Кертту

 

Вспоминаешь людей, которых встречал в своей жизни, и порою не можешь даже представить себе их лица. В памяти осталось имя и что-то расплывчатое, связанное с этим именем. Образы других выступают из прошлого явственнее, резче, иногда даже слышатся какие-то отрывки их речей. Есть, однако, такие, которые прочно вошли в жизнь, которых помнишь, словно они еще и сейчас рядом, хотя их нет уже многие годы, да и при жизни встречи с ними бывали непостоянными, прерывались на длительное время, и отношение к этим людям менялось с годами, а значение их по-настоящему проясняется, когда они безвозвратно уходят. Люди эти навсегда остаются в памяти. Таким человеком была Кертту Александровна Нуортева.

 

Мы встречались с нею часто в том возрасте, когда пять-шесть лет дружбы кажутся бесконечными и друзья очень старинными. Затем последовало почти двадцать лет разлуки, в начале которой были несколько писем от нее да слухов о ней. Потом снова встреча, как бы в другую эпоху, и она была другой и в то же время, несмотря ни на что, той же самой. Прошло еще несколько лет и наступила неотвратимая, окончательная разлука. С тех пор минуло еще полтора десятилетия, а образ ее не потускнел, и она встает в памяти, словно вчера с нею расстались.

Родилась Кертту в Америке, в Соединенных Штатах, в небольшом городке Астория, в семье финского политического эмигранта. Ее отец Александр Николаевич Нуортева был интеллигентом в большом смысле этого слова, владел несколькими языками, много читал, много знал... В эмиграции семья Нуортева была связана с некоторыми будущими видными деятелями русской революции, особенно с М.М.Литвиновым. Связь эта сохранилась? и когда все вернулись в Россию, где Александр Николаевич первое время недолго работал в Народном комиссариате иностранных дел. О дружеских отношениях с семьей Литвиновых сейчас напоминает сохранившаяся у меня небольшая английская книжка Р.Киплинга «Джунгли», подаренная на Рождество 1922 года Кертту. На титульном листе надпись: «То Gertruda Nuorteva From Maxim Litvinov».

Нуортевы возвратились из эмиграции не сразу после революции. Они поселились в Петрограде, а позднее перебрались в Петрозаводск, в Карелию, где Кертту и ее братья учились в школе. Их отец часто отлучался, Постоянно с ними была мать, бывшая финская актриса, ярая националистка, не знавшая (вернее, почти не знавшая) русского языка, — она и с великими творениями Л.Толстого, Достоевского и других классиков знакомилась в переводах их на финский язык.

Твердый и решительный характер Кертту проявлялся в детстве, в школьные годы. Случилось так, что в течение учебного года Кертту била баклуши, чему очень способствовала какая-то очередная реформа обучения, вроде пресловутого бригадного или иного метода. И вдруг вводится экзамен, к которому она никак не готова. Кертту — в страхе не столько от предвидения неминуемого провала, сколько от стыда перед отцом, которого она любила и которым гордилась. Она считала, что провал на экзамене опозорит отца... Наверстать же пропущенное и подготовиться к экзамену поздно, времени не хватит. И Кертту вспомнила, как недавно с острым приступом аппендицита увозили в больницу ее родственницу. Вот как можно уйти от позора! Память Кертту запечатлела внешние проявления болезни. К тому же она внимательно изучила соответственный раздел медицинского учебника. Незадолго до экзаменов она симулировала острейший приступ аппендицита, и настолько квалифицированно, что никаких сомнений у врачей не вызвала. Возможно, проявились унаследованные от матери-актрисы артистические способности. Кертту на скорой помощи отправили в больницу и сразу же оперировали. Врачи недоумевали, не найдя обычных источников острых болей, но аппендикс удалили. Тринадцатилетняя Кертту мужественно выдержала операцию и в течение многих лет хранила тайну. Не открыла она ее и доктору, когда тот, уже у взрослой Кертту, спросил об этом случае.

 

После школы Кертту поступила в Ленинградский институт журналистики, который окончила. Вышла замуж за финна, родила сына Реймо. Брак был неудачным и вскоре последовал развод, а три-четыре года спустя Кертту познакомилась с Львом Игнатьевичем Варшавским и стала его женой.

Лев Варшавский — журналист-международник, хорошо владевший английским и немецким языками, — что в те годы было явлением редким, — работал в газетах, печатал статьи в журналах, выпустил несколько книжек.

