Репортаж № 5

С ТОГО СВЕТА.

 

Прошел месяц.

Время - август 1938-го.

Возраст - 11 лет.

Место - Тот Свет

(по документам ДПР НКВД)

 

"...если бежать, так уж бежать по всем правилам, честь по чести"

(Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна)

 

Вслед за полетом с высоты, от которого все внутри замирает, обжигающий удар о поверхность воды, мгновенный щекотный холодок скользящих струй по коже  и, на глубине, море нежно, но сильно сжимает мое невесомое тело. Сквозь зеленоватую прохладу морской воды я вижу солнечные блики, причудливо извивающиеся на крупных камнях, устилающих дно залива.

Чуть-чуть прогибаясь, я долго-долго парю в невесомости над шевелящимися водорослями  над рыбами, испуганно шарахающимися от моей тени, над солидным, деловитым крабом, который , не обращая на меня внимание, корячится, перелезая через камень. Парю над всем этим иллюзорно расплывчатым миром, где не бывает солнца, а свет живет сам по себе, весело закручиваясь причудливыми змейками. Свет на суше - совсем другой. Он льется  сверкает, даже брызжет  но змеиться свет может только в воде.

И я парю над неземным миром, в котором все - и цвет и форма - непрерывно изменяются, вместе со светом, появляясь из зеленоватой прохладной мглы  чтобы тут же исчезнуть в ней. Парю над причудливым миром  где нет четких форм и линий, где все непостоянно и зыбко  расплывчато и таинственно.

Но  увы  в этот волшебный подводный мир я могу заглянуть только на минутку. Удушье все настойчивее напоминает о том, что я тут слишком загостился... и мое невесомо легкое тело прогибается еще сильнее и, круто изменив направление, устремляется вверх, подгоняемое взмахами рук, толчками ног. Вверх, вверх, где молоч-но-голубая поверхность этого мира пузырится и сминается в непрерывно- меняющиеся складки от пробегающих волн. Еще несколько тягучих, удушливых секунд и... пробив головой хрупкую границу воды, я вмиг оказываюсь в другом мире - в мире ярко синего неба, ослепительно жаркого солнца и грубо незыблемых очертаний причала и рыболовных сейнеров. Но тут  вместе с первым упоительным глотком голубого воздуха  в рот попадает горькая-прегорькая тихоакеанская вода. Отплевываюсь и...

- Воблошников! - скрипучим голосом старательно перевирает мою длинную сибирскую фамилию воспитатель-педагог по кликухе Кризис.  А пацанам - лишь бы похихикать!

"Вот мудак"  - с раздражением думаю я  выдернутый внезапно из прекрасных горько-соленых воспоминаний о прошлогодних купаниях,

 

неужели же он не может прочитать мою фамилию? Впрочем  Кризис все наши фамилии перевирает самым диковинным образом - бзик у него такой.

- А расскажи-ка нам, Вобло-Шинников, о состоянии культуры в царской России!

Пока пацаны опять хихикают над этим вариантом моей фамилии. Хорек успевает нашептать мне скороговорочкой:

- Поэтов там сразу убивали... на дуэль и - наповал...  а писателей и художников чахоткой морили...

Это все я и сам знаю, без подсказки. А, главное, знаю я,   как про все это надо рассказывать. Усвоил уже стиль передовой советской науки  и уныло, многословно и неконкретно пережевываю общие фразочки об упадке культуры народа и о гонениях на самых передовых его представителей. И чем неопределенней рассказываешь,  тем лучше. Слушая радио, да и в газетки заглядывая иногда  в сортире, понял я, что не один я такой ушлый: все журналисты до этого раньше меня додули. И говорю я с многозначительными паузами, чтобы на дольше мыслей хватило. А во время пауз вижу я, что Кризис не очень-то вникает в смысл всей этой бредятины  а, может быть, и вообще меня не слушает.

Его неестественно желтое, морщинистое, грустное лицо обращено к зарешеченному окну, за которым ярко сияет дивный приморский август. О чем же сейчас думает Кризис? Может быть вспоминает то время, когда хотел он стать морским волком - капитаном дальнего плавания? Интересно, что было бы с ним тогда, если бы какая-нибудь Кассандра показала бы ему такую картинку: каким он станет?...

