Красный Бор
В Большом Манушкино прожили недолго. Снова двинулись (в марте) через Неву и расположились в Соц.Городке (разрушенном) у Усть-Ижоры. Землянка с видом на виадук. Оттуда в Колпино и далее под Красный Бор, где уже с февраля шли бои. Цель этих боев — прорваться в Саблино и далее и освободить линию Московской железной дороги.
Нашу дивизию ввели в бой 22 марта 1943 г. и вывели к 1 апреля. За 9—10 дней боев (до 30 марта интенсивных) потеряли (из 6500 тысяч) около пяти тысяч убитыми и ранеными. Нетрудно представить себе общие потери в этой мясорубке. Бои начались в 20-х числах февраля. Действовали три дивизии по фронту. Дивизии хватало на 10 дней. Следовательно, наша дивизия (и две соседних) — третья смена. Таким образом, общие потери, если несколько преуменьшить, для средней цифры, наши потери — 50—60 тысяч убитыми и ранеными.
«Красный Бор надолго останется в памяти», — записал я уже после, когда начался отдых в Колпино.
«Ночью 22 марта снялись из Соц.Городка... Я у нач.штаба, когда пришло известие о гибели комполка Никулина, ранении и гибели других — еще до начала боя».
Прямое попадание авиабомбы в машину, на которой командиры полков и другие совершали рекогносцировку. Потом будут приказы о недопустимости сосредоточения больших групп командного состава и т.п., — но тогда это всех ошеломило. Неприятное начало операции.
«Разорван и веселый связной командира — Савинов, которому Рябушев кричал когда-то: "Эй! Разведчик!"»
На машине по дороге мимо разрушенного Колпинского завода — идем по насыпи... Слышны разрывы. Знакомые вереницы солдат, обрывки разговоров, — шаг медленный, с развалкой...
«На берегу пустынных волн», — один из двух лейтенантов, бредущих, опираясь на палку, говорит другому. Пулеметчики катят свои тележки.
Идут все тихо, курят мало, все понимают, что марш не на маневры.
Прибыли к месту — уже темно было. Тени неясны. Землянка, где много народу, — сменщики. Нет того, нет другого... Опаздывают.
Идут еще тени... «Кто?» — «Рота связи»... Стреляют немного.
Штабной автобус. В нем две женщины: машинистка, «цирюльниша» — и майор Готлибов с его постоянной поговоркой: «Чижик-пыжик, волку брат»...
Наконец сереет небо.
Наша землянка под насыпью разрушенного полотна железной дороги. Землянка «прочная», шутят, что шесть накатов: земля, бревна, фанера и три листа бумаги... Любой осколок пробьет.
Перед входом часовой (на нижней из трех земляных ступеней). Перед землянкой покалеченная сосна, за ней разваленные кирпичные стены станционного здания. Это станция Поповка, кажется, следующая за Красным Бором. За месяц боев, значит, продвинулись на один перегон. Нам (и соседям) предстоит прорываться на Саблино.
Саблино! Связано с университетом, со студенческой практикой ряда факультетов. Там работала, когда училась на геофаке, Леля Смородина (Андреева). Мы ездили к ней в гости.
В Саблино меня настойчиво приглашала и Женя Николаева — студентка истфака, ходившая за мной по следам и объяснявшаяся в своих чувствах. Что-то с нею, думал, сидя в землянке на станции Поповка, готовясь двинуться к Саблино.
Наступило раннее утро 23 марта 1943 года. Меня направили в когда-то мой 880 полк.
«Идут со мною... нетрезвый проводник, младший лейтенант. Тулуп нараспашку. Из роты связи Персов со мною. И Фрейкман — из отдела связи. У нас разные дороги — они вперед, мы в сторону.
Частые разрывы мин и снарядов. Потом и жужжание пуль.
Просеки, обломанные деревья. Убитая лошадь. Стонущий раненый. Никто не останавливается.
Заблудились, оказывается, взяли слишком вправо. Идем через просеку, сначала вдоль по ней, затем уже перебегая».
Помню, что шли довольно открыто, как три мушкетера (кроме меня, связной Курочкин и капитан Сироткин). Вдруг видим — впереди, через ту просеку, по которой мы беспечно идем, перебегают по одному наши солдаты. Сразу, молниеносно сработало в мозгу: раз они перебегают, то прямо идти
нельзя. Собственно, это думалось уже после того, как мы трое, тренированные фронтом, бухнулись в кюветы — по обеим сторонам дороги. И сразу раздалась пулеметная очередь. Дальше уже шли осторожно. Потом оказалось, что на дороге, впереди по той же просеке, метрах в 300—400, был немецкий бронеколпак с пулеметом. Почему он раньше не открыл огонь? Вероятно, мы слишком беспечно шли и хотел подпустить ближе?