Человек яркий, образованный, умный, пожалуй, один из наиболее умных людей, каких мне приходилось встречать. Его остроумие, знания, сочетаемые с веселым характером, заставляли забыть о его весьма некрасивой внешности. Небольшого, скорее маленького роста, с крупным ртом и редкими зубами, с неправильными чертами лица, но с большими красивыми глазами, в которых светился разум. После нескольких минут беседы с ним забывали о его внешности. Общий облик его несколько напоминал Карла Радека, что до определенного времени он не отрицал из хвастовства. Как-то по-мальчишески он похвалялся, что может покорить женщину, не вставая со своего стула, а лишь беседуя с ней. Впрочем, возможно, в этом и было зерно правды.

Лев Варшавский по линии своей матери происходил из известной семьи богатейших подрядчиков Малкиелей (но об этом следует говорить особо).

Собственно, я познакомился с Кертту именно с тех лет, когда она встретилась с Варшавским, моим тогдашним близким приятелем. Кертту была стройная, высокая красивая женщина, — ей было тогда года двадцать два-двадцать три, — с прекрасными светлыми волосами (ее нельзя было назвать блондинкой, но и шатенкой она не была) и большими, ясными серыми глазами. Внешне она всегда казалась спокойной, неторопливой. Речь ее была медлительной, словно она мысленно переводила то, что хотела сказать, на русский язык (а может быть, так оно и было). Ее мягкий выговор сразу выдавал нерусское происхождение, хотя она писала и говорила по-русски очень грамотно. Лишь изредка в ее речи встречались забавные, а потому запомнившиеся ошибки. «Мое метло» — иногда, забывшись, говорила она. Приятели ее долго поддразнивали: «мое метло!»

В середине тридцатых годов (точно не знаю) Кертту начала работать в штабе Ленинградского военного округа. Она использовалась там как журналистка и, главное, как переводчица. Она была человеком искренним во всем, и в большом и в малом. Искренней была и в своих взглядах — антифашистских. Она ненавидела гитлеризм и, вероятно, это стало тем стимулом, той причиной, которая после прихода к власти Гитлера заставила ее согласиться работать в разведывательном отделе Ленинградского военного округа. Сыграли свою роль и некоторая склонность к романтическому авантюризму, любовь к приключениям...

Работа ее продолжалась, вероятно, около трех лет. Понятно, что о деталях работы никто из близких ей людей тогда не знал. Уже много лет спустя выяснились некоторые подробности, какие, к сожалению, не привлекли особого внимания и по-настоящему не запомнились. А тогда мы не знали, что она ездила за рубеж — для практики или с заданием? — была в гитлеровской Германии. Непосредственное знакомство с нацистским режимом еще больше укрепило ее взгляды. Позднее она говорила, что взор ее был

 

устремлен в одну сторону и не видел того, что ближе. Впрочем, мы не расспрашивали ее тогда и обо всем (работе, поездках и пр.) только догадывались.

Наступил год, который стал водоразделом в жизни многих и в жизни Кертту. Начались испытания, пройдя которые, она изменилась. Вернее сказать, она не изменилась, но те черты характера, какие были скрыты или менее заметны, очертились четко, выдвинулись вперед и в целом изменили ее облик.

Сентябрьский день 1937 года был той гранью, которая отделила старую жизнь Кертту от новой. Она была арестована (как, впрочем, и весь ее отдел в штабе ЛВО) и затем перенесла те испытания, какие выпали тогда на долю тысяч и тысяч людей. Перенесла стойко, и в итоге ее лагерный срок (данный пресловутой «тройкой») оказался небольшим.

Позднее она вспомнила, что в тюрьме и в лагере была окружена интересными, образованными людьми и что многому у них училась. В частности, занималась она персидским языком. Но главное, она много думала, о многом догадывалась из того, что происходило за стенами ее тюрем,

В феврале 1938 года был арестован ее муж, Лев Варшавский. Он как и другие упорствовавшие, не сразу признавшиеся в своих «преступлениях», подвергался допросам «с нарушением социалистической законности», как это изящно было сформулировано впоследствии. Он прошел и через многодневный непрерывный допрос, стоял по несколько суток на ногах, его били по животу, после того как он сказал, что у него больной желудок.. Судьба его была бы непродолжительна, если б не неожиданные изменения, связанные с отставкой Ежова и временным ослаблением если не репрессий, то приговоров. Лев Варшавский был выслан (по решению «тройки») на пять лет в Алма-Ату, так сказать, под надзор полиции. Туда же в конце 1939 или в начале 1940 года прибыла и Кертту, после освобождения из лагеря.

