^*Год 1939: война в Польше

 

Лидзбарк: 1 сентября 1939

 

1 сентября 1939-го. Я в Лидзбарке на границе Восточной Пруссии — как командир Новогрудской бригады кавалерии, состоящей из четырех полков, усиленных артиллерией, батальоном пехоты, легкими бронемашинами и другими мелкими частями. Мы входим в состав армии «Модлин», большая часть которой защищает Варшаву от ожидаемого удара из Восточной Пруссии. Моя бригада обороняет направление на Плоцк. В Лидзбарке, маленьком, но красивом и чистом городке, мы стоим с середины июля. Рядом озеро и чудесные старые леса. Лидзбарк лежит на перекрестке дорог. До границы всего 25 км. Недалеко, за границей, находится поле битвы под Грюнвальдом, где в 1410 году Польша разгромила войска крестоносцев. Рядом — поле другой битвы, происшедшей на пятьсот лет позже — Танненберг, год 1914. Немцы соорудили здесь грандиозный памятник в честь победы Гинденбурга над русскими.

Уже несколько недель со дня на день мы ждем немецкой атаки. Каждый кавалерийский патруль, посланный к границе, докладывает о постоянно растущих немецких силах. Люди, бегущие из Восточной Пруссии, приносят известия о танковых частях, большом количестве пехоты и артиллерии. Немецкая пресса и радио непрерывно атакуют Польшу. Говорят и пишут о репрессиях по отношению к немцам, да что там — прямо-таки о погромах. Это, конечно, гнусная ложь, но весьма показательная. Именно так год назад началось с Чехословакией. Мы также знаем, что немецкая армия фактически уже мобилизована и сконцентрирована на наших границах.

1 сентября на рассвете мы видим вражеские эскадрильи — журавлиными треугольниками они летят к Варшаве. Скоро по телефону приходит известие, что на столицу сброшены бомбы. Почти одновременно мы получаем донесение от передовых патрулей, что немцы перешли границу. Есть убитые и раненые. Война началась.

 

25 лет назад

 

Когда война прямо заглядывает в лицо солдату и он осознает свой долг, то, даже не будучи человеком сентиментальным, как бы оглядывается на прожитые годы и оплачивает счета совести. А что уж говорить о сентябре 1939-го, когда каждый из нас, солдат, даже и на менее ответственных постах, понимал трудность, почти безнадежность польской военной ситуации. Ничего странного, что я вспомнил всю свою солдатскую жизнь, надеясь в минувших трудностях найти источник веры и оптимизма, без которых солдат сражаться не может.

Итак, годы 1911—1914 — Рижский политехнический институт и столь дорогая моему сердцу студенческая корпорация «Аркония». Оттуда вырвала меня первая мировая война, и как раз в сентябре 1939-го минуло 25 лет с того дня, как я, офицер резерва русской армии, въезжал в составе кавалерийского корпуса хана Нахичеванского в ту самую Восточную Пруссию, границу которой, границу Речи Посполитой, защищаю сейчас во главе бригады польской кавалерии. За долгие годы той войны 3-й драгунский полк, в котором я служил, прошел вдоль всей линии фронта, от Балтики до Черного моря. Бои, кавалерийские атаки, вылазки в пинских болотах, раны, блеск и нищета солдатской жизни. Наконец, учение в Академии в Петербурге. Незадолго до первой, еще не большевистской, революции, в середине февраля 1917-го, царь Николай вручал нам дипломы об окончании Академии. Это происходило в Царском Селе. Царя окружала многочисленная, сияющая орденами свита. Я вспоминаю эту минуту, потому что потом, когда революция лишила российского самодержца и его семью не только трона, но и жизни, торжество в Царском Селе не раз представало перед моим мысленным взором. Как же хрупка и ненадежна любая форма автократии или дик-

 

татуры. Пока самодержец или диктатор является источником благ, его окружает толпа придворных, выпрашивающих улыбку или приветливое слово. Но когда катаклизм лишает его власти, он остается один. Во время революции на защиту царя Николая и его семьи не встал никто из толпы военных и штатских вельмож. На месте казни в Екатеринбурге до конца остался верен царской семье лишь князь Долгоруков, кстати сказать, бывший командир моего полка. Но в тот торжественный день, когда нам вручали дипломы, заходящее солнце царского счастья еще отражалось в звездах и орденах нарядной свиты, соревнующейся в выражении верноподданнических чувств.