«Под разрушенным домом КП командира 880 сп. Толчея. Близкие разрывы».
Исполнив приказание, возвращаюсь обратно, вместе с Моисеевым и Юдиным (наше начальство).
«Ясная погода. Немецкий самолет. Мы спустились к берегу какого-то округлого пруда, присели. Затем — к полотну железной дороги, и вниз. Трупы, то один, то другой: немец молоденький и русский, еще в обуви — значит, недавно. Самолет кружит над нашей маленькой группой. Мы прилегли. Несколько разрывов. Еще заход самолета, и улетает. Возвращение».
«Дивизия вступила в бой почти сходу. Задача — на Ульяновку, Саблиио. Продвинулись вперед. Взяли просеку, одну, другую. Обычная неразбериха с положением: кто? где?.. Перерезали железную дорогу, но сбиты к концу дня».
Затем пошли дни однообразных и кровопролитных боев. Перемалывалось и небольшое пополнение. Первые успехи остались и последними. Только 864-й полк — из резерва — смог несколько выровнять положение.
«Люди хороши (мало только огня сами ведут).
Причины неудач. Подготовка:
а) мало готовят. Не с хода, а надо было больше тренировки и больше стрельбы, больше учить минометчиков окапыванию в лесной местности;
б) слишком скапливались. Побольше самостоятельности отдельному бойцу в лесном бою.
Мало артиллерии снарядов — лимит режет, и напрасно, так как снаряды есть...
Слишком много представителей...»
Из запомнившихся эпизодов.
23 марта — еще в Соц.Городке собирался на день рождения своей сестры, но попал под Красный Бор.
Шел третий или четвертый день красноборских боев. Тяжелый обстрел. Помню, выхожу из своей землянки с донесением в руках. Иду к шифровальщику капитану Двойнишникову. Тороплюсь, поэтому на вопрос часового — стоит на нижней из трех ступенек, у входа в землянку — не ответил. Сказал только: сейчас, сейчас... Пробежал те 30—40 шагов, которые до землянки Двойнишникова. По дороге — подкрепление. Впереди молоденький младший лейтенант, только из училища — ремни новые. За ним человек десять, тащат пулемет. Только ввалился в землянку шифровального отдела, — разрыв, другой, третий... Землянка заходила, посыпалось с потолка... Где-то близко упали снаряды. Потом — тихо. Получил нужные сведения и иду обратно. Оказывается, два — из трех — снаряда разорвались совсем рядом. Один ударился о дерево, что против нашей землянки, и осколком снесло череп
часовому. Его фамилия Рачков... (Если бы я, по обыкновению, задержался с разговором?). Другой снаряд угодил в пулеметчиков — подкрепление, и уложил всех. Запомнился убитый молоденький младший лейтенант. Он лежал на боку, на нем вещевой мешок, желтые, новые скрипучие ремни. Словно спал. На нем ни царапины — убит взрывной волной. Ему, вероятно, было не более 20-ти лет. И «Рачков — часовой, без черепа»...
В нашей землянке легко ранен один из офицеров, и стол засыпан землею. Обед испорчен.
«Через 30 минут известие о ранении Готлибова, майора. Мина — обе ноги. Горбунов рассказал».
Готлибова принесли на полушубке. Он пытался приподняться и доложить Корнилову (командиру дивизии), что не смог выполнить задания. Умер Готлибов через несколько дней — газовая гангрена.
Вот тебе и «чижик-пыжик волку брат»! Шел он той же дорогой, тем же путем, который с утра проделал я.
Потери большие каждый день.
«30 марта 1943. Обстрел тяжелыми. Сидим в землянке, ждем: чет—нечет».
Немцы методичны. Снаряд падает через каждые 4 минуты. Психологически действует. Ждешь — вот-вот. Затем слышен гул. Удар. Земля ходит... И снова 4 минуты... В одну землянку попал снаряд — никого не вырывали. Землянка стала братской могилой.
«Обстрел тяжелыми снарядами. Сидим в землянке. Ждем...
Взрыв. Ранен повар — певец и весельчак, толстый Павел Иванович». Еще недавно он охотно предлагал всем дополнительные порции еды, водки — остается лишнее...
«Ранен Карташев — переводчик. Мартиролог велик».
Привели пленного.
«Пауль Нэф. рабочий I.G.Farben Industrie. Призыв июня 1942 г. Солдат-солдатом: "Война мне не нужна" и т.д. Бывший социал-демократ, по его словам».