Зачем же жизнь устроена так зло? Зачем сильные отважные мужчины и красивые нежные женщины долгие годы, по привычке, как надоевшее платье, донашивают свою жизнь, постепенно превращаясь в страшные карикатуры на самих себя: перекособоченные скелеты, небрежно вставленные в неуклюжие футляры из собственной кожи, сморщенной и потрепанной от длительного пользования?

Мешковатый, неряшливо залоснившийся пиджак Кризиса щедро осыпан перхотью  а в маленьком кармашке пиджака - таблетки. Так и жизнь прошла... и все уже - позади... Но что же заставило Кризиса стать сотрудником НКВД? И кажтся мне  что какая-то страшная и горькая тайна и днем  и ночью разъедает  как кислота, его робкую  запуганную душу. Но зачем же тогда так жить? Да и вообще  зачем же люди так долго живут?...

- Кончил  Войлошников? Ну  садись  садись... очень,  очень хорошо...  - вдруг очнулся Кризис от задумчивости. Что бы не говорил Кризис,  а произносит он слова медленно  скрипуче и так осторожно  будто бы мысль его крадется , замирая от страха  по шатким перекладинам над зияющей пропастью...

Спешу сесть на место  очень довольный собой и Кризисом. Садясь, успеваю  по привычке  зыркнуть на свой стул: а что же на этот раз успели втихаря подставить под мой зад неугомонные мои современники? Жизнь в замкнутом на замок коллективе приучает к повышенной бдительности.

А настроение сегодня у пацанов - самое праздничное. По результатам учебы и поведения больше половины нашей группы сегодня должны пойти купаться на Амурский залив. Купание в заливе  несомненно  самая замечательная изо всех перемен  которые произошли в нашем ДПР. "Не все течет  но кое-что меняется"  - однажды изрек наш Кризис. И  вот  с тех пор  как в дождливую июльскую ночь выехал с хоздвора автозак "Обслуживание на дому"  увозя в своем зачерешенном чреве Таракана и его команду  многое переменилось и у нас. Стремительное появление Колобка закончилось таким же стремительным его исчезновением. Но за одну шестидневку своей бурной деятельности в ДПР  Колобок успел сделать больше,  чем все его предшественники и последователи  вместе взятые.

Погорел Колобок по доносу чекистов воспитателей,  которым трудно было бы ужиться с таким энергичным начальником. Прав был Дрын: строчат чекисты доносы друг на друга. Строчат  бодрясь перед приятелями  сотрудниками и жалобно скуля по ночам на ушко раскормленным женам  изнывающим от скверных предчувствий. Строчат  выслуживаясь  самоуверенно злобствуя днем и вздрагивая от каждого шороха по ночам... Строчат.

Только никому от этого не легче: вместо одних тут же приходят другие, еще более злобные от скрытого страха  сосущего под ложечкой. И доживем ли мы до той благословенной поры,  когда последний чекист настрочит последний донос? Наверное - уже на самого себя...

А для доноса на Колобка и придумывать ничего не надо было. Трудно обвинить человека, если он ничего не делает,  но раз он что-то делает , то антисоветчину можно высмотреть в любом деле и в каждом слове. Ну  хотя бы в том,  что перед вызовом нас к следователю,  Колобок дал нам,  чуждым классовым элементам, установку на то, что Таракан и его сообщники были заурядные воры и пропойцы. Этим он  несомненно  пытался увести следствие с шикарно накатанной колеи политического дела на ухабистую колею банальной уголовщины,  где следователю надо

 

копаться в накладных, искать свидетелей и улики  находить похищенное ... в общем - что-то делать, в отличие от политического дел, где следователю достаточно иметь "классовое чутье" и, не отрывая зад от стула  провести "активное следствие с пристрастием..." И сразу же - вот они - несомненные доказательства вины - чистосердечные признания!

А разве же не выдает антисоветскую сущность Колобка тот факт, что он собирался создать для нас - детей врагов народа - те же условия жизни, какие были в детдомах и колониях, где содержались дети друзей народа - как называли уголовников, в отличии от политических?...

И закатился Колобок куда-то далеко-далеко... подальше, чем его сказочный тезка. И поговорить с нами по душам не успел он, - все-то ему было "некогда разговоры разговаривать..." Но осталось от Колобка, кроме нашей доброй памяти о нем, самое удивительное изо всех нововведений его : ежедневные купания в Амурском заливе.