Добольшевистская революция застала меня в Румынии, где я исполнял обязанности начальника штаба 7-й стрелковой дивизии. С энтузиазмом приветствовали революцию все угнетенные народы России, прежде всего поляки, которые в течение 150 лет неустанно боролись с царизмом.

В моих воспоминаниях о революции особенно радостно сияет минута, когда я мог приколоть к форме польского орла, вступая в 1-й полк креховецких улан.

Тогда начались бои с большевиками над Днепром, в которых я принимал участие, будучи начальником штаба 7-й дивизии польских стрелков в составе польского корпуса. Я пережил тяжкие минуты принудительной демобилизации корпуса, но вскоре наступил великолепный перелом 1918 года и возрождение польского государства. После Кракова, Львова и Варшавы пришел черед Великопольши, где сигналом к изгнанию немцев стал приезд Щдеревского в Познань. Как начальник штаба Познаньской армии я пережил триумф участия в очищении от немцев древних польских земель.

В апреле 1919-го я принял командование над 15-м полком познаньских уланов. Сначала мы бились с немцами на великопольской земле, а потом на востоке в боях с большевиками дошли до Березины. Сдерживая московский натиск на Польшу, в 1920 году мы принимали участие в исторической битве за Варшаву, всем сердцем переживали победу и гнались за отступающим врагом до самого Несвежа и Столбцов. Мы понимали, что не только завоевали независимость нашей Родины, но и отбили ата красного империализма на Европу.

Мир, заключенный в Риге в 1921 году, большевики считали для себя весьма выгодным. Мы — нет. Слишком большие территории, населенные миллионами поляков, остались по ту сторону. Ленин сначала готов был отдать Польше значительно больше. Наше правительство было сдержанным, не желая в будущем каких-либо конфликтов с Москвой...

Я вспоминаю учение в Есоlе Superieure de Guerre, во Франции. Из Парижа я вернулся в 1924 году. Многим я обязан этой великой школе, а проведенные там два года — одни из счастливейших в моей жизни.

Живо встает в моей памяти трагедия переворота Пилсудского в 1926 году, когда я был обязан, подчиняясь солдатской присяге, защищать законное правительство и Президента, сражаться в Варшаве со своими же братьями-поляками. Потом началась служба командиром кавалерийской бригады на рубежах Польши: в Ровно, Кременце, Бродах и, наконец, в Барановичах. Это дало мне возможность как следует изучить наши восточные земли. В марте 1939 года меня перевели в район Серпеца, на границу с Восточной Пруссией. А теперь Лидзбарк.

 

Ожидание

 

Уже весной 1939-го мы знали, что война с немцами неизбежна. Концентрация немецких войск на плацдарме в Восточной Пруссии, а также в Чехословакии свидетельствовала о том, что немецкие клещи сжимаются вокруг Польши. Мучительное ожидание. Меня привел в ярость запрет приближаться к границе даже небольшим отрядам, а также запрет на строительство оборонных укреплений. Казалось, что верховные власти колеблются и не знают, будет война или нет. Только в июле принялись рыть окопы, тянуть заграждения из колючей проволоки, готовить дзоты для пулеметов и противотанковых орудий. Какие жалкие времянки! Разве могли мои легонькие, маленькие бронемашины противостоять мощным немецким танкам! Я чувствовал, что война будет страшно тяжелой. Надо было, чтобы солдат проявил высочайшее мужество, выстоял и дал возможность союзникам оказать нам помощь.

Тяжкое ожидание, граничащее с отчаянием. Общая мобилизация, назначенная на 29 августа, отменена. Поймите: буквально за три дня до войны. Сегодня мы знаем, что это произошло вследствие демарша послов — британского, Кеннарда, и французского, Ноэля. Мир не хотел верить, что война близка. Дорого это обошлось Польше — по крайней мере, на несколько недель ускорило наш разгром.

Все эти мысли проносились тогда в моей голове. Но, как всегда, реальность не дает солдату много раздумывать, направляя его мысли на день сегодняшний, на выполнение приказов...