После Красного Бора должны были отойти на отдых и для пополнения в Колпино. Нас сменяла 45 гвардейская дивизия, которой командовал Краснов (это, кажется, бывшая 70-я). При смене произошел забавный эпизод. Смена была назначена 1 апреля. Наш отдел поредел. Умер Готлибов, ранено еще несколько человек. Временно заменил нач. 1-го отдела капитан Кочманов, человек глупый, ограниченный. Про него кто-то сказал, что он «кобеля в шерсти съест». Правда, во время боя прислали (вместо Готлибова) какого-то майора Панфилова, но он не задержался. Ему не понравился тот плотный огонь, который вел противник, в особенности «ишаки» — шестиствольные минометы немцев. Он не выходил из нашей землянки (плохо защищенной), ссылаясь на болезнь. Скоро — дня через два-три — Панфилова убрали. У меня остался «на память» нож с наборной рукояткой и вырезанной на ней фамилией. Снова Кочманов временно стал начальником отдела. Позднее его сменил майор Красильников. Но вернемся к смене.
В землянку влетает офицер — не то капитан, не то старший лейтенант — с легким матом на устах, выражая тем свое недовольство. И вдруг замолкает, с секунду глядит на меня вопросительно, а потом громко: «Михаил Борисович!?»
Это оказался Петров, студент университета (философского факультета). Незадолго до войны я читал там курс новой истории и сблизился со студентами, хорошо ко мне относившимися. Сейчас Петров — пом. нач. 1-го отдела штаба 45 гвардейской дивизии, на груди у него Орден Красной звезды. Он со мною в одной должности и должен сменить наш отдел. Смена прошла легко.
«3 апреля 1943 г.
Петров был... одним из отличных студентов. Худощавый блондин, в очках, добросовестный и умный. Помню аудиторию на 2-м этаже истфака — он и еще один (арапистый) студент сдавали целиком курс. Позабыл уже фамилии ряда других студентов-философов. Узнал, что Дорофеев умер от ран, а из педагогов убиты А.С.Поляк, Евсей Зеликин, Леви, Казанский и др.»
Лишнее подтверждение того, что народное ополчение не только имело одну положительную сторону (как ныне пишут), но и много отрицательных моментов. Дополнительно обескровило сравнительно немногочисленный слой интеллигенции.
После стоянки в течение нескольких дней в Колпино перебрались подальше в тыл. Прибавились новые квартиры:
На Железнодорожной улице д.42 — в помещении детских яслей.
На Московском шоссе в здании школы, в которой стояли в январе 1943 г.
Снова под насыпью жел.дороги (у Мясокомбината) в землянках. Это была 26-я «квартира» (с начала моей «военной» карьеры).
Когда в течение недели находились на Железнодорожной улице д. 42, в здании яслей (а может быть, детского сада), — чуть не погиб. Помню, что, рассчитывая устроиться со всеми удобствами, мы раздобывали кровати — они стояли сложенными на веранде. Я сидел на окне и говорил сверху связному Палесу (вернувшемуся из госпиталя), какую нам получше кровать взять. Он никак не мог понять, на какую именно я указывал. Тогда я покинул подоконник и отправился вниз, чтобы самому принять участие в поисках ложа. Едва я вышел в коридорчик, раздались один за другим два разрыва. Немцы выпустили по городу несколько снарядов, и два из них попали в нас. Один разворотил тот подоконник, на котором только что я сидел. Другой пробил деревянный сарай во дворе, где располагалось наше продфуражное снабжение. Им ведал старшина (фамилию которого позабыл) — безрукий. Он под Пулково потерял руку, но остался в дивизии — уже как начальник продфуражного снабжения. Сейчас его несчастная судьба доконала. Снаряд, пробивший сарай, по пути задел старшину, оторвав ему ногу, и нанес еще ряд ран. Через несколько минут он умер.
Кстати, о судьбе. Связной нашего отдела Палее раньше был в разведке и оттуда охотно перешел к нам, когда представилась возможность. У нас, конечно, менее опасно. Палее — молодой, приятный, остроумный, он перед войной окончил среднюю школу. Мы привыкли к нему, хорошо относились и старались оберегать его от разных поползновений начальства. Помню, жаловался он на то, что комиссар постоянно спрашивает, почему он не офицер, почему не идет учиться в школу младших лейтенантов.
— Ты ведь, Палее, среднее образование имеешь, а простой солдат. Вот пойдешь в школу, выйдешь офицером, будешь носить погоны с просветом...
— А я, — рассказывает Палее, — думаю: выйду младшим лейтенантом, сразу на фронт — и тю-тю... Всячески отговариваюсь, а про себя думаю: на что мне этот просвет, у меня уже есть один просвет — сзади...
Палесу удалось остаться при штабе дивизии. Под Шлиссельбургом его ранило, единственного и в тихий день. А позднее — в 1944 году, когда дивизия стояла под Нарвой, тоже в один из спокойных дней прилетел немецкий самолет и бросил бомбу, одну бомбу. Была убита машинистка штаба Маша и погиб Палее... Судьба!