Почти рядом с нашим ДПР-ом есть участок берега, огороженный высоким забором, где хранятся лодки и катера дома отдыха НКВД. Вот это место и облюбовали для наших купаний. А чтобы не смылся кто-нибудь из нас по дороге туда или оттуда, водят нас маленькими группами и каждую группу сопровождает несколько воспитателей из тех, кто помоложе и пошустрее.

На берегу мы раздеваемся догола, а одежду складываем в ряд, чтобы легче ее пересчитывать было. В воду заходим голышом и по команде, а воспитатели следят за нами и с берега и из лодки, которая плавает вокруг купающихся, не давая пацанам заплывать на глубину. А ведь мы-то - у моря выросли - всем поплавать хочется, как следует: на перегонки, на дальность... да и понырять хочется, а не мокнуть, как курицы, у самого берега. Но и такое купание - наслаждение... Хотя бы немножко поплаваешь да поплещешься в соленой морской водице и - будто бы на свободе побывал! И долго- долго потом слизываю я вкусные, как свобода, соленые кристаллики моря, осевшие на беленьком пушке вокруг рта.

После исчезновения Колобка купания хотели прекратить. Но Кризис попросил нового начальника ДПР, по кликухе Сфинкс, оставить купания, хотя бы для старательных учеников, успевающих по истории СССР. В отличие большинства советских педагогов, не имеющих представления о том, что у мальчиков, кроме тела есть еще и душа, Кризис понимал, что пацан запросто может прочитать весь учебник, но только- задом наперед, и ни за что не прочитает его так, как надо,  если ему это не интересно. С девочками - проще: если им что-нибудь долго повторять, то, рано или поздно, они это запоминают, хотя и не понимают -зачем? Просто - так уж они устроены природой... А с пацанами - все не так. Прежде, чем учить пацана, надо еще поймать его душу. Потому, что обычно перед учителем сидят не сами пацаны, а только их бренные оболочки. И пока они невинно таращат глаза на учителя, души пацанячьи  в мечтах своих  мчатся в прериях на взмыленных мустангах  качаются на палубах пиратских шхун по волнам океанов  погружаются во мрак таинственных пещер с сокровищами... Во потому-то все педагоги дружно считают пацанов самыми тупыми созданиями природы... А  может быть  и еще какие-то соображения были у доброго старого учителя Кризиса  когда он специально поехал во Владик  чтобы попросить разрешение на купания? ...

Дал разрешение Сфинкс. Загадочный  как и все сфинксы... хотя бы потому загадочный  что жил он во Владике и в ДПР никогда не появлялся. А заправлял всем в ДПР старший воспитатель по кликухе - Рогатый  - с угрюмым лицом  лишенным какого-либо выражения и с холодными равнодушными глазами профессионального мокрушника. Но самой главной достопримечательностью Рогатого были какие-то шишки на коротко остриженной голове. Никола Мученик побожился  что это - зародыши рогов... И особняком ото всех держится в ДПР заведующий учебной частью  заодно замещающий и всех остальных учителей  интеллигентный Кризис... который и на чекиста-то ни капельки не похож! Для всех нас до сих пор остается загадкой: почему же он работает вместе с чекистами?... И как они его терпят!?

Когда-то появление Кризиса в ДПР с его жаждой немедленного политпросвещения всех нас, восприняли мы, как еще одну кару со стороны злобного и коварного НКВД. Прислали его, дескать для того  чтобы терзал он нас этой историей  как орел Прометея. Ну, был бы какой-нибудь другой предмет  а то - история! Самая скучища! Будто бы мало на нашу голову понаписали биографий вождей! Ведь это только в романах история кажется интересной. Там убийства и сражения  любовь и ненависть,  интриги и коварство, отвага и доблесть...

Но  увы . так бывает только в тех книжках,  которые учителя презрительно называют "беллетристикой". А по науке марксизма историю делают "Не Бог  не царь и не герой"  а серая  как вошь, народная масса. И если какой-нибудь царь или герой вляпается ненароком в такую историю, то только в качестве "Продукта". Продукта зарождающегося, а чаще загнивающего какого-нибудь "изма". Будто бы он не герой, а кочан капусты гнилой... из овощехранилища. А в серой народной массе, которая историю творит, все время

 

что-то назревает, как чирей. То- от роста, а то - от кризиса производства... Тьфу! Про такое расскажешь на уроке, а потом рот прополоскать хочется, как после блевотины! У Эдьки из нашего двора старшая сеструха в медучилище научилась толковать про массы: рвотная масса, каловая масса... И хогда Кризис весь урок твердит нам про народную массу, которая сотворила социалистическое государство, то мне кажется, что в таком государстве, сотворенном массой, должно скверно пахнуть.

