник считает свое состояние нормальным, если он находится в середине этих понятий, то есть голода не чувствует, но что-нибудь сожрать всегда готов, даже тогда, когда почему-то брюхо полное. Говорят, что у верблюдов аналогичное состояние и схожие привычки.

Никто не додумался ввести в лагерях заказную систему питания, в этом случае при исключительных природных данных и постоянном запахе тайги желающих туда попасть было бы немало. Единственное, что омрачало прелесть тех мест, так это несметное количество мошки или гнуса, спасения от которого почти не было. Лица у многих были искусанные и опухшие, глаза заплывшие. Защита от этих паразитов для нас не предусматривалась, и каждый выкручивался в силу своих возможностей и сообразительности. Костры, конечно, разводили постоянно, но помогало это слабо. В первой посылке, которую я там получил, мне прислали мешочек с пшеном; пшено сварили, кашу съели, а из мешочка дневальный сшил мне накомарник, - он меня отчасти и спасал. Когда идешь с воспаленной, опухшей мордой, то приходят мысли, что известковый карьер или шахта лучше сказочной красоты тайги, но когда боль утихает, соображаешь, что погорячился. Хорошо еще, что только самки этого гнуса питаются кровью своих жертв во время выведения потомства, а самцы пробавляются соками растений, совместно они могли бы выпить всю нашу кровь, и стоимость строительства БАМа обошлась бы государству значительно дороже. В каждой поганой ситуации можно отыскать что-то успокаивающее. Справедливо и полярное мнение.

Жизнь заключенного очень сильно зависит от бригады и от бригадира, круглые сутки ты проводишь в их обществе. И на работе, и в столовой, и на нарах - все те же лица. Бригадники - либо все вместе, либо по группам, либо все врозь. Либо помогают тебе выжить, либо помогают загнуться. Либо - сочувствие и помощь, либо - неприязнь или безразли-

 

чие. Очень важна и роль бригадира, а также - кто он; его задачи и поведение: выслужиться перед начальством за твой счет и для своего благополучия, а члены бригады - его подданные, слуги и лакеи, или он считает тебя своим товарищем по несчастью и делает все, чтобы облегчить жизнь бригадникам. В бригадах всегда люди разные и по возрасту, и по физическим данным, и по сноровке; подход может быть либо ко всем единый, либо - с учетом. Там, где работы нормируются, а это почти везде, и довольствие зависит от выполнения норм /по нарядам/, роль бригадира и его отношения с десятниками, прорабами, - теми, кто принимает работу, - и с нормировщиками, кто ее оформляет в проценты, особенно важна. Теоретически - работы нормировались, а практически почти везде существовали приписки и выводиловка, и причастны к этому были все вплоть до лагерного начальства. Многое зависело и от тебя, от твоего поведения, от твоей контактности: как ты вписываешься в коллектив, принимаешь ли общие правила игры, способен ли чем-то пожертвовать из своих привычек и принципов, не ставишь ли свои интересы выше коллективных и для тебя бригада - инородное тело, твои амбиции не воспринимаются окружающими. В реальной обстановке вариаций множество и отношения могут складываться по-разному. В своих воспоминаниях бывшие воспитанники ГУЛАГа бригады клянут: кому-то не повезло, кто-то не смог приспособиться, кому-то коллективный труд вообще противопоказан по складу характера. Они усматривают основное зло лагерной жизни в бригадном труде. Я основное зло видел не в бригадном труде, а в труде принудительном, в отсутствии выбора. По большому счету всякий труд, или почти всякий, несет в себе элементы принудительности, но обычно существует возможность выбора варианта с минимальным количеством этих элементов или из плохих вариантов выбрать менее противный и успокаивать себя мыслями, что он не самый худший. Мы часто выбираем не свой идеал, а более привлекательный вариант или меньшее зло. Хорошо, конечно, ни от кого не зависеть, но в любом обществе такого не бывает: либо тебе не дают делать, что ты хочешь, либо принуждают делать то, чего ты не хочешь. Многие вынуждены делать то, чего не хотелось бы, даже при так называемом творческом труде;

вопрос упирается в цену, и ты делаешь то, что от тебя требуют, если цена тебя устраивает, и называешь все это свободным выбором.