«Указ о роспуске Коминтерна произвел на меня сильное впечатление... Все-таки сжились, воспитались с мыслью о том, что Коминтерн — это неизбежное и всенепременное условие нашего бытия.
Что это значит, если подумать?
В первую очередь, играет внешнеполитическую роль. Удар по «антикоминтерновскому пакту», повисшему сейчас в воздухе... И, с другой стороны, аванс союзникам, вернее тем элементам у союзников, которые не торопятся с помощью нам, а эта помощь нужна, может быть, менее, чем в начале войны, но нужна для решительного удара по врагу. В особенности США довольны роспуском...
Внутриполитическое значение роспуска Коминтерна можно понять только в связи с целым рядом событий, которые означают ничто иное как единую генеральную линию».
Тогда, конечно, опасался записать это подробнее, хотя, насколько помнится, под генеральной линией имел в виду линию генерального секретаря и верховного главнокомандующего.
«Любопытно, что непростреливаемое пространство возле ДЗОТов, танков и т.п., т.е. то место, где не достигают пули и можно спастись (если достичь его), выжить, называется "мертвым пространством" (а не пространством жизни)».
В связи с этим всегда думалось о подвиге Матросова и тех (многих), которые его (подвиг) повторили. Это стало «модным». Каждая часть хотела иметь своего «матросова», и некоторые получали его. Например, наша дивизия — Лабутина. При всем уважении к тем, кто закрыл собою пулемет врага, тут много неясного, сомнительного. Своего рода «кузьмакрючковщина». Если уж достиг живым и невредимым так называемого «мертвого пространства» у ДОТа, то проще бросить туда гранату и т.д. А падали на амбразуру, вероятней всего, раненые, без обдуманного намерения. Тем более что это стало уже не единичным, исключительным явлением.
«Когда лжет один человек, то это безусловно ложь, когда лгут двое, то это тоже ложь, когда лгут одинаково трое, то это смахивает на истину, а когда лгут человек шесть—семь, то это уже истина».
Кажется, Черчилль сказал, что «истина настолько дорогая, что ее всегда сопровождает эскорт из лжи».
23 июня 1943 г.
Обсуждали вопрос о возможной высадке союзников. Где же?
«То, что высадка будет — факт. Но где? Возможно: Франция (север, юг), Норвегия, Италия, Балканы.
Вернее всего удар по Италии. Ступеньки: острова, но это, возможно, не
основное. Одновременно везде, а главный удар: Франция — север, Балканы и юг Италии.
Опыт десанта в Сев.Африке — важен, и он, возможно, и определит район действий — главный удар на юге (с "черного хода")...»
Много разговоров о капитуляции итальянцев в Тунисе. Невольно думаешь, сопоставляешь. Нам все время твердят о Сталинграде, решающей победе и пр. И действительно, разгром 300-тысячной армии Паулюса, 90 тыс. пленных впечатляют. Одновременно упоминают, что против союзников действует много меньше дивизий. На нашем фронте сотни дивизий, а там — десятки. В Северной Африке менее десяти дивизий. А тут капитуляция и взятие в плен почти 300 тыс. итальянцев? То есть количественно столько, сколько под Сталинградом. Силу боев, возможно, и нельзя сравнить, но уж вовсе охаивать, преуменьшать то, что происходит на Западе, тоже не надо бы.
Вероятно, то же и с Японией, где идут упорные бои, тяжелые, а у нас о них — походя. Правда, это далеко, а своя рубаха ближе к телу.
Против нашей дивизии (на Пушкинском участке) стоит теперь так называемая испанская «Голубая дивизия», сформированная из франкистов, фалангистов.
«Взяты в плен два испанца. Шли они и наткнулись на нашу засаду. Подпустили близко, а затем: "Стой!" Они сразу оружие бросили и объявились перебежчиками (хотя и были в разведке). Говорили охотно, наперебой».
Их допрашивал прибывший из армии испанист университетский, мой старый знакомый — Давид Цукерник. Встреча наша была неожиданной. Потом он часто приезжал к нам в дивизию, ведя по радио пропаганду (на испанском языке). Мы часто и подолгу (в свободное время) бродили по шоссе или сидели в моей землянке.
Из взятых в плен испанцев «один мальчик, другой — ландскнехт (республиканская армия, затем у Франко, тюрьма, "Голубая дивизия")».
Рады, что их допрашивает «испанец».
Когда садились на телегу, чтобы ехать в тыл, свесили ноги, веселы, улыбаются, особенно молодой. Хохочет. На вопрос о причине смеха ответил: «Как же не смеяться. Автомат — сержанта. Я его без разрешения взял. Сержант проснется, хватится: "Где автомат?" Ему скажут: "Хосе взял!" — "А где Хосе?" — "У русских Хосе"... Ха-ха-ха!»
