Поколение недолгих жизней
Весна 1923 года, время расставания. Позади девятый, тогда последний класс школы. Она помещалась в двухэтажном длинном белом здании бывшей мужской гимназии — «Могилевская гимназия императора Александра I Благословенного», проще — Могилевская Александровская гимназия. На светлой пряжке поясного ремня красовались три буквы: МАГ, подобно тому, как на желтых пряжках реалистов — МАРУ — «Могилевское реальное училище императора Александра II Освободителя». Все это были уже советские трудовые школы, моя — девятая. Неподалеку на той же большой Садовой улице — другая школа, она находилась в большом кирпичном доме, окрашенном в желтый цвет — его в городе называли «домом Бобовика», по фамилии не то домовладельца, не то строителя.
Я был дружен с выпускниками этой школы — там училось большинство моих товарищей по реальному училищу и по химическому техникуму, где я проучился полтора года. Со многими из них, когда мы решили уйти из техникума и вернуться в школу, чтобы получить аттестат о завершении среднего образования, я занимался в частной группе с различными репетиторами: хотели, не теряя года, прямо поступить в последний выпускной класс.
Сейчас это было позади. Аттестаты получены. Скоро отъезд в Москву, Петроград, туда, где есть высшие учебные заведения, в какие хотелось поступить.
Ранним июньским утром выпускники обеих школ вместе с несколькими любимыми учителями отплыли на лодках вверх по Днепру.
Остановились е живописном месте и провели там почти целый день: купались, ели, пили в небольших дозах обычный самогон — ничего другого тогда и в помине не было. Бродили по берегу, по лугам, как-то само собой разбрелись по группам, и ранее тяготевшим друг к другу, уединялись подальше от других и пары, о которых давно писали мелом на стене дома: Петя + Мура = любовь. Потом опять сходились вместе, пели, спорили, дремали...
Уже под вечер вниз по течению медленно поплыли лодки к городу.
Это была последняя общая встреча, в ближайшие дни все разъезжались кто куда. С некоторыми сохранятся дружеские связи, с другими прервутся, а многие никогда больше не встретятся. Но запомнились все надолго, некоторые навсегда.
Мой сосед по парте (еще в реальном училище) — Лев Гинзбург, сын местного дантиста. Когда в городе возникла музыкальная студия, Лева стал ее ревностным учеником, он мечтал о карьере виолончелиста, поступил d Московскую консерваторию... Однако исполнительская карьера у него не сложилась, и рано поняв свои возможности, он сделался хорошим музыковедом, впоследствии профессором консерватории, автором книг по истории музыки, в частности истории виолончели.
Вспоминается скромный, тихий Изя Файнберг, будущий сотрудник ленинградских газет. Как журналист он добился больших успехов. Его страстным увлечением стал Пушкин, и все свое свободное время он посвящал изучению жизни, творчества поэта, стал постоянным посетителем и участ-
ником пушкинских заседаний, семинаров и получил известность в литературоведческих кругах как пушкинист-любитель... Во время блокады я несколько раз его встречал,,
Длинный Женя Карпович, похожий на современного акселерата, вероятно, в нашем классе (уже в советской школе) был наиболее целеустремленным мальчиком. Он рано увлекся теорией относительности, читал специальную литературу, в разговоре сыпал физическими терминами и именами Эйнштейна, Лоренца, Бернулли... После школы я потерял его из виду и как-то ничего о нем не слыхал.
Встает перед глазами куда-то навсегда исчезнувшая из поля зрения смуглая, шустрая, черноглазая Муся — ее прозвали Муха — Кобрик. Или Володя Иевлев, сын нашего учителя рисования, неожиданно обретенный почти через полвека...
Из наших девочек долго помнилась Соня Шейнина — энергичная, с приятными чуть резковатыми чертами лица, с красивым голосом. Помнилась не случайно. Она когда-то тоже посещала музыкальную студию, училась пению и в хоре была солисткой. Хор пел о крыловских стрекозе и муравье, и после того, как отзвучали слова хоровой партии («...был готов и стол и дом»...) вступало сочное контральто Сони: «Не оставь меня, друг милый»... Одно время я был почти влюблен в Соню, но увы, без взаимности. Ее избранником был Семен Тасьба (с ним когда-то я пытался обучать наукам пианиста Брука). В то время я не чувствовал к Тасьбе симпатии. А было нам по 14—15 лет.
Случилось, однако, так, что Сеня Тасьба увидел во мне лучшего друга, в. окружающие разделяли это мнение. Тасьба заболел — острый аппендицит — попал в больницу при городской фельдшерской школе и подвергся операции. Соня была в отчаянии и, чтобы ее утешить, успокоить, я вызвался ухаживать за больным. Добросовестно отдежурил в больнице две ночи, сменяя кого-то из его не очень близких родных. Никто не подозревал истинной подоплеки моего поступка и того, что, ухаживая за больным Семеном, я думал о Соне, создавая себе какой-то незаслуженный ареал друга и «доброго самаритянина», жертвующего собою... Встречаясь с Соней, я докладывал о состоянии больного, передавал приветы, пожелания, записки, делая это без особого удовольствия... Тасьба выздоровел, чувства Сони не претерпели изменения, а мои скоро поостыли. Соню Шейнину и моего «соперника» Тасьбу после школы я потерял из виду, и они запомнились мне, как многие другие, молодыми, недавними школьниками.
В наше время люди сохраняются в памяти преимущественно молодыми. Сверстники помнятся школьниками, студентами, реже взрослыми и уж совсем редко стариками. Это ведь поколение, которому по разным причинам не суждено было состариться. Естественная смерть унесла немногих. Но сталинские чистки, войны — поработали на славу.