 

Первые выстрелы

 

Приходят сообщения, что немцы наступают по всему фронту. Батальон моей пехоты под Дзялдовом в тяжелом положении. Я должен им помочь и посылаю резерв. Мощная атака идет на 20-ю пехотную дивизию в Млаве. Бой разгорелся и налево от меня. На нашем участке натиск сравнительно слабый. Мои полки удачно отбивают атаки передовых частей противника.

С тревогой гляжу я в небо, где лишь сильные авиационные соединения немцев и ни одного нашего самолета. По радио постоянно слышно: «Внимание, воздушная тревога!» Приходит известие, что бомбили не только Варшаву, но и города и местечки в глубоком тылу. Железнодорожные коммуникации разрушены во многих местах.

Я уже предвижу трудности, которые нам придется преодолевать из-за толп беженцев. Повозки с узлами и скот начинают забивать дороги. Завидев военные части, беженцы останавливаются и задерживают всякое нормальное движение.

Я приказываю ускорить строительство укреплений под Плоцком, которые прикрывают переходы через Вислу, потому что в этом

 

направлении мне придется отступать. Млава, несмотря на превосходство сил противника, держится хорошо. Но в ночь с 3 на 4 сентября я узнаю, что защитники ее получили приказ отступить на рассвете. Что же будет? Как они пройдут среди бела дня под огнем вражеской артиллерии и авиации?

4 сентября примерно в 11 часов я получаю приказ принять под командование также 20-ю и 8-ю пехотные дивизии. Вижу, что дело плохо. Оставляю своего заместителя, полковника Казимежа Желиславского, предупредив его, что придется отходить по направлению к Плоцку. Он должен ждать приказа, но уже сейчас приготовиться к немедленному отступлению.

Еду с моим начальником штаба, майором Адамом Солтаном, и капитаном Гилем на машине в Млаву. Напрямик проехать нельзя, приходится добираться в объезд, с другой стороны. По дороге вижу горящие деревни и много убитых среди гражданского населения. Особенно страшно видеть детские трупы.

Вижу, как немецкий летчик кружит над толпой детей — около ста человек,— учительница вывела их из местечка к ближайшему лесу. Самолет снижается до 50 метров, сбрасывает бомбы и стреляет из пулемета. Дети разлетаются в разные стороны, как воробьи, но около двадцати разноцветных пятен остаются на поле. Я предчувствую, какой будет эта война.

Мы заезжаем в тылы 20-й пехотной дивизии. Дороги забиты автоколоннами, орудиями, повозками с пулеметами и полевыми кухнями. Сотни вражеских самолетов бомбят не только колонны, но и отдельные группы солдат, уходящих по полям. Это уже нельзя назвать организованным отступлением.

 

Отступление

 

При таком положении вещей я не вижу иного выхода, кроме отступления обеих дивизий на левый берег Вислы через мосты в Плоцке и Вышогруде. Посылаю двух офицеров к полковнику Желиславскому, чтобы он немедленно оторвался от неприятеля, оставив за собой отряды прикрытия, и направился в Плоцк для подготовки оборонных позиций. Я боюсь, как бы немцы не окружили нас. Сам я еду в Плоцк, чтобы организовать оборону и принять разбитые дивизии. Приехал я позже, чем хотелось бы. Нас атаковали неприятельские самолеты. Я ранен в позвоночник осколком. На десять минут у меня парализовало ноги, но, слава Богу, все кончилось благополучно. Удалось отремонтировать машину, в которой было около тридцати дыр. С огромным трудом мы пробирались то по дороге, забитой войсками и беженцами, то напрямик через поле. В ночь с 4 на 5 сентября приехали в Плоцк. Меня перевязали, наложили гипс. Я почувствовал себя гораздо лучше и принял командование.

Оказывается, в Плоцке есть большая фабрика мясных консервов, что дает возможность накормить армию. На складах лежат огромные запасы ветчины в банках. Хорошо, что их не успели отправить за границу.

Я узнаю, что мост на Висле под Вышогрудом, к сожалению, взорвали раньше времени. Вследствие этого основные силы пехоты должны перейти по мосту в Плоцке. Часть ее вдоль Вислы спускается к Модлину.

Я испытал большое облегчение, узнав, что приказ мой дошел до кавалерии, которая движется к Плоцку, атакуемая лишь вражеской авиацией. Однако потери серьезны. 5 сентября вечером новогрудская бригада вошла в Плоцк, оставив на подступах к городу спецотряды.