Жизнь надо начинать по-новому. Журналистика для нее была закрыта (как и для ее мужа). Пришлось осваивать новые специальности. Кертту устраивается в городской кукольный театр и там, увлекшись, вскоре становится одной из художниц. Она мастерила куклы, которые пользовались успехом. Казалось, под ногами обрелась почва. Маячил впереди выезд театра в Москву. Тогда в Москве были «недели культуры», «недели искусства» различных республик и намечалась также казахская неделя. Кукольный театр Алма-Аты должен был отправиться в столицу... И вдруг война...

Кертту была убежденной антифашисткой. Предшествующие годы не могли не изменить многое в характере ее воззрений. Не могла она полностью отвлечься от репрессий, закрыть глаза на все, что происходило внутри страны, забыть обо всем, о своих переживаниях, о всем, чему была свидетелем. Но ее антифашизм оставался при ней. Как многие, она думала — могла думать, — что перед угрозой гитлеризма все должно отойти на второй план. Основное — война, и в ней все должны принять участие. Возможно, играла свою роль и подспудная вера в то, что война все очистит («война все спишет» — как говорили тогда), и что после победы жизнь пойдет по-другому, — надо только победить. Вместе с крахом гитлеризма потерпят крушение и внутренние темные силы. Многие так тогда думали. Но в отличие

 

от многих, слова у Кертту не расходились с делом. В первые же дни войны она пишет заявление в военкомат с просьбой отправить ее на фронт. Довольно долгое время не было ответа, а затем пришел вызов в Москву. Уезжала она полная надежд, окрыленная. Известное значение в решении Кертту имели и не до конца утраченные иллюзии. Она внутренне была ущемлена исключением из партии и тем недоверием, какое ей оказывалось. Представлялось, что сейчас, на фронте, участие в общей борьбе все поставит на место. В Москве встретили ее благоприятно, но поразили... Ее услуги приняты, она нужна, но... не на фронте. Нет, ей предстоит работа в тылу врага. Она знает финский язык и, само собой разумеется, что работать ей придется в Финляндии, другого выбора нет. Ей не столько предлагают, сколько приказывают. Пути назад нет, и Кертту соглашается. В течение нескольких месяцев она проходит подготовку, необходимую для ее будущей разведывательной работы. Она учится обращаться с радиостанцией, прыгает с парашютом и т.д. Запоминает шифры, изучает обстановку на фронте, обновляет знание современного финского языка. Усваивает нужную «легенду».

Наконец, подготовительный период закончился. Ей предстоит отправиться через Ленинград. Она вылетает туда, с нею сопровождающий ее руководитель.

В Ленинграде предстояло пробыть несколько дней, ожидая благоприятного момента для переброски через линию фронта. Кроме того, надеялись в Ленинграде достать ручные часы, необходимые для Финляндии. Нужны были часы той марки, какая обычна там, а не советские.

Прибыв в Ленинград, Кертту и ее сопровождающий остановились в так называемом «Большом доме». Ведь там помещалось ее новое начальство. Это было начало 1942 года, разгар голода и всего, что было с ним связано. Именно в эти несколько дней во взглядах Кертту начался перелом. Она увидела блокированный город, который произвел на нее тем большее впечатление, что она была сразу перенесена в эту обстановку из сравнительно сытой Москвы. Знакомых, родных мужа она не застала. Свекровь уже умерла, других не было; сестра мужа — вероятно, была на казарменном положении. Квартира оказалась пустой.

После темного, голодного города, после всего, что она видела на его когда-то оживленных улицах, вернувшись к себе в «Большой дом», она находила другую обстановку: за плотными маскировочными занавесями на окнах было светло, даже ярко все было освещено, много людей, на лицах которых не было сколько-то заметного следа голода. Относительная, — а может быть, и не относительная, — сытость в этом доме и изможденные, дистрофические лица на улицах, трупы умерших на земле... Смерть и голод... Пустота, — кто умер, кто на фронте... Контрасты отложились в сердце, в мозгу. Начались раздумья, которые стали особенно четкими и определенными после одного случившегося тогда же инцидента.

Мы знаем уже, что в экипировке Кертту (перед тем, как забросить ее в тыл противника) не хватало часов финской марки или такой, какая обычна, популярна в Финляндии. Без них было бы трудно, особенно в первые дни после приземления.

В один из вечеров, когда Кертту и ее сопровождающий сидели у себя в

 

комнате, к ним вошел тогдашний начальник управления НКВД Ленинграда (это, кажется, был Гоглидзе) и с ним адъютант. Оба холеные, сытые... Гоглидзе обратился к Кертту с небольшой речью на тему, как почетно выполнять свой долг перед родиной. «О том, как сладко умереть за отечество!» — иронически вспоминала об этом сама Кертту, — как большинство финнов, она не склонна была к выспренним словам, к разглагольствованиям. Слушала она рассеянно, стараясь не глядеть на говорившего Гоглидзе и на стоящего рядом с ним лощеного адъютанта... Ее внимание привлекли руки адъютанта, — она запомнила их, — холеные, с маникюром (в блокированном Ленинграде!), на руке у адъютанта Кертту увидела часы, те, какие ей были нужны, из-за отсутствия которых задерживалась ее отправка. Забыв обо всем, она, перебивая Гоглидзе, обратилась к своему сопровождающему:

— Вот часы!