В лагере понятия цены не существует и выбора не бывает. Я не могу сказать, что о бригадном труде в лагере у меня осталось хорошее воспоминание, но потому, что сам труд был принудительным, в чем виновата не бригада. Приходилось работать в разных бригадах и на разных работах, но мне повезло: меня в бригадах не унижали, не терроризировали; работал в силу своих возможностей, не старался потянуть послабее, поднять полегче, то есть на лагерном языке - не пытался "сачкануть". К "сачкам", которые пытались по лагерной терминологии "на чужом горбу в рай попасть" в бригадах относились сурово, - не к слабосильным, а к "сачкам". Меня бригады не угнетали, я не выглядел там белой воро-

 

ной и отношение ко мне было либо сносное, либо доброжелательное. Это мой опыт, но в лагерях существовали и бригады, о которых без содрогания и вспомнить невозможно, так же, как о каком-нибудь коллективе в приличном заведении вроде школы, института, редакции или завода. Разница в том, что в лагере финал мог быть трагичным.

Я не сторонник по личным впечатлениям или опыту делать обобщающие выводы, даже если у этих выводов есть сторонники.

В бригадах, как и в любом коллективе, возникновение конфликтов не исключалось, а чем тяжелее условия, тем большая вероятность их появления, и в этих условиях роль бригадира, его способностей, его авторитетности бывает определяющей. В нашей бригаде на лагпункте № 17 бригадиром был Александр Маркович Дурмашкин, мой земляк -нижегородец, до ареста - начальник политуправления железной дороги, получивший двадцать пять лет по кировскому делу. К делу об убийстве он, естественно, никакого отношения не имел, иначе бы его расстреляли, но Кирова он знал лично. Главный криминал: членство в партии Лозовского до того, как ее включили в партию большевиков. К моменту нашего знакомства Александр Маркович отсидел уже половину срока. После войны, а шел 1949 год, заключенных набора 37 - 39 годов и более ранних осталось в лагерях очень мало, за семь лет я встретил таких среди многих тысяч всего несколько человек, в числе которых был и мой бригадир. Длительное пребывание в лагерях и тюрьмах не сломило его психику, не изменило его идеологию, трансформировало, очевидно, но не сломило, он оставался, и в этом его уникальность, коммунистом-идеалистом. Был он по характеру человеком мягким, доброжелательным, но вместе с тем принципиальным и стойким. Его уникальность состояла еще в том, что он не ругался матом и никогда не повышал голоса, - таких и на воле редко встретишь, а среди лагерных бригадиров их просто нет. Бригадир в лагере - заметная фигура: у него есть власть, небольшая, но есть. У бригадира обычно имеется заместитель, который выполняет всю черновую работу по управлению бригадой, есть "шестерка", что-то вроде денщика, которая занимается его обслуживанием. Заместители и "шестерки" были добровольцами в расчете получить какие-то привилегии. Бригадир физически не работал, его задача - заставить работать остальных; вся работа в лагере была организована на принципах принуждения и страха, а бригадир был орудием этих принципов, и начальство на эту должность подбирало людей, которые эти принципы способны были реализовать. Бригадиры, как правило, подкармливались дополнительно в столовой; если в бригаде кто-то получал посылку, то бригадиру по неписаному закону полагалась дань; место на нарах у бригадира было, естественно, лучшее. В общих лагерях бригадирами были зачастую личности наглые, беспринципные, часто - из уголовного элемента. У нашего бригадира ни заместителя, ни "шестерки", ни каких-либо привилегий не было.

 

Александр Маркович удивил меня в лесу, куда направили нашу бригаду, чтобы принести спиленные деревья на дрова для столовой. Это было зимой сразу после нашего прибытия на лагпункт. Штабеля бревен лежали на расстоянии полутора километров от лагеря. Бревна были хороши, очевидно, их заготавливали на шпалы; уложены они были аккуратно, не как попало, по всей видимости - японская старательность. Бригадир первым взял с комля бревно и возглавил колонну, когда мы направились в зону.

- Александр Маркович, справимся без тебя, отошел бы, - посоветовал кто-то; мы все лагерные порядки знали.

- Силы пока еще есть, труд отдаляет старость, - отшутился он.

- Но приближает смерть, - в тон ему последовало добавление. Мы, конечно, подумали, что бригадир чудит, но потом поняли, что это не чудачество и не показуха, - показухой в лагере заниматься накладно. Это - его убеждения, в соответствии с которыми он жил. В дальнейшем мы привыкли к тому, что наш бригадир работал с нами на равных. Уважения ему добавляло то, что он в бригаде был старше всех, и срок отсидел больше других, и получил "на всю катушку", и до лагеря не грузчиком работал.