Мы занимаем оборонные позиции. Подходят и остатки батальона майора Петра Перуцкого из-под Дзялдова. Нам противостоят не слишком большие части противника. Немцы бомбят Плоцк. Мы сбиваем 4 самолета, в том числе, к сожалению, один свой. 6 сентября мне удается наладить телефонную связь с генералом Бортновским, и мы обсуждаем возможность использования моей кавалерийской бригады: все ее полки сохраняют боеспособность. Однако я получаю приказ взорвать мосты в Плоцке и перейти с бригадой через Кампиноскую пущу на правый берег Вислы. Вечером 8 сентября я взрываю два моста в Плэцке, оставляю отряды, которые должны продержаться до подхода армии «Поможе», и начинаю отход. Нас обстреливают неприятельская артиллерия и пулеметы с другой стороны Вислы, из-под Вышогруда.

Тяжелые, сыпучие пески страшно затрудняют продвижение. Совершенно нечем поить лошадей. Под самым Модлином я получаю приказ вернуться на прежние позиции. Однако сам я должен прибыть в Рембертов под Варшавой для получения дальнейших распоряжений. Задание трудное, поскольку все дороги так забиты войсками и беженцами, что едва ли можно пробиться. Мне не раз приходилось объезжать заторы полями. На рассвете 10 сентября я добираюсь до Рембертова и являюсь к генералу Крукович-Пшеджимирскому.

В общем, положение наше весьма тяжелое. Польские части- разбиты всюду. Немцы уже под Варшавой. Верховное командование выехало в Брест на Буге.

Генерал Юлиуш Руммель, назначенный руководить обороной Варшавы, передал мне по телефону приказ Верховного Главнокомандующего — я перехожу в его распоряжение. Мне следует отправиться в район Вёнзовны и принять командование над оперативной группой, которая будет оборонять Вислу к югу от Варшавы. С моими частями в Кампиноской пуще нет никакой связи, и я решил вернуться, чтобы лично организовать переход. Это было нелегко. Мы удачно прошли по мостам под Модлином, выдержав неприцельный огонь тяжелой артиллерии немцев...

Я дважды приезжаю в Варшаву: 11 и 12 сентября. Дорога через Прагу¹ разрушена бомбами. Вокруг руины. На улицах — баррикады из перевернутых трамваев. Душевный подъем у варшавян — небывалый. Бои идут в предместье, но приказы, отданные перед этим для гражданского населения, вносят путаницу и хаос необыкновенный. В

 

одних говорится об эвакуации всех, способных к ношению оружия, другие велят оставаться на месте.

Я узнаю, что немцы обошли Варшаву в районе Минска-Мазовецкого и перерезали шоссе между Гарволином и Люблином. Люблин подвергся тяжелейшей бомбежке. Все труднее становится доставать продовольствие и фураж. Не хватает боеприпасов и бензина.

Получив известие, что части генерала Пшеджимирского отступили от Буга и что немцы движутся с севера на Минск и Дубы Великие, генерал Руммель приказывает мне 12 сентября ударить на Минск, одновременно прикрывая переходы через Вислу и на юг от столицы.

 

Из-под Варшавы на юг

 

В разгар боя я получил по радио приказ, переданный через полковника Александра Прагловского (начальника штаба генерала Руммеля): прекратить бой и, по распоряжению Верховного Главнокомандующего, немедленно присоединиться к его резервным частям в районе Прачева. Варшава будет защищаться до последнего. Я лично разговаривал по радио с полковником Праглов-ским, который на прощание, желая мне удачи, добавил:

— Мы остаемся в Варшаве.

Гораздо позже я узнал, что генерал Руммель приказ Главнокомандующего о моем отходе задержал на четыре дня, что имело катастрофические последствия для нашей группы войск.

Я приказал немедленно оторваться от противника. Сумерки немного облегчили нам задачу. Однако из-за разбросанности частей и потери связи под очень сильным огнем неприятельской артиллерии были и трудности. Я знал, что придется еще пробиваться через окружившие нас немецкие части: они перерезали шоссе Варшава—Люблин. Я решил сконцентрировать свои части в лесах на юго-запад от Гарволина...