— Какие часы? — недовольно и недоумевая спросил Гоглидзе.

Ему объяснили, что часы адъютанта такие, какие нужны для Финляндии и т.д. Гоглидзе, выслушав, ответил с раздражением:

— Но ведь это его часы, — и добавил: и они золотые...

Своих слов о том, как сладко выполнить свой долг перед родиной, Гоглидзе уже не продолжал и вместе с адъютантом покинул комнату.

Часов так и не достали, и через несколько дней ее выбросили в финском тылу, без часов, что многое затруднило на первых порах.

Парашют Кертту опустился в нескольких десятках километров от намеченной цели, При спуске она слегка повредила ногу. Превозмогая боль, несколько дней она добиралась до нужного места.

По дороге она заходит к Вуолийоки, писательнице, автору известной пьесы «Женщины Нискавуори». Она была связана с русскими. К тому же она знала — и, по-видимому, близко — отца Кертту, ее семью. Фамилия Нуортева была достаточно известна в Финляндии, дядя Кертту занимал какой-то важный пост, возможно, министерский...

Однако Вуолийоки была испугана появлением Кертту и побыстрее выпроводила ее, не дав убежища и возможности отдохнуть... Только через несколько дней Кертту, пережив ряд трудностей, добралась до цели.

Началась ее работа в тылу. Она успешно продолжалась несколько месяцев. Шли радиодепеши, происходили встречи...

Официальное положение Кертту тоже как-то установилось. Она устроилась в парикмахерской небольшого городка, а затем, пройдя какие-то специальные курсы, стала работать в косметическом кабинете. Ее способности проявились и здесь — она сделалась мастером, к которому охотно шли местные дамы. Тогда же познакомилась она с человеком, с которым стала встречаться и которого полюбила...

Чувство охватило ее, все отодвинув на задний план. Но порученное ей дело она продолжала выполнять. Вместе с тем думала о своей жизни, о том, что произошло с нею и что сейчас происходит, и не с ней одной. Многое оценивала она по-новому... Но, повторяю, все, что от нее требовалось, она исполняла четко, заслужив несколько раз похвалу, одобрение. Однажды ей передали, что она награждена каким-то орденом...

 

В конце 1943-го года (или в самом начале 1944 года) станция Кертту была запеленгована. Это была случайность. Полиция искала нарушителей правил торговли в военное время, продавцов лимитированного кофе и т.п., и неожиданно натолкнулись на радио Кертту. Ее арестовали. Начались непрерывные допросы. Кертту молчала. Потом предстала перед судом (по-видимому, военным). Ее приговорили к расстрелу. После оглашения приговора перевели в одиночную камеру для смертников. В камере ничего лишнего, на привинченном к полу столе — Библия. Прошение о помиловании Кертту подать отказалась. За долгие часы одиночества в камере смертников перед нею проходила ее жизнь. Все настойчивее была мысль: она не может умереть, не рассказав людям о том, что было с нею. Неужели, думала Кертту, она, как и тысячи других, уйдет из жизни, ничего не рассказав о своем времени и прежде всего о том, что происходило с нею и с тысячами людей в России. Наконец, приходит твердое убеждение: она должна сделать это, должна рассказать правду о тридцать седьмом годе, рассказать о том, что перенесла сама и о том, что узнала от других, о том, что передумала в тюрьме, в лагере, в Алма-Ате и в последние месяцы в Финляндии.

Кертту обращается к администрации, вернее, через администрацию тюрьмы, с просьбой разрешить ей писать. Немного дней спустя разрешение получено, и Кертту в своей камере, из которой в любую минуту ее могут увести для исполнения приговора, лихорадочно пишет, спешит, чтобы успеть.

Приговор медлили исполнять, по-видимому, в связи с изменившимся положением на фронте. Шло лето 1944 года, поражение Финляндии неотвратимо приближалось, и стремились уменьшить будущие претензии. Может быть, хотели иметь человека для возможного обмена на своего агента... Трудно сказать почему, но день проходил за днем, каждую ночь она ждала, что за нею придут... Кертту вспоминала, что все эти долгие дни она старалась сохранять достойный вид: утром, встав, умывалась, приводила себя в порядок, причесывалась, делала макияж и садилась писать... Она работала, работала весь день, не зная отдыха. В течение нескольких недель она писала книгу и назвала ее (в переводе с финского) «Воспитанная Советами».