Из ленинградских впечатлений. Вспомнил, как маленькая племянница спросила: «Мама, зал — это из скольких орудий?»
«4 сентября 1943 г.
Ровно два года, как я в армии, и ровно два года, как существует дивизия. Сегодня пришлось столкнуться с очередным хамством, следствием уж не знаю чего — бескультурья или персонально враждебного отношения. Вместо того, чтобы хоть как-либо выделить "ветеранов", которых осталось немного (т.е. легко их ублаготворить, хотя бы "ласковым словом"), — их забывают. Офицерское собрание превратилось в привилегию, которой могут не добиться даже пом.нач. отделений. Разделение зала на А и Б — это позорная традиция в условиях фронта, годовщины дивизии. Наконец, отсутствие билетов авторам истории части, на которой наживут себе капиталы некие руководители. Ну и х... с ними. Несколько обидно, но надо философичнее относиться,
не стоит выеденного яйца. Я не страдаю манией преследования, но обстановка говорит о глухой враждебности ко мне нынешнего начальства. Это из тех, которые хотя и ведают, что творят, но творят по глупости, смешанной со злобой неизвестно на что.
Мой шеф (майор Красильников) казался просто недалеким, но к этому надобно прибавить завистливость, превышенное самомнение...
Вообще, когда будут писать книгу о войне, то там, наряду с великими подвигами, делами, украшающими человечество, надо будет многое написать о той мелюзге, о той гадости, которая — как ракушки, липнущие ко дну корабля».
8 какой-то из сентябрьских дней крутили в свободный час патефон с новой утесовской пластинкой об Одессе.
«Фокстрот ... лиричный, напомнил Одессу и те дни, когда бродил я по задворкам Фельдмановского бульвара».
И вспомнился расхлябанный патефон с пластинкой «Синий платочек», которую слушали на Пулковской высотке. Сохранилась фотография: Пастухов (был вскоре убит), Хмельницкий, я и Егоров (кажется, лишился кисти руки)...
Вспоминается и пластинка с записью известной «Землянки». Эту песню любили, слушали охотно. Но цензура проявила заботу о фронтовиках и их родных. С удивлением услыхали, что после строчки: «До тебя мне дойти нелегко» исчезли слова «...а до смерти четыре шага», их заменили какой-то рифмованной чушью... Это, вероятно, чтобы мы позабыли, где находимся. Ведь если выкинуть эти неприятные слова («до смерти четыре шага»), то все подумают, что они в санатории для ответственных работников.
На второй годовщине дивизии в здании бывшей школы (на Средней Рогатке) был устроен концерт. Кроме своих — из самодеятельных, приехали из города. Пела Преображенская, Шульженко. Очень хорошо было.
«Высадка в Италии — начало 2-го фронта. Начало пока что формальное... Но, вероятно, это... планомерно перерастет. Они... будут двигаться вверх по голенищу сапога, временами высаживаясь выше и откраивая куски, как слоеный пирог. Под ударами с суши, с моря и воздуха правительство Бадольо падет, сменившись новым, которое быстро выйдет из войны. Когда это будет? Чем кровавее дни, тем менее кровопролитны будут месяцы. Кроме того, когда Адриатика станет наполовину союзников (нашим морем), вопрос о Югославии возникнет сам собой. Это союзники для себя и против не только фашизма, но и нас (на всякий случай) предпочитают иметь на Балканах нечто свое..
9 сентября 1943 г.
Капитуляция Италии... начало конца уже видно многим. Что даст?
1. Выход одного из союзников. Ось уже не ось — осталась половина, правда, больше половины. Трещина — плюс: почешут затылки сателлиты, особенно Венгрия, Румыния, Болгария.
2. Турция станет резервом стран коалиции и (что вряд ли, но не исключено), возможно, выступит против Германии.
3. Сама Италия. Не исключена возможность ее столкновения с Германией, особенно там, где итальянские оккупационные войска (Балканы).
4. Что ж дальше? Италия может превратиться в арену борьбы, в предмостное укрепление, где немцы будут давать битву союзникам, не допуская их до французской границы.
Другое: немцы уйдут за Савойю и Бреннер, а Италию оставят. Но попытаются быстрее сменить, вытеснить, интернировать войска с Балканского полуострова и др. Правда, сейчас болгары, венгры не очень-то будут польщены предложением разного рода "полцарств".
Во всех случаях немцам придется наскребывать (или снимать с Востока) дивизии. Сколько? Если союзники успеют опередить и занять ряд пунктов оккупированной итальянцами территории, то больше придется рассчитывать на активные действия. Если союзники прозевают (или уже прозевали), то меньше (для обороны побережья)... С русского фронта (вероятно, уже частично)... 12—15 дивизий. Или не снять, но не давать подкреплений (что одно и то же)...