Переход был необыкновенно мучителен. Мосты были взорваны диверсантами, немецкими колонистами. Огонь немецкой артиллерии с востока, а также из-за Вислы, хотя и неприцельный, вносил тревогу в толпы беженцев. Моя машина тоже была продырявлена осколками, а офицер-связист, ехавший со мной, ранен.

Мы прошли через Гарволин, застав там лишь догорающие развалины и, как и на дорогах, множество трупов, человеческих и лошадиных. В Гарволине, повятовом¹ центре, было несколько кожевенных мастерских, большинство населения составляли бедные евреи. Немецкая авиация стерла этот городок с лица земли за день до нашего прихода.

Я разослал офицеров-связистов, чтобы они собрали части. Я лично повернул несколько эскадронов 11-го уланского полка и 1-й полк легкой кавалерии Варшавской кавалерийской бригады, которые направлялись к Варшаве, но не могли объяснить, кем был отдан такой приказ. Сбор я назначил в лесу западнее шоссе Гарволин—Люблин. Постепенно части удалось собрать и привести в порядок. Нам предстояло выбираться из «котла». Мы видели немецкую авиацию, которая шла на помощь своим частям, отрезая нам путь к отступлению. Я провел отвлекающий маневр, атаковав немцев вдоль шоссе Гарволин—Люблин небольшим отрядом, а основные части совершили обход по бездорожью и удачно добрались до Вепша. Нам удалось вывести часть бронемашин, несколько легковых автомобилей и — самое главное — почти все обозы с боеприпасами и продовольствием.

Большую трудность представляла переправа через Вепш, уцелел лишь один мост, остальные были разрушены. Я не застал там не только никаких приказов Верховного Главнокомандующего, но и вообще никаких польских частей. Люди были измучены, кони тоже. В сущности, никто не спал с самого начала войны. Воспользовавшись тем, что у меня было несколько автомобилей, я отправился в Люблин, который сильно пострадал от бомбардировки 8 сентября. Самая большая гостиница была сожжена. Многие дома лежали в развалинах.

В Люблине польских войск не было, они ушли по направлению к Хелму. Осталось несколько маленьких отрядов под командованием полковника Петра Бартака. Великолепно проявил себя бывший депутат сейма, ротмистр запаса Дудзинский, который по собственной инициативе организовал партизанский отряд, посадил его на реквизированные машины и велосипеды и успешно воевал с передовыми немецкими частями. Я сам видел, как его отряд возвращался с вылазки, захватив около 150 пленных. Дудзинский проявил талант военачальника и огромное личное мужество. Он погиб в этих боях вместе с сыном.

Немцев в пригороде еще не было. По счастливой случайности я нашел склад с боеприпасами, продовольствием и бензином, которых нам так не хватало. К сожалению, не удалось достать карты территорий на восток от Вислы. Надо быть солдатом, чтобы понять, каково это — воевать без карты.

Я поехал в Хелм, где, по слухам, находился штаб генерала Стефана Домб-Бернацкого. С большим трудом я отыскал его в сторожке около леса. Он был в полном отчаянии. Я просто не узнал этого самоуверенного и деспотичного офицера. Я предложил ему как старшему принять командование. Он об этом и слышать не хотел, твердя, что все пропало. Я просил его приказать своим частям не разрушать мостов и переправ, по которым мне придется отходить на юг. Он твердил о какой-то фантастической операции в районе Владимира-Волынского, по плану которой мне пришлось бы пройти 180 км за несколько часов. После резкого разговора я уехал, оскорбленный и — предоставленный самому себе.

Вернувшись к себе, я понял, что принужден потерять еще 24 часа на подготовку частей к дальнейшему движению. Из Люблина прибыли боеприпасы и продовольствие. Тем временем немцы наступали нам на пятки. Они заняли Люблин. Следовало спешить, чтобы проскочить между Люблином и Хелмом.

 

Я приказал выступать в ночь с 17 на 18 сентября в направлении Рейовице. Последний ужин в Козлувке. Мы обсуждаем новости и слухи о положении дел на Западе. Когда же, наконец, Франция и Англия начнут наступление? Мы не можем понять, почему они нам не помогают.

 

Нож в спину: Россия

 

Я включаю радио и узнаю, что советские войска перешли границу Польши и движутся на запад. Все глаза впиваются в меня. И ниоткуда никаких приказов, никаких инструкций. Что делать?