Книга очень скоро была издана в Финляндии, затем в Швеции. Тогда еще воспоминаний о репрессиях тридцатых годов, написанных пострадавшими, было очень мало, точнее, почти не было и, естественно, книга имела успех.

Вскоре, без ходатайства с ее стороны, смертная казнь была заменена долголетним тюремным заключением. Из камеры смертников ее переводят в каторжную тюрьму.

На новом месте дни текли однообразно. Работа, сравнительно легкая, выполнялась в камере. Были немногочисленные книги и, конечно, неизменная Библия. Кертту рассказывала, что состояние ее тогда было спокойное, она чувствовала удовлетворение, что сделала то, что считала необходимым. Конечно, были постоянные мысли о России, о муже, друзьях и чаще всего о сыне — Реймо, оставшемся у отчима в Алма-Ате. Ее сын уже стал подростком. Каков он?

В один из сентябрьских дней 1944 года Кертту вызывают к начальнику тюрьмы. Когда она вошла к нему в кабинет, он поздоровался, предложил

 

сесть и объявил ей, что между СССР и Финляндией подписано перемирие, по условиям которого она (как многие другие военнопленные) должна быть освобождена.

— Значит, я свободна? — спросила Кертту.

— Нет еще. Перемирие входит в силу в 12 часов дня, а сейчас только половина двенадцатого... Можете подождать здесь.

Кертту ждет. Раздался бой часов. Двенадцать!

Кертту возвращают деньги, отобранные при аресте, ее одежду, тщательно сохраненную, вычищенную, выглаженную. Она при этом вспомнила свое освобождение из исправительно-трудового лагеря в СССР и те опорки, какие ей тогда выдали.

Кертту выходит за тюремные ворота. Она едет в Хельсинки. Перед тем, как покинуть тюрьму, ей предлагают остаться в Финляндии. Напоминают об ее книге, которая в России приведет ее, в лучшем случае, в тюрьму. Советуют перебраться в Швецию, если не хочет остаться в Финляндии.

Кертту отказывается, — она хочет вернуться в Россию.

В разговорах с нами, позднее, она объясняла свое решение. Вот ее рассуждение. Прежде всего, в России ее сын Реймо, которого она должна разыскать во что бы то ни стало. Но есть еще причина, вероятно, наиболее важная, существенная: если она останется за рубежом, не возвратится в СССР, то этим обесценится ее книга, станет под сомнение искренность, правдивость того, что она писала, стремясь, до того, как ее расстреляют, рассказать о том, что она (и тысячи тысяч других) пережила. Если она останется, значит, ее книга была платой за сохраненную жизнь, написана не «кровью сердца», а из шкурных интересов, чтоб спасти себя. Именно так это и будет расценено. И книга тогда немногого будет стоить. Она должна вернуться, хотя прекрасно понимала, к каким последствиям это приведет.

Кертту решает вернуться. В Хельсинки, в советском посольстве, куда она пришла, ее встретили приветливо, благодарили за все, что ею сделано. Вскоре Кертту выезжает в Ленинград. Уехала она в сопровождении двух «попутчиков». Встретили ее хорошо; снова благодарили за самоотверженную работу в тылу врага. Вместе со своими сопровождающими на машине отправилась она к Московскому вокзалу, чтобы сесть на поезд — «Красную стрелу»... На Московском вокзале Кертту как-то ухитрилась написать и опустить в почтовый ящик открытку. Я получил ее, исписанную неровными крупными буквами, немного вкось и не всегда разборчиво. Было непонятно, откуда открытка, когда она написана, когда послана. Ясно было только одно: Кертту, по-видимому, проездом была в Ленинграде.

С теми же сопровождающими, с которыми она прибыла в Ленинград, едет Кертту в Москву. Скорый поезд, отдельное купе... В Москве ее ждала приветливая встреча. Уже другие заботливые люди усаживают ее в автомобиль и привозят в... Лефортовскую тюрьму.