Когда мы познакомились ближе, я все-таки спросил Александра Марковича, почему он работает вместе со всеми, имея возможность по существующим лагерным законам избежать физического труда

- Привычка. Потребность. Обязанность перед собой. Попробуем рассудить... Задание бригаде дается на всю ее численность и если я работать не буду, то вы должны будете мою норму выполнить - это раз, если я не работаю, то превращаюсь в надсмотрщика , что меня совершенно не устраивает - это два, если же работаю я, то никого не нужно понукать: личный пример бригадира, командира, любого руководителя действует лучше приказов, лозунгов, наставлений - это три. Да и чувство вины, может быть, не в последнюю очередь.

Я не мог не задать ему и другого вопроса.

- Вы были знакомы со Сталиным?

- Общаться с ним случалось, но говорить о нем не хочу. Трудно. Его роль в истории сложная, исследовать ее будут долго, но истинное значение его роли осмыслят, я думаю, не скоро... Тех, кто звал его Кобой, уже нет: расстреляли. Остались те, кто обращается к нему: "Товарищ Сталин"; даже самые близкие - Молотов, Ворошилов. Сокращать дистанцию не позволяет. Сергея Мироновича знал близко, воспоминания о нем самые уважительные. Он был прост и доступен, не страдал манией величия, в нем не было чванства, важничания, с ним можно было спорить.

- Вы считаете себя коммунистом?

- Конечно. Я не могу отказаться от своих убеждений из-за того, что меня посадили. Любую идею можно испоганить, изуродовать и превратить в карикатуру. Идеи социальной справедливости на протяжении

 

многих веков возбуждали, привлекали умы человеческие. Христианство - одно из этих учений, как и коммунизм. Если что-то не получается, не воплощается, то не идея в этом виновата, а исполнители, толкователи, вульгаризаторы, состояние общества, естественно, в первую очередь. Сказать попросту: "коль пироги печет сапожник"«»Идея - это зерно, которое должно вырасти, для чего нужна соответствующая почва и агроном.

- Александр Маркович, а вы не допускаете, что в самой идее есть дефекты?

- В идеалах - нет. Допускаю, что в теоретических умозаключениях, в схеме построения общества. Возможно, но я не теоретик, не идеолог. В исполнении - сплошь и рядом, когда под прикрытием идеалов подменяются истинные цели, т.е. когда налицо фальсификация, в конечном итоге она порочит саму идею. Идея порочится и тогда, когда к цели идут любыми средствами, напролом, отбрасывая нравственные устои, традиции, гуманность. В лагере я многое переосмыслил, многое увидел с другой стороны, увидел мир, который мы строили, вывернутым наизнанку. Я тоже грешен: мог оправдывать силовые методы, хотя я по характеру и не экстремист, но к экстремизму других не был нетерпим. Как я понимаю теперь, были у меня сделки с совестью, была на каких-то этапах ослепленность, глухота. Сразу после ареста я, конечно, был в шоке, но потом и сейчас я не воспринимаю свое положение, как несправедливость судьбы. В том, что я здесь, есть закономерность, мы сами, пострадавшие, породили то, от чего пострадали, если не породили, то в лучшем случае не мешали рождению; поэтому я терпеливо несу свой крест. Ты меня, Миша, вызвал на откровенность, но я не жалею: такая потребность есть у каждого человека, а такая возможность случается в лагере редко. Мне скоро будет пятьдесят, впереди еще долгий срок, можно считать, что я уже свою активную жизнь закончил, а у тебя еще все впереди, - ты даже моложе моей дочери, тебе полезно знать опыт других и ошибки их тоже. Несмотря на мой горький опыт, я верю, Миша, в то, что уровень гуманизации общества будет повышаться.

- Добавьте, Александр Маркович, "жаль, только, жить в эту пору прекрасную..."

- В отношении меня ты, к сожалению, прав. Но я не думаю, что патология общественных отношений может длиться слишком долго. Моему поколению достались трудные годы и тяжелые испытания, твоему -должно быть легче, хотя начало твоей жизни может разрушить надежды, сломать психику, но сохрани веру в человека, а главное - не ожесточись: ожесточение лишает человека радости бытия и отравляет жизнь окружающим. Трудно это в наших условиях, но продержись, осталось тебе всего каких-то два года.

- Даже меньше.

- Надеюсь, что они будут не самыми тяжелыми в твоих испытаниях. Сейчас в лагерях стало значительно легче и наконец-то отделили нас от

 

уголовников. Правда и то, что Хозяин непредсказуем. Может быть, на старости лет успокоится и станет вегетарианцем.

Пятидесятилетие Александра Марковича отметили шахматным турниром, других возможностей сделать ему что-то приятное у нас не было: посылок еще никто не получал, самодеятельность отсутствовала. Записалось на турнир шестнадцать человек, но было всего две партии шахмат.