Еще перед началом войны нас застал врасплох так называемый пакт о ненападении, заключенный 23 августа 1939 года между Германией и советской Россией; врасплох — потому что мы знали, что в мае в Москве была и английско-французская миссия. Мне и в голову не приходило, что советская Россия выступит против Англии и Франции, а опосредованно и против Америки. Думаю, что и верховное командование Польши оценивало обстановку подобным образом. В противном случае оно не стало бы перемещать оборудование и предприятия на восток, да и само бы не переехало в Брест. Правительство вместе с иностранными посольствами не эвакуировалось бы в Кременец и Тарнополь. Оказалось, что наши тылы, открытые и беззащитные, отданы на милость советской армии, и как раз в ту минуту, когда натиск немцев стал ослабевать, когда растянутые на сотни километров немецкие коммуникации стали рваться, когда мы могли бы еще сопротивляться некоторое время и дать союзникам возможность ударить на открытые западные границы Германии.

Советская Россия в одностороннем порядке разорвала договор с Польшей о ненападении в самую тяжелую для Польши минуту и, как шакал, набросилась со спины на истекающую кровью польскую армию.

Я не изменил своих планов. Мы идем на юг, где, я был уверен, нужно создать плацдарм на венгерско-румынской границе. Ведь с Румынией у нас заключен военный союз, а с Венгрией нас всегда связывала дружба. Мы сделаем все, чтобы пробиться. В конце концов, мы будем продолжать битву за Польшу, хоть и на чужой земле.

Сегодня мы знаем, что германо-советский пакт спровоцировал начало войны. Сегодня мы знаем, что советская Россия — искренне или нет — завязала самую тесную дружбу с Германией с целью раздела не только Польши, но и всего мира. Именно поэтому в тот период вся советская пресса резко нападала на Англию и Францию как на государства империалистические и агрессивные. Сегодня мы знаем, что Россия сделала все, чтобы морально разоружить французский народ. Для этого она использовала свое влияние на французских коммунистов. Но тогда не было времени на размышления. Следовало во что бы то ни стало пробиться на юг. Мы удачно пересекли шоссе Люблин—Хелм, а идущей позади 10-й дивизии пришлось вступить в неравный бой с немцами. В районе Рейовице мы пережили несколько сильных бомбежек. Только благодаря тому, что части быстро рассеялись, удалось избежать больших потерь. Открыв огонь из автоматического и ручного оружия, мы сбили несколько самолетов. В сущности, это не имело никакого значения, но придало бодрости солдатам. Среди взятых в плен немецких летчиков я впервые увидел женщину. Она была бортрадисткой.

Догоняем части генерала Домб-Бернацкого. Я еду к нему, чтобы согласовать действия. Генерал Домб-Бернацкий принял командование над всеми нашими войсками. Его приказ наступать по всему фронту без какой-либо общей стратегической мысли я считаю совершенно ошибочным. Предлагаю сконцентрировать силы и пробиться через линию фронта, а дальше, в тылу у немцев, идти на юг. К сожалению, он не соглашается отменить уже отданные распоряжения. Я должен атаковать противника между Замосцем и Тарноваткой в направлении Суховоля—Краснобруд. 10-я пехотная дивизия поступает под командование генерала Яна Крушевского, а я получаю остатки кавалерии, да и то лишь теоретически, потому что они разбросаны по разным местам, я даже не знаю толком где. Единственная часть, которая находится в хорошем моральном состоянии, обеспечена боеприпасами и продовольствием,— это моя старая новогрудская бригада. Способны воевать также волынская и остатки приграничной и вильненской бригад. Вот и все, чем я практически командую. Я вижу, что дивизии генерала Домб-Бернацкого измучены и неспособны выдержать бой. Я убежден, что новогрудская бригада смогла бы прорвать фронт и оборонять место прорыва, пока не пройдут все войска. Генерал Домб-Бернацкий в это не верит. Я предупреждаю, что долго этот «коридор» не удержу, потому что туда сразу же устремятся резервные части неприятеля и его авиация. Пехоте надо сконцентрироваться непосредственно за кавалерией и отказаться от атаки на Замосць.