Начались допросы, допросы и несколько недель спустя последовал бессудный приговор: десять лет! Затем лагерь, из которого она попадает в знаменитую Казанскую тюремную больницу. В конечном итоге длительное нервное напряжение сказалось на ее психике, Кертту заболела. К ней — без особой осторожности и жалости — применили решительный и опасный метод

 

лечения электрическим током. К счастью, шок, встряска прошли успешно. Из Казани до меня доходит ее письмо, в котором она, ни на что не жалуясь, конечно, просит книг, журналов. Я послал ей несколько бандеролей с «Новым миром» и другими изданиями, и она их получила, — не знаю все ли, но получила. Из больницы ее снова переводят в лагерь, в Караганду, где она работает в угольной промышленности. Она снова переучивается, снова меняет специальность и в итоге становится инженером-экономистом, специалистом по углю. Все эти годы, с 1945-го по 1954-й, Кертту ничего не знает о своем сыне, о его судьбе. Ей, вероятно, уже известно, что ее муж — Варшавский — дал свою фамилию пасынку, и что тот изменил также свое имя. Он уже не Реймо, а Володя Варшавский. Но где он? Что с ним?! Знала она и о женитьбе ее уже бывшего мужа и что он продолжает жить в Алма-Ате. С ним ли Реймо, т.е. Володя?!

Умер Сталин. Освобождение пришло не сразу, а более, чем через год. Кертту реабилитировали, но не полностью. Часть обвинений остается висеть на ней и, как следствие, запрет жить в Москве и в Ленинграде.

Тогда очень многие были реабилитированы не до конца. В этом, вероятно, проявилось стремление показать, что не все репрессии были противозаконными, не все репрессированные — безгрешны. Не исключено, что была и экономическая сторона этого, — в то время полностью реабилитированным давались значительные пособия.

После освобождения Кертту не стремилась в Москву, в Ленинград. Она обосновывается в Караганде, где у нее работа по ее новой специальности, круг друзей... Одновременно она начинает настойчивые розыски своего сына. Она списывается со своим бывшим мужем. Узнает, что Реймо-Володя давно не с ним, что он был в ремесленном училище, связался «с плохой компанией» и теперь отбывает срок в одном из лагерей на Урале.

Как многих ремесленников в те годы, постоянное недоедание, а то и настоящий голод, толкнули Реймо на кражу. В тюрьмах и лагерях тогда много было подростков из ремесленных училищ, осужденных и, порою, на большие сроки. Я встречал ребят, «преступление» которых выразилось в том, что, проходя вечером мимо совхозного картофельного поля, они нарыли себе картошки, тут же неподалеку принялись ее варить и были застигнуты, так сказать, на месте преступления. А дальше — обычное течение: арест, следствие, суд и, поскольку дело-то оказалось «групповое», получили мальчишки по восемь-десять лет лагерей. Они в тюрьме горевали, что им так и не удалось поесть картошки, не успели.

К подобного рода правонарушителям относился и Реймо.

Кертту узнает, где находится сын, едет к нему, добивается свидания, хлопочет об его освобождении. Посылает ему деньги, посылки. Она терпеливо ждет окончания срока заключения Реймо. Она поставила себе цель: сделать все, чтобы наладить жизнь сына, исправить его, превратить в честного человека. Она хорошо видела узкий, ограниченный круг интересов сына, все в нем иное, далекое от ее взглядов и того окружения, к какому она привыкла, от той жизни, какою живет она. Ей казалось, что все это результат тяжелой судьбы сына, трудной его жизни и что, живя с нею, с матерью, он изменится.

 

И в Караганде она осталась не только из-за неполной реабилитации, но из-за сына, для которого после освобождения был бы тоже закрыт ряд городов.

В лагере Реймо-Володя работал шофером и был на хорошем счету. Кертту с гордостью говорила о том, по каким трудным горным дорогам и как хладнокровно, спокойно водит он свою машину. Его спокойствие, некоторая флегматичность, — по-видимому, проявление национального характера, замеченного еще в раннем детстве. Невольно вспоминается, как в четырех или пятилетнем возрасте совершил Реймо свой первый выход в кино. Он отправился туда с няней-домработницей. Когда они вернулись, то на вопрос, как ему понравилось, ответил:

— Ничего там не было...

— Как же так?

Тогда он медленно, словно раздумывая над каждым словом, с подробностями стал рассказывать:

— Пришли мы с Маней, купили билеты. Потом много людей стояли в комнате, а когда открылись двери, вошли в зал. Сели на стулья. Потом вдруг испортилось электричество. Я сидел, ждал, когда поправят. Потом зажегся свет, и Маня сказала: пойдем домой... Так ничего и не было...

У ребенка оказался поистине хладнокровный финский темперамент. Он терпеливо, не хныча, ни к кому не привязываясь, сидел и ждал полтора часа пока «поправят электричество».

Наконец, Реймо-Володя был освобожден. Стараниями Кертту освобожден немного ранее окончания срока заключения. Он приезжает в Караганду. Кертту начинает борьбу за него, ради него.

— Он должен учиться, — говорит она нам, — он должен окончить школу...