Все может пойти гораздо быстрее, чем предполагалось, хотя еще зима будет военной. Но если тяжкая зима 41—42 гг. была нашей, то эта, последняя зима войны, будет нашей безусловно. Уже пора думать о возмездии и об устройстве европейском после войны»...
Недавно рассказывали о случае, связанном с дисциплиной. На какие-то занятия (дивизионные), проводившиеся во втором этаже бывшей школы заезжим генералом и комдивизии, явился лейтенант. Как обычно, спросил:
— Разрешите присутствовать?
Комдив (резко):
— Почему опаздываете?!
Лейтенант, взглянув на свои ручные часы:
— Никак нет, товарищ комдив, я не опоздал. Ровно десять ноль-ноль...
— Выкиньте свои часы! Грош им цена!
Лейтенант отстегивает часы и кидает их за окно. Быстро. Неожиданно. И затем:
— Разрешите присутствовать?
Несколько секунд молчания, затем комдив:
— Садитесь!
Говорят, что комдив прислал потом лейтенанту, такому дисциплинированному исполнителю любых приказаний, новые часы. Но это уж, конечно, апокриф. Как, впрочем, вероятно, и вся эта прекрасная история.
Служба в дивизии закончилась в осень 1943 года, когда меня перевели в штаб фронта (Ленинградского) и назначили на новую должность, носившую весьма сложное название: помощник начальника отделения по использованию опыта войны Оперативного отдела штаба Ленинградского фронта!
* * *
Поселился я в Смольном (где был штаб фронта) и начал довольно спокойную, хотя и занятую порой напряженной работой жизнь. Временами выезжал в части, на фронт. Это, конечно, лучше было, чем месяцами находиться на переднем крае.
Легче стало отлучаться по разным делам, бывать дома. Регулярно стал заходить в Дом партактива (на Мойке) — единственное место, где можно
было встретиться с немногими остававшимися в Ленинграде историками, международниками, почитать журналы, газеты, а то и самому вспомнить прошлую специальность и написать заметку в «Блокнот агитатора» или в журнал «Пропаганда и агитация». Но однажды Е.Я.Люстерник (она заведовала международным кабинетом в Доме партактива) сообщила неожиданную новость: в Ленинграде в Педагогическом институте имени А.И.Герцена (Институт эвакуировался в начале войны в Кыштым) в предстоящем учебном (1943/44-м) году должны начаться занятия. Очень трудно собрать преподавателей — кто в Кыштыме, кто в армии, кто погиб... Может быть, поскольку я в городе, возьмусь читать свои курсы на истфаке...
Предложение было заманчивым, но... от меня ничего не зависело. Не знаю подробностей, по-видимому, запросили командование, и я получил разрешение читать лекции «в свободное от служебных обязанностей время». При этом, конечно, ни о каких точных календарных планах не могло быть и речи, — в любой момент меня могли отозвать.
На этих неопределенных условиях с октября, а может, с конца сентября я начал читать курс новой истории на историческом факультете. Вновь, как преподаватель, прошел я на институтский двор. Был вечер — все занятия у меня тогда были вечерние, — но еще не стемнело, и пока я шел по дворам к первому корпусу, где помещался исторический факультет, можно было оглядеться вокруг. Картина грустная и для ленинградцев привычная: грязные закопченные здания с выбитыми и забитыми фанерой, досками окнами. На некоторых окнах сохранились следы наивной профилактики первых дней войны — полоски белой бумаги, которые крестом наклеивались на стекла. Везде на стенах домов следы снарядных осколков, ямы во дворе, мусор под ногами... Внутри домов холодно, сыро, сумеречно днем — от забитых окон, вечером — от тусклых лампочек. Но, как обычно, в коридоре перед аудиториями небольшие группы студентов. Их меньше, чем когда-то, но они есть, и это главное. Вдруг раздается резкий звонок, какой всегда возвещал конец перерыва и начало занятий. Этот обычный учебный звонок взволновал и преподавателя, и студентов, он звучал как символ, как напоминание, что жизнь в осажденном городе продолжается, несмотря ни на что.
Студенты большей частью — взрослые люди. Есть знакомые лица — кто учился до войны в институте, кто — в университете (там нет занятий, и они пришли в Герценовский), встречаются — в военной форме, инвалиды войны...
Внешне казалось — все шло, как обычно. Аудитории, звонки, лекции, перерывы, консультации... И все же чувствовалось нечто новое, свое, не похожее на старое. Прежде всего о лекциях. Они читались (в том числе и по новой истории) подробные, неурезанные никакими календарными планами. Учитывалось, что нет учебников, что нет ни возможности, ни времени посещать библиотеки.