Вот Яша Эпштейн — его дом рядом с нашим, через улицу. Светловолосый, аккуратный, чрезвычайно прагматически настроенный мальчик. В начале НЭПа его отец открыл небольшое кафе подле своего дома, в угловом деревянном сарайчике. К зависти других мальчишек Яша, порою за стойкой, обслуживал редких — очень редких — посетителей, и был этим чрезвычайно
горд. Но коммерсантом он не стал, да и кафе быстро закрылось. Яша уехал учиться в один из московских вузов, где проучился недолго, — на первой же студенческой практике он был убит током высокого напряжения.
Или худенький, миниатюрный, стройный, влюбчивый Леша Иванов. Его почему-то прозвали «Золотце». Он всегда сводил разговор к оружию, к полкам, к войне. Все сходились на том, что Иванов будет военным, — он и собирался идти в военное училище. Однако, сразу после школы никуда не поехал и вскоре «Золотце» — по причинам, оставшимся неизвестными, — застрелился.
Еще ранее, как только возникла в городе новая советская школа, в самом начале революции, исчезло несколько учеников нашего класса, так и не перешедших из реального училища: Битнер — не то прозванный «бароном», не то в самом деле барон, Войцеховский и другие. Они эмигрировали со своими родителями, и неизвестно, что стало с ними дальше. Впрочем, по слухам, Войцеховский участвовал в покушении на советского посла в Варшаве Войкова.
Несколько лет спустя, уже закончив в Тифлисе Политехнический институт, умер (в том же далеком городе) Володя Симонов, — самолюбивый, немного желчный мальчик, с острым, язвительным умом. Последние два года перед окончанием школы он был в той постоянной компании, з которой и я.
Благополучно окончил институт Зяма Шендеров и связал себя с авиацией. Но в конце двадцатых годов, а может быть, в начале тридцатых, уже инженером, разбился при испытании самолета.
Не очень далекий, простодушный Ося Тиктинский, любивший покрасоваться своей силой, поступил учиться в Путейный институт. Проходя студенческую практику, работал сцепщиком вагонов, ошибся и был раздавлен буферами столкнувшихся товарных платформ.
А потом настал год тысяча девятьсот тридцать седьмой. Он поглотил нескольких наших товарищей по школе.
Лев Хайцер — красивый, крепко сколоченный, занимавшийся спортом — еще в школе все любовались «солнцем», которое он делал на турнике. Он окончил Политехнический институт в Ленинграде и работал инженером, а может быть, главным инженером, на одном из заводов Выборгской стороны (кажется, на «Русском дизеле»).
Лева Хайцер исчез, вслед за своими братом и сестрой, которые были старыми большевиками. Трудно сказать, от них ли потянулась нить из ГПУ к Леве Хайцеру или же он «шел» по какому-то своему заводскому «делу», — вредителей тогда пекли, как блины, — но итог оказался один: он исчез навсегда. Его жена Вера, тоже наша соученица, начала многолетние мытарства по ссылкам.
Обильную жатву дала война. На Ленинградском фронте погиб Дод Иофан, тот, кого в школе прозвали «Софоклом».
На уроке логики, — когда-то были и такие, — учитель привел пример правильного силлогизма:
Все люди смертны,
Сократ — человек.
Следовательно, Сократ смертен.
И спросил: «Иофан! Приведите свой пример силлогизма, только, пожалуйста, самостоятельный».
И Дод, встав, сразу же, не задумываясь, как обычно произнося «эл», почти как «вэ», сказал:
Все люди смертны,
Софокл — человек,
Следовательно, Софокл смертен...
С тех пор он стал «Софоклом».
Ополченец Иофан-Софокл был убит под Ленинградом в первый же год войны.
В дни Ленинградской блокады у КПП — Контрольно-пропускного пункта — на Московском проспекте (он еще назывался проспектом Сталина), я остановился отдохнуть. Шел я не то из Пулкова в город, не то из города в Пулково, где были позиции нашего полка.
У пропускного пункта остановилась колонна грузовиков с солдатами. Вдруг слышу крик:
— Мишка! Мишка!
Через борт одной из машин переваливается солдат, бежит ко мне. Он в шинели — была весна 1942 года, — в шлеме, на груди висит автомат, сбоку противогазная сумка (в ней, вероятно, как у всех, разные мелочи, хлеб, табак...). Подбегает ко мне. Это — Володя Бобылев, мой школьный товарищ. Несколько торопливых фраз, отрывистых, незапомнившихся... И громкая команда: По машинам!..
Еще два-три слова. Объятье, поцелуй, и Володя бежит к грузовику, оглядываясь на ходу, махая рукой... Я тоже машу ему вслед... Колонна трогается по направлению к фронту, не то на Пулково, не то на Лигово, где шли бои... Больше я его не встречал и ничего о нем не слыхал. Остались в памяти Могилев, небольшой деревянный дом, где жили Бобылевы и где мы раза два праздновали у него православную пасху, его пустая, почти без мебели, комната на Бульваре Профсоюзов (Конногвардейском) и эта встреча.
Много школьных товарищей никуда не уехали из Могилева. Их там застала немецкая оккупация. Они погибли вместе с еще тридцатью тысячами евреев, которые были истреблены в 1941-м году. Среди них был и маленький Кац, приехавший из Ленинграда к родным отдохнуть в отпуск. И хорошенькая, медлительная, говорившая с певучим акцентом Мотя Каннищикова со своей семьей. И Миша Лепский, и Брук и многие, многие другие... — «имена их Господи веси», как писал Иван IV, вспоминая свои «добрые дела».
Да, наше поколение — поколение коротких биографий, непродолжительных жизней. И почти все остаются в памяти — школьниками, студентами и просто молодыми людьми, женщинами, мужчинами.