Кертту полна этим. Вся ее жизнь сейчас посвящена сыну, хотя она, умная, проницательная, и видит, что Реймо-Володя сделан словно из другого материала, что на нем сказалось длительное пребывание в лагере и вся его предшествующая плохо сложившаяся жизнь. Многого он просто не понимает, хотя и старается исполнять желание матери. Он начинает учиться в вечерней школе и работать...

За эти три-четыре года Кертту бывает в Москве, в Ленинграде. У нее есть друзья и по лагерю и долагерные. К своим прошлым знакомым, даже к тем, с кем были дружеские отношения, Кертту вначале подходит с большой опаской. Как знать, что стало с ними за эти годы. Как встретят? Как отнесутся к ней?

Приехав в Ленинград, Кертту позвонила мне, и мы встретились после почти двадцатилетней (точнее, восемнадцатилетней) разлуки. К радости ее (и моей также) в наших отношениях ничего не изменилось. Мы по-прежнему остались близкими людьми. Не знала Кертту, как ее встретит моя жена, — но и тут нас не постигло разочарование. Все мы как-то заново сдружились. Завязалась постоянная переписка, довольно частая; более редкими были встречи. Приезжая, всегда останавливалась у нас. Кертту несколько раз говорила, что воскрешенная старая дружба и некоторые новые (по лагерной, по карагандинской жизни) друзья помогали ей жить. Сын, как она все яснее понимала, плохо поддавался ее воздействию, хотя она и не теряла веры в него.

 

В один из первых своих приездов в Ленинград встретилась Кертту с сестрой своего бывшего мужа. Встреча произошла у нас и оказалась непродолжительной. А несколько дней спустя Кертту написала ей короткое письмо, после которого всякие связи оборвались. Но чтобы понять это, надо вспомнить более далекие времена. В конце 1936 или в начале 1937 года сестру мужа Кертту арестовали, и просидев в доме предварительного заключения — Шпалерке — три месяца, она вышла на свободу. Тогда это был редкий случай. Все радовались ее освобождению и слушали ее рассказы о том, что она называла «мои сто дней». Счастливый исход она объясняла тем, что сразу же там избрала правильную линию поведения, вела себя как Швейк, говорила языком газетных передовиц и т.п. Мы все — не очень еще обученные — верили каждому ее слову и радовались ее удаче. Кертту и ее муж тогда еще были на свободе. Потом прошли годы, многое обдумав, сопоставив, Кертту стала догадываться, что сестра ее мужа была выпущена на определенных условиях, что, вероятно, ей было поручено давать сведения о Кертту и т.д. Арест Кертту, конечно, и без этого был предопределен и, думается, что роль ее родственницы была не столь велика. Но она была испугана, и на всю жизнь. Вот пример. В 1949 году, когда Кертту находилась в лагере, после Казанской больницы, она прислала мне письмо с просьбой послать ей самые необходимые, самые дешевые вещи, хоть марлю — она себе что-нибудь сошьет, так как обносилась совершенно. Я уже был под следствием и не мог сам ничего послать. Моя жена, памятуя о прошлой дружбе, обратилась к сестре Льва Варшавского с просьбой отослать посылку (все уже было куплено). Но та решительно отказалась, кричала о том, что это безумие, мы хотим погибнуть, ее подвести... Да, «сто дней» запечатлелись на всю жизнь.

Встреча у нас за обедом, разговор с нею утвердили Кертту в ее догадке и привели к окончательному разрыву.

Однажды из Ленинграда Кертту поехала в Петрозаводск. В этом городе она когда-то жила с родными, с братьями. Там могила ее отца. Она надеялась что-либо разузнать... Мать умерла. Братья тоже погибли, один — Матти — был расстрелян... Отец ее — Александр Николаевич Нуортева — по выражению Кертту, был «посмертно репрессирован». Он умер за несколько лет до массовых репрессий, его торжественно похоронили, как первого председателя Центрального Исполнительного комитета (ЦИК) Карельской республики. А потом он оказался «врагом народа». В 1938 году сняли памятник, поставленный ему в сквере, в центре города и сгладили могильный холмик, чтобы следов не оставалось от врага, который так ловко ухитрился уйти от наказания и умер заблаговременно.

После XX съезда партии могилу Нуортева восстановили, соорудили и памятник. Но первое время Кертту тщетно этого добивалась.

Она попыталась тогда встретиться со старым товарищем ее отца, знавшим и ее с детства — Куусиненом, — в то время он был в силе. Кертту для себя ничего от него не хотела, она только надеялась получить его поддержку, чтобы восстановить могилу отца. Куусинен ее не принял.