И еще чувствовалось, что преподаватели и студенты истосковались по своей работе, и все делалось с радостью, с удовольствием.
Были и другие, специфически блокадные особенности.
Во-первых, аудитории. Свободных аудиторий много и в то же время не так уж много. Ведь надо было выбирать такую, чтобы была посветлее и —
если зимой — потеплей. Надо было также учесть и частые артиллерийские обстрелы (воздушных налетов тогда уже не было) и выбирать аудиторию на менее опасной «необстреливаемой» стороне или же побыстрей перебираться туда с началом тревоги. О том, что идет обстрел района, узнавали, так сказать, явочным порядком — в аудиториях ведь не было трансляции, — близкие разрывы снарядов напоминали, что все происходит не в 1793-м, а в 1943 году. Тогда оставляли легкомысленно избранную комфортабельную аудиторию и переходили на противоположную сторону коридора.
Во всех аудиториях было и темновато, и грязновато, и холодновато. Зимою сидели в пальто. Студенты замерзшие, усталые — пришли после рабочего дня. У многих противогазы, заменяющие портфели и провизионные сумки. Почти у всех прозаические «авоськи» — ведь надо успеть отоварить продовольственные карточки. Внешний вид преподавателя тоже весьма своеобразен: осенью в шинели, зимой в не очень свежем полушубке, ремень, портупея, на боку пистолет, который вместе с ремнями перед лекцией снимается, кладется на стол или вешается сзади на спинку стула.
Были особенности, которые касались, вероятно, только моих лекций — это отступления от темы, своеобразный «выход в современность». Лекция, как правило, начиналась с разговора о фронтовых новостях. Студенты испытующе смотрели на меня, как им казалось — знающего больше, и они ждали ответов, разъяснений. И было радостно сообщать хорошее и грустно, когда ничего нельзя было сказать утешительного.
Для меня также характерным было отсутствие твердого расписания занятий. Из-за служебных дел иногда приходилось опаздывать, переносить занятия на другие часы или дни, а то и вовсе отменять, — увы, не всегда своевременно предупреждая об этом. Когда штаб Ленинградского фронта переехал в Шувалово из Смольного, стало еще сложнее держаться расписания, и не всегда выручал мотоцикл.
Все же занятия шли, и мне удалось вести их почти целый семестр (3,5—4 месяца).
Вскоре все осложнилось, и срывы сделались более частыми. Но причины были радостные: начался последний этап боев за освобождение Ленинграда. 14—15 января 1944 года была прорвана вражеская линия обороны в районе Пулковских высот и на Ораниенбаумском направлении. Часто приходилось выезжать в части, и понятно, что все остальное отошло на задний план. Правда, первое время как-то удавалось спорадически появляться на занятиях. Сержант Калинин мчал мотоцикл из Пулкова или Пушкина, Красного Села, Дудергофа, Петергофа, Павловска, и мы влетали во двор института, где в первом корпусе уже ждали студенты. Вероятно, никогда, ни до ни после, студенты с таким нетерпением, как в январские дни 1944 года, не ждали начала лекции. Конечно, ждали они не новых материалов о Дантоне, а известий, какие я мог привезти с фронта. И я рассказывал о том, о чем можно было рассказать, о занятии новых населенных пунктов, об орудиях, захваченных в стрельнинских капонирах, и о других новостях. Признаюсь, меня самого все это больше волновало и интересовало, чем осада Парижа в 1871 году, на сообщение о которой оставалось очень мало времени — пусть задним числом простит деканат мне и моим слушателям.
Всему приходит конец. Чем дальше оттеснялись немцы от Ленинграда, тем труднее было возвращаться в город. Помню только, что дважды появлялся в институте из Толмачево (куда перебрался штаб) — один раз, как и до того, на мотоцикле, а в другой — на самолете «У—2», опустившемся на Комендантском аэродроме. Понятно, что ехал и летел совсем по другим делам, и лишь случайно удавалось выкроить время для того, чтобы попасть на истфак. Потом и эти возможности прекратились, а вместе с тем кончились и мои занятия в памятном 1943/44 учебном году.
В штабе фронта, в Смольном, где работали и жили, все было строго разграничено по рангам. Нас — офицеров, у которых на погонах один просвет, кормили в столовой, расположенной неподалеку в одном из старых одноэтажных казарменных зданий против Кикиных палат. (Ныне эти длинные, вытянувшиеся вдоль Шпалерной улицы дома снесли). Старшие офицеры ели в другом зале, генералы — и вовсе отдельно. Поразительная кастовость развилась уже во время войны, и чем дальше от переднего края, тем «кастовее».
По коридорам Смольного часто встречались лица высшего комсостава; многие из них вскоре (каких-то 3—4 года спустя) погибнут, по так называемому «ленинградскому делу».