Впрочем, после семнадцатого года серая народная масса  наконец-то, перестала творить свою вонючую историю. Теперь, отныне и навсегда вершит историю Сам Великий Вождь Всех Времен и Народов! Разумеется, уж он-то - не жалкий продукт загнивающего "изма". Да и вообще, вся марксистская история закончилась в семнадцатом году. После революции осталась только "Биография Сталина"...

А кликуха к Кризису пристала сразу же и намертво. Без вариантов  Во-первых - такая же скрипучая на слух, как и сам он, а во-вторых - слово "кризис" - его любимое определение любого исторического события, разумеется, до семнадцатого года. А сам по себе Кризис - нормальный мужик. Хотя и шкраб бывший и чекист нынешний. Во всяком случае, ни разу ни на кого не наябедничал. И без кондея обходится. Но самое удивительное - ни разу никого из пацанов не ударил! Мы к колотушкам, пенделям, подзатыльникам уж так притерпелись, что без них - как-то даже не привычно...

Вдруг Пузырь, сидящий впереди меня, руку поднимает.

- Ну, что тебе? - спрашивает Кризис.

- А у меня вопрос, Кирилл Семенович. Можно?

- Давай вопрос. Давай...

- Скажите, а это правда, что при социализме кризисов не будет?

- Правда.

- Но вы же говорили, что развитие общества происходит только благодаря кризисам. Значит, общество уже не будет развиваться?

- Гм… молодой человек... - тянет Кризис скрипуче и занудно, как это умеют делать старые учителя. - Вот если ты сейчас  тут же, не сходя с места, не выкинешь эту мысль из своей головы,  ты имеешь шанс потерять эту мысль вместе со своей стриженой головой. Но если ты когда-нибудь поднимешься до тех вершин исторических знаний,  когда сможешь совместить марксистский подход к истории с "Биографией Сталина",  как это успешно делают в наши дни замечательные советские ученые-историки,  то станешь  как и они  доктором исторических наук и, может быть  даже напишешь новый учебник по истории СССР, в который войдет и биография Великого Вождя...

И почудилось мне, что когда Кризис скрипел все это  где-то глубоко-глубоко, в его словах пару раз сквозанула ирония. Но,  наверное,  это только показалось. Может быть, потому  что Кризис чуть-чуть улыбнулся,  что бывает с ним очень редко. А может быть и взаправду не так уж и глуп Кризис? И рассказывая нам историю строго по учебнику,  акцентирует он чуть-чуть наше внимание на несуразностях в нем? Особенно - на стыке истории СССР с "Биографией Сталина"  которую тоже доктора наук написали.

Это не так уж давно стали мы так дотошно изучать историю СССР. И память у всех оказалась превосходная. Из-за купаний  мы без оплеух и подзатыльников учим на совесть все, что ни попадя. Даже "Биографию Сталина". А я - один из самых старательных! Особенно - по изучению "Биографии Сталина". Тут уж меня сам Кризис зауважал и другим в пример ставит. Да и без меня  с каждым днем успевающих по "Биографии" и по Истории все больше и больше. Но и отбор для купания все строже. За любое замечание - лишение купания. А это - страшнее тысячи карцеров!

На берегу Амурского залива, как нигде, тянет на свободу. Наверное поэтому, именно на этом огороженном участке берега, где, кроме чекистов, никто не бывает  я и допетрил до идеи шикарного побега. Лучше  чем у Графа Монте-Кристо! Что - Дантес! Ему лишь бы сквозануть из замка Иф  а там - хоть трава не расти. А мне и о родителях подумать надо, и пацанов бы не подвести, чтобы их потом не лишили купаний. Значит мне надо так подорвать, чтобы и побега не было... но и меня в ДПР - тоже...