За годы войны и жизни в Финляндии и в последующие годы у Кертту сильно окрепло национальное чувство, любовь к родине ее отца и деда, к стране, где до того она никогда не бывала. Способствовали росту этого чувства

 

и перенесенные ею несправедливости, несчастья. Ее национализм не превращался в финский шовинизм, но проявлялся во многих ее поступках… Как-то проходили мы по площади Восстания, мимо Октябрьской гостиницы, подле которой обычно стоят финские экскурсионные автобусы. Проходя мимо них, Кертту тихонько гладила их, как это делают современные дети, охваченные привязанностью к машинам. Своим осторожным, ласковым движением Кертту словно передавала привет стране, где она по-настоящему почувствовала себя финкой, и любимому человеку, которого там оставила.

Приезжая в Ленинград, Кертту разыскивала старых знакомых, искала и прежних сослуживцев по Ленинградскому военному округу. Никого не было. Ее отдел — разведывательный — был тогда ликвидирован вчистую. И вдруг она узнает, что начальник отдела жив. Это было удивительно. Как же он остался в живых? Она точно знала, что его приговорили к расстрелу.

Кертту встретилась с ним, была у него несколько раз и подолгу с ним беседовала. Он рассказал ей следующее.

После приговора он ожидал казни. Однако проходили дни за днями... Прошел месяц... Потом, без всяких объяснений, его отправили в лагерь, где он просидел до реабилитации. Реабилитирован он был одним из первых и получил возможность ознакомиться со своим делом. Это было время, когда реабилитированные еще могли знакомиться с документами своего дела, с доносами, на основе которых их арестовали... Проглядев не очень толстую папку, в конце ее он нашел свой приговор... «приговаривается к расстрелу»... и в конце пометку: «приговор приведен в исполнение», дата, месяц, год, неразборчивая подпись... Он много думал о причине такого поворота событий. Возможно, кто-то из его друзей, товарищей по каким-то причинам, стремясь и имея возможность что-то сделать для него, написал и подклеил в дело... Есть и другой, вполне реальный вариант: кого-то, однофамильца (или даже не однофамильца) взяли вместо него из камеры... Наконец, может быть, никого и не стреляли, а исчез следователь и другие лица, которые велк следствие (такое бывало, и часто), а новый человек, чтобы не осталось неоформленным дело, нисколько не сомневаясь, что все сделано, как надо — приписал несколько строк на приговоре. Могут быть и другие варианты.

Все свое внимание, все свои силы, Кертту, по-прежнему, продолжала отдавать сыну. Он был единственным, кто оставался из некогда многочисленной родни. Но он плохо поддавался ее влиянию. Не то чтобы вел себя дурно, просто не понимал многого. Был он совсем другим человеком, как говорится, «другого профсоюза».

С каждым приездом в Ленинград Кертту — это чувствовалось — все меньше верила в перевоспитание сына по образу и подобию, далекому от того, какой у него был.

И вскоре снова удар, — сын объявил, что женится. Не действовали ни убеждения, ни уговоры, что надо, мол, прежде стать на ноги, закончить учение... Доводы в ответ приводились обычные: затем учиться, я и так достаточно зарабатываю... Словом Володя-Реймо женился... Жена оказалась мещанкой, которая не могла (да и не хотела) даже приблизительно понять, что собою представляет ее свекровь... Отношения постепенно начинают портиться. Понимая, что надежды ее не сбываются, что жизнь

 

сына все более и более идет иным путем, далеким от нее, Кертту решает расстаться с Карагандой. Да и будущее ее сына — женатого, работающего — было устроено, хотя и не так, как ей того хотелось.

Кертту в Москве уже говорила о возможном переезде. Вероятно, помогали ей в этом ее лагерные связи, в том числе и близкая приятельница Ашхен Налбандян (мать Булата Окуджавы).

Кертту писала, что готовится к отъезду, и что скоро мы будем видеться чаще — Москва близко.

И вдруг приходит телеграмма из Караганды:

«Кертту умерла Володя».

Сердце ее не выдержало. Недавно она еще перенесла серьезную операцию, связанную с желчным пузырем.

Говорили, что похороны Кертту в Караганде показали, насколько она была популярна, насколько хорошо к ней относились люди самых разных кругов: и бывшие лагерники, и сослуживцы, словом, все, кто встречался с нею.

Рассказывали, что были какие-то записи, связанные с кончиной и похоронами Кертту. К сожалению, они нам неизвестны. Мы писали Володе, но не получили ответа. По какой-то нехорошей инертности я не связался с Ашхен Налбандян, у которой, вероятно, можно было узнать многие подробности последних месяцев жизни Кертту. А затем умерла и Ашхен.