Операция начинается вечером 22 сентября. Солдаты сражаются с беспримерной отвагой. В 23 часа окружение прорвано. Я приказываю выступать и по радио сообщаю об этом другим частям.

Бензина нет, поэтому мы уничтожаем бронемашины и легковые автомобили. Обозы пройти не могут, потому что пойдем напрямик, по бездорожью. В орудия запрягаем по четыре лошади — дорога через поля тяжела, а кони измучены. Я еду верхом вместе со штабом. При переходе через шоссе Томашув — Замосць волынская бригада принимает бой с немецкими частями. Немцы разбиты в штыковом бою, много пленных.

Мы идем дальше. Бой на переправах в Краснобруде. Великолепный, неутомимый 25-й полк великопольских улан стремительной атакой занимает переправу. К сожалению, гибнет целый эскадрон. Полк берет пленных и освобождает несколько сот захваченных немцами поляков. Отбит также госпиталь с ранеными. Потери у немцев довольно велики.

Немцы напирают со всех сторон. Надо защищать фланги, а сзади слышна артиллерийская канонада. Мы, однако, останавливаемся, чтобы как можно больше войск смогли пройти вслед за нами.

 

Я получаю донесение, что 4-й стрелково-кавалерийский полк, который удерживал проход через шоссе, понес огромные потери и практически перестал существовать. Действительно, к нам присоединяются лишь отдельные солдаты. По-моему, за нами войск уже нет.

Мы получаем известие, что Львов — героический Львов и другим никогда не был — защищается, и немцы не могут сломить обороны. Советские войска продвигаются в глубь Польши.

Нельзя терять ни минуты, надо немедленно пробиваться на юг. Как назло, с самого начала войны не выпало ни капли дождя. Стоит прелестная солнечная погода. Сухое лето, низкий уровень воды в реках. Немецкие танки не встречают никаких преград. Великолепная видимость для немецкой авиации — польской авиации уже не существует.

Мы измучены. С 1 сентября непрерывно ночью — переходы, а днем — бои. Не всегда попадаются леса, где можно укрыться. Офицерам приходится все время ездить вдоль колонн и будить спящих солдат. Почти невозможно сойти с коня, потому что спешившийся солдат тут же засыпает и добудиться его нет никаких сил. Наконец, все вздыхают с облегчением: небо хмурится, и все с радостью чувствуют первые капли дождя. Он льет все сильнее: теперь мы хотя бы отчасти защищены от воздушных налетов.

Постоянно натыкаемся на немецкие тыловые части. У меня такое впечатление, что немцы отходят на запад. Мы идем день за днем, ночь за ночью.

Шоссе Нароль — Любачув занято немцами. 24 сентября — тяжелый бой под Плазовом. Мы ждем ночи, чтобы пробиться. Идем двумя колоннами. Вдруг похолодало, пошел первый снег. Он тут же тает и превращается в грязь, артиллерия еле плетется. Мы преодолеваем и эти трудности. Боковыми дорогами продвигаемся дальше, доходим до района Горынце.

Еще около Суховоли к нам присоединился поручик Антоний Бондзынский из 1-го полка конных стрелков со знаменем полка. Он рассказал, как сдалась группа генерала Тадеуша Пискора, в том числе мотобригада полковника Стефана Ровецкого, будущего генерала Грота¹, руководителя Армии Крайовой. В замойских лесах мы прошли там, где сдалась 6-я пехотная дивизия генерала Бернарда Монда: он через своих представителей уговаривал нас сделать то же самое. Мне кажется, что они поторопились. Если бы они продержались до нашего прихода!

Я приказываю двигаться дальше на Яворув—Самбор. Все измучены беспредельно, кони едва идут. Я ожидаю встречи с немцами на шоссе Яворув—Ярослав. Принимаю решение двумя параллельными колоннами пробиваться на юг. Сам я в одной колонне. Другой командует полковник Гробицкий. Вдруг колонна останавливается. Разведчики докладывают, что немцы окопались у деревни Брошки на шоссе Яворув—Краковец. 26 сентября. Светает.