«Большие начинания должны проводиться в исполнение безотлагательно» - такая установка у графа была при организации побега. Поэтому и я, не откладывая в долгий ящик  притырил из хозтряпок рваную  но зато длинную майку. Если ее потом скрепить между ног - получится спортивное трико  не хуже   чем у борцов в цирке. Сложил я эту майку в тугой сверточек и не стал далеко затыривать. Положил просто в карман. Если будет шмон - скажу  что вытираться взял ее  чтобы соль не засыхала на коже после купания...

После занятий нас  избранных счастливчиков, удостоенных купания, выстраивают на хоздворе, залитом ярким солнечным светом приморского августа. Поглядывая на близкую синеву залива, мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу. Наконец - долгожданная команда:

- На пра—о! Ша-аго-ом.-.ырш!

И тут-то вдруг на крыльцо выскакивает дежур-

 

ный воспитатель.

- Сто-ой! - базлает он.

- Приставить ногу! - командуют нам. Останавливаемся недоумевая и досадуя на задержку.

- А я кому поручил цветы полить... а? - спрашивает дежурный с крыльца. У меня - мурашки по коже, не смотря на августовскую жару. Это же мне! Мне поручил он полить цветы в ДПРе! Хотя позабыли их полить дежурные... Угораздило же меня, именно меня! - попасть ему на глаза в полутемном коридоре... И дело-то плевое: пробежать по комнатам с ведерком и в каждый цветок плеснуть по кружке воды... А теперь... а теперь - прощай купание! Да что - купание, прощай побег! Во всяком случае - сегодня. А там ... еще и неизвестно, что потом будет? А все из-за того, что в мыслях своих сегодня я давно уже не здесь... Все это закружилось у меня в голове...

- Я ка-аму по-ру-чил цветы полить? - закипает дежурный на крыльце.

- Вы мне поручили  Федор Игнатыч... а я позабыл... простите меня... я после купания полью... и полы еще помою... - тараторит Хорек, неожиданно для меня выходя из строя. Дежурный недоверчиво смотрит на Хорька  но по-видимому, эффект одинаковой одежды играет свою роль. А кроме того - какая для дежурного воспитателя разница над кем ему сейчас покуражиться?

- А купаться ты не позабыл пойти, а? - издевается дежурный. - А ну, иди-ка и поливай! Сейчас! И полы помоешь заодно, а то дежурные и полы сегодня плохо помыли! Это хорошо укрепляет память!

Я увидел, как сморщилось худенькое лицо Хорька, как на глазах его заблестели слезы. Он был единственный, кто знал, что сегодня видит меня в последний раз.. Потому-то он и вышел вместо меня.

Когда нас, наконец-то, повели,  я оглядываюсь и вижу, как улыбается мне Хорек, машет рукой, а по щекам его текут крупные слезы. Сердце мое сжимается: суждено ли нам встретиться еще в этом мире?...

На берегу, пока все раздеваются, я, будто бы по нужде, отхожу в сторонку, присаживаюсь возле кучи мусора и роняю туда свой сверточек. Делая вид, что ищу бумажку, закапываю майку в мусор. Потом кладу свою одежду в ряд со всеми и - в воду!

Дождавшись, когда лодка с воспитателями зайдет мористее купающихся и воспитатели в лодке забазлают на пацанов, которые окажутся там крайние, я брызгаю водой на пацанов, которые поближе ко мне. В ответ тотчас же поднимается туча брызг и я, под прикрытием ее, ныряю по направлению к пирсу для лодок. Прихватываю с собой и крупный камень, который заранее присмотрел на дне. Это - чтобы не всплывать подольше. Ведь до пирса - метров двадцать-тридцать! Не каждый способен такое расстояние проплыть под водой! Но что-что, а нырять-то я и люблю, и умею. С малолетства ловил у причалов "Рыбфлота" крабов  морских ежей  морские звезды. Среди пацанов нашего двора слыл я даже чемпионом по плаванию под водой. И даже зимой  когда я еще в школе учился  специально тренировал дыхалку. На радость учителке  сидел я на уроках буквально - не дыша и сосредоточенно считал до сотни  не спеша.

Сперва я ухожу наискосок, на глубину, подальше от берега и от лодки с воспитателями. А потом поворачиваю и плыву вдоль берега,  выбирая направление по водорослям и по наклону дна. Вот тут-то - опыт нужен - в воде всегда кажется,  что дно во все стороны от тебя вверх поднимается.