Мой начальник полковник Люшковский занимался (и продолжал заниматься) военной историей. Производил он очень благоприятное впечатление своим несолдафонством. Хотя впоследствии открылись и другие, менее приятные черты его характера.
В конце ноября, в декабре много времени приходилось проводить на запасном КП штаба фронта. Он был расположен в Шувалове. Жили в доме, работали в оборудованных подвалах. Вероятно, как теперь понятно, разрабатывались тогда планы будущего наступления.
В Шувалове было спокойно, спокойней, чем в городе, где продолжались обстрелы. Дальше, к границе Финляндии, на Карельском перешейке располагались части 23-й армии, противостоящей финнам. Как известно, финны как только в самом начале войны дошли до своей старой границы (потерянной после советско-финской войны), — остановились. И на фронте все время было относительное (по сравнению с другими участками Ленинградского фронта) спокойствие. Даже сложился анекдот. Спрашивали: «Какие вы знаете нейтральные, не воюющие армии?» — Ответ: «Шведская, турецкая и 23-я советская».
В январе (14—15-го) 1944 года началось последнее решающее наступление, завершившееся полным освобождением блокированного Ленинграда. В эти дни нас часто посылали в командировки с заданиями, вовсе и не связанными с «изучением опыта войны». Мне пришлось сразу же после прорыва попасть на знакомое пулковское направление. Там действовал 30-й корпус, в составе которого (а может быть, я и ошибаюсь, и она была в ином подчинении) действовала 189-я стрелковая дивизия, с которой столько было связано.
По фронтовым дорогам носились на мотоцикле. Водитель, связной Миша Калинин, в коляске полковник Люшковский, на седле — я. Помню, за это время побывали в разных местах. Ехали мимо Павловского дворца, который
горел, побывали в разрушенном Петергофе, запомнилась и знаменитая Воронья гора (близ Дудергофа) и груды тел у подножия горы — все наши солдаты. Создавалось впечатление, что немцы несут значительно меньшие потери. Такое же впечатление и от Гатчины, в которой были сразу после ее падения. На Воронью гору приходилось из Пулкова когда-то глядеть в стереотрубу («стерву трубу», как называли солдаты) — и она казалась недосягаемой, эта проклятая высота.
Вспоминается и Стрельна, в которой видели брошенные немцами дальнобойные орудия, из которых стреляли по Ленинграду.
Складывалось впечатление, что полное окружение не удалось. И когда сомкнулось кольцо (в районе Ропши), то основные силы немцев уже выскочили, оставив, конечно, значительное количество орудий, снаряжения, потеряв часть людей убитыми, пленными (последних немного).
Но все же успех остался успехом. Блокада полностью снята.
Фронт отодвигался все дальше и дальше от Ленинграда. Вскоре штаб перебрался под Лугу (в районе Толмачево), а затем, после боев под Псковом, еще дальше. Кингисепп (бывший Ямбург) был занят нашей дивизией, которая стала именоваться Кингисеппской. Затем фронт подошел к реке Нарве, на границе Эстонии, и надолго остановился — до сентября 1944 года.
Под Нарвой шли бои, кровопролитные. Город разрушался методично. Страдали и старинные крепости.
Под Нарвой погибла Нина Дубровина, жена Персова. Она — санинструктор — вышла из землянки, сказав, что пойдет к артиллеристам, у которых теплее. А утром ее нашли в нескольких шагах от землянки Персова, — шальная случайная пуля попала в висок.
Я тоже попал в госпиталь, но уж совсем странным образом. Вернувшись из командировки, помывшись, приведя себя в порядок, стоял я у Московского вокзала в нерешительности: куда пойти ночевать? В Смольный, в штаб или на Васильевский — домой? (Тогда от Смольного до Васильевского ходил 12-й номер). Решил пойти туда, куда направится трамвай. Показался трамвай, он шел в сторону Смольного. Это, вероятно, был уже последний — около полуночи. Я вскочил на заднюю площадку прицепного вагона и еще стоял на подножке, когда какая-то старуха с криком: «Ой, батюшки, опоздаю!..» пыталась сесть в медленно двигавшийся вагон. Я помог ей, поддержал, а чтобы дать место на подножке, слегка отставил ногу и... стопа моя попала между ребром подножки и возвышением тротуара. Я едва успел вырвать ногу — дальше опасная щель еще более сужалась. У Смольного с трудом вылез — помогли какие-то солдаты. Они же довели меня до находящегося рядом госпиталя (бывший военный, Николаевский). В приемном покое с трудом стащили с ноги сапог, внутри кровь, большая гематома. И вот я лежу в палате, вокруг раненые (в основном из-под Нарвы), а мне и сказать-то неудобно, почему я попал сюда... Пролежал дней десять—двенадцать, еще немного походил с палочкой.