Турнир открыли в выходной день, были у нас выходные, совмещенные с банными. Торжественно поздравили юбиляра, он был тронут. Открывать турнир поручили нашему доктору, узбеку, все надеялись на его красноречие и южный темперамент.

- Уважаемый Александр Маркович! Общественность поручила мне произнести вступительное слово перед турниром в твою честь. Мы все тебя уважаем не только за то, что в нашем кишлаке ты старейшина, и не за то, что получил срок на всю катушку, - в этом твоей заслуги нет. Мы уважаем тебя за доброту и сердечность. Мы уважаем тебя за то, что твои мысли ходят не как кони-скакуны, а как слоны-ладьи. Если бы пешки выбирали короля, то мы бы королем выбрали тебя. Ты меня извини, но если бы я тебя не знал, а о тебе мне бы рассказали, то я подумал бы, что меня разыгрывают или пересказывают лагерную легенду. После того, что ты испытал, у человека должно быть отклонение в психике. К счастью, ты нормальнее нас всех. Ты сохранил достоинство, а главное, уважение к себе подобным - очень хрупкую субстанцию в нашей колбе. Желаю тебе, как врач, здоровья, и затяжной, тягучий турнир с лагерем закончить, как можно скорее, победой духа.

Шахматный турнир прошел организованно, Александр Маркович занял третье место, впереди были два перворазрядника, я оказался в середине таблицы. Александр Маркович мои проигрыши переживал больше меня.

Атмосфера в лагере среди заключенных, во многом благодаря Дурмашкину, поддерживалась доброжелательная. Он умел найти добрые слова для каждого и в спокойном тоне разрешал возникшие конфликтные ситуации. К сожалению, вскоре меня отправили осваивать Колыму. " К сожалению" не потому, что впереди была неизвестность, а потому, что в лагерях не часто встречаешь человека, с которым и легко, и интересно, и в то же время ты чувствуешь его теплоту, внимание и озабоченность твоей судьбой, который к тебе относится, как к равному, несмотря на значительную разницу в возрасте. До конца моего срока оставалось полтора года, казалось, что все худшее уже позади, но впереди был длительный этап в пять месяцев и легендарная Колыма.

У меня всегда присутствовало желание встретиться с Александром Марковичем, но оно не осуществилось. В московской газете в начале шестидесятых я прочитал сообщение о его смерти, - это было уже после XXII съезда, и это сообщение попалось мне на глаза через несколько дней после его публикации.

 

С тех пор прошло много лет, но образ этого светлого человека удивительно стоек в моей памяти. Я заметил, что часто не идеи облагораживают человека, а человек, подобный Александру Марковичу, своим поведением и отношением к людям облагораживает принятые им идеи.

Вокруг меня тайга - непроходимый лес,

Молчащая толпа таинственных древес,

Курчавой зелени нестриженная грива,

Из щедрой пропасти диктующих небес

Приемлющая бури терпеливо.

 

Жизнь пробуждается: всех радует весна.

Березы шумные проснулись ото сна,

Их нежная листва кругом зазеленела,

И дикая лесов нетронутых краса,

Набравшись сил, помолодела.

 

Вот пихта стройная, как будто на парад,

Одета в бархатный невянущий наряд,

И красотой дурманит, молодая;

А ели старые гвардейцами стоят,

Бездумно головой качая.

 

Молоденький лесок толпится тут и там,

Растет наперебой, - все тянется к богам –

К лучам далекого великого светила,

Хоть клонит головы он слабым ветеркам,

Но говорят, что в молодости сила.

 

Покой и тишина в задумчивом лесу,

Никто не трогает хрустальную росу,

Слезинки тайного томленья,

Никто не трогает зеленую красу,

Достойную немого восхищенья.

 

Лишь иногда пройдет пугливый ветерок,

Склоняя, шевеля молоденький лесок,

И шепчутся болтливые березы...

Пройдет, и мудрое спокойствие лесов

Мне снова навевает грезы.

 

* * *

Ты говоришь не то, хотя прекрасно знаешь,

Что я тебе поверить не могу, -

Не в форме дело: ты поёшь иль лаешь,

Спрямляешь мысли или гнёшь дугу.

 

Мы знаем: за словесной шелухою,

За штампами, за формулами фраз

Есть тайный смысл, который, как стеною

Китайскою разъединяет нас.

 

Но мы условились: ты говоришь, я внемлю,

А мысли каждого упорно о своем.

Ты семя мертвое бросаешь щедро в землю,

Но мы условились, что урожая ждем.