Раздается одиночный выстрел с немецкой стороны. Сейчас начнется пулеметный огонь. Сворачивать некуда. Я посылаю в кавалерийскую атаку оба головных полка, 26-й и 27-й уланские. Немцы захвачены врасплох, частью вырублены, частью взяты в плен. Командование немецкой 28-й пехотной дивизии присылает парламентеров с предложением сдаться, утверждая, что вся страна занята немецкой армией и продвигающимися на запад советскими войсками. Наконец, я предлагаю отдать пленных в обмен на обещание не атаковать нас первыми. Я отдаю пленников, да и что мне с ними делать, тем более что неприятель упорно защищается в следующей деревне, Мораньце. У нас серьезные потери.

Я решаюсь продолжать движение. Я уже знаю, что фланговая колонна полковника Гробицкого, которая шла на Рогожно, вступила в бой, но все-таки продолжает двигаться на юг. Мы идем к местечку Дернаки, где назначена встреча обеих колонн.

К сожалению, Дернаки заняты большевиками. Вечер 26 сентября. Идет мелкий дождь. Передовые отряды, встреченные пулеметным и орудийным огнем, вступают в бой. Я приказываю продолжать марш, стараясь пройти между советскими и немецкими войсками. По пути приходится вести непрестанные бои с советскими частями.

Мы натыкаемся на крупное соединение советской армии. Я пытаюсь договориться с ними, чтобы они без боя пропустили нас на юг и позволили уйти в Венгрию. Посылаю парламентером одного из лучших моих офицеров, ротмистра Станислава Кучинского. Увы, напрасно. Он был ограблен до нитки и едва ушел живым. Почти в ту же минуту большевики начинают заранее подготовленный артиллерийский огонь. Трещат пулеметы, появляются первые танки. Разгорается бой. 9-й дивизион конной артиллерии, который был примером в труднейших боях, необыкновенно точным огнем поддерживает наши действия. При помощи противотанковых пушек он уничтожил немало советских танков. К сожалению, и невооруженным глазом видны тучи советских войск, которые окружают нас. 25-й уланский полк истекает кровью, прикрывая наш фланг.

Я вижу ясно, что на столь удобной территории, как румыно-венгерская граница, не организовано никакого плацдарма, хотя и не могу понять почему. Уже после войны я узнал, что такой плацдарм был приготовлен на линии Днестра, чтобы дать армии возможность уйти за границу, но вступление советских войск в его тылы лишило нас возможности спасти по крайней мере 200— 300 тысяч человек, которые так пригодились бы нам потом на Западе.

С тыла все сильнее напирают советские части. Бой продолжается. Артиллерия выпустила последний снаряд. Кончаются патроны. Совершенно нет медикаментов, нечем перевязывать раненых. Кони давно некормлены и непоены. Мы не прорвемся.

Иного выхода нет, надо разделиться на мелкие группы и, пользуясь ночной темно-

 

той, уходить лесами в Венгрию. Шансов почти никаких.

Вместе с группой офицеров и рядовых нам удалось пройти между советскими частями, иногда в ста метрах от стоящих лагерем отрядов. Только тогда я понял, какое огромное количество советских войск находилось на этой территории. Все деревни, даже хутора заполонила большевистская армия. Мы прошли около Самбора и при помощи великолепных проводников добрались по горам к местечку Турку.

Мы остановились в лесу, чтобы дать отдых измученным коням, и собирались отправиться в путь под вечер. Вскоре мы заметили, что со всех сторон нас окружают советские части. Они явно были заранее предупреждены и подготовлены к охоте на польские отряды. Кони не могли пройти сквозь болота и чащи, нам пришлось их бросить и укрыться в гуще леса. Цепь советских солдат прошла в нескольких шагах от нас. Мне пришлось следить, чтобы кто-нибудь в возбуждении не выстрелил.

На закате мы двинулись на юг. Когда мы обходили деревню Застувку, в темноте на нас напала банда, состоявшая, видимо, из русских солдат и украинских партизан. Началась стрельба и даже рукопашная. Как великолепна была в ту минуту горстка поляков!

Меня ранило раз, а потом другой. Я чувствовал, что поврежден позвоночник. Хлестала кровь из раны в бедре. Не желая затруднять соратникам дальнейшее продвижение, я просил их оставить меня. Я решил, что живым не сдамся. Но мои однополчане и слышать об этом не хотели. С огромным трудом, жертвуя собой, они вынесли меня на руках. Я почувствовал, что истекаю кровью, и приказал им идти в Венгрию. Прощайте, солдаты.