Я боялся,  что ослаб в ДПР-е,  но уже под водой «... с радостью убедился, что вынужденное бездействие нисколько не убавило выносливости и ловкости и почувствовал, что по-прежнему владеет стихией, к которой привык с младенчества.»

Кроме того,  плывя под водой на малой глубине,  я рассчитывал облегчить движение тем,  что время от времени буду отталкиваться ото дна.

Но  все-таки  либо я недооценил расстояние до пирса  либо - переоценил свое умение и силы. Одна за одной уходят драгоценные секунды и по моим расчетам я уже должен увидеть опоры пирса. А их - нет. А мне не хватает воздуха! Я задыхаюсь!! В голову приходит паническая мысль: промахнулся мимо пирса и плыву в море!!!

Инстинкт требует: бросай камень,  всплывай,  пока не поздно,  пока еще в сознании! Ему  инстинкту дурному  плевать на то,  что вокруг меня горькая тихоокеанская вода,  инстинкт пытается разжать мои зубы,  заставить меня широко распахнуть рот,  вдохнуть взахлеб,  полной грудью вдохнуть! И не важно - что  лишь бы вдохнуть!!! Но и тренировки мои по воспитанию воли не прошли даром ... « К тому же страх, этот неотступный гонитель, удваивал силы.» Но вот наступает момент,  когда я, уступая инстинкту,  хочу бросить камень,  всплыть,  сдаться на милость воспитателей и тут... наконец-то я вижу расплывчатые очертания опоры пирса!

Ухватившись за осклизлую опору , обросшую водорослями  и укрываясь за ней,  я перевожу дыхание,  судорожно глотая воздух. Только сейчас я понимаю,  почему я чуть не задохнулся под водой: в спешке я нырнул, не успев проветрить легкие несколькими вдохами! В глазах моих еще противно мелькают "черные мухи" от недостатка кислорода,  а нужно снова нырять,  чтобы добраться до следующего пирса  метрах в десяти-пятнад-

цати от этого. А воспитатели уже торопят пацанов, собираясь выводить их из воды. «Дантес только перевел дыхание и снова нырнул, ибо больше всего боялся, как бы. его не заметили.» Хорошо, что до следующего пирса поближе, да и по прямой можно плыть... Никогда не приходилось так тяжело нырять, да еще два раза подряд! Под вторым пирсом я дожидаюсь, когда начнут выводить пацанов из воды. Теперь все внимание воспитателей поглощено созерцанием пацанов, мелькающих туда-сюда и обратно, и воспитателям уже не до того, чтобы по сторонам любоваться. И я, укрываясь за лодками, лежащими на берегу, спешу заползти в запримеченный ранее сарайчик с дверью  косо висящей на одной петле. Я предполагал, что раз есть сарайчик, то всякий хлам, за который можно затыриться, уж обязательно там скопился. Но, увы! Только неопрятная куча хвороста-плавника и каких-то деревянных обломков  видимо собранных по берегу на дрова, лежат посреди сарайчика...

А меня уже зовут! Я слышу крики!! Меня хватились!!!

Первая заполошная мысль - самая глупая: залезть под кучу плавника! Но, поранив ногу ржавым гвоздем, перепачкавшись в пыли и, почему-то, в мазуте, я отбрасываю эту мысль и предпочитаю соорудить маленькое укрытие из обломков досок и коряги, лежащей у противоположной стенки. Обливаясь потом от спешки и страха  нахватав заноз во все части своего организма  я   через две-три минуты уже забираюсь вовнутрь своего сооружения и  задвинув за собой корягу  замираю там,  скорчившись в три погибели. Зато здесь меня ожидает маленький,  но приятный сюрпризик - щель в стенке сарая,  через которую я могу наблюдать за тем,  как меня ищут.

Один воспитатель бегает по берегу,  заглядывая под все лодки,  лежащие на суше. Хорошо,  что больше всего лодок лежит возле первого пирса,  вблизи того места,  где мы раздевались. Так что  ему там надолго еще хватит заглядывать... Но как бы он не додумался и в сарайчик заглянуть? Одна надежда - далеко сарайчик... А двое других воспитателей идиллически медленно плавают в лодке там,  где мы только что купались,  сосредоточенно глядя за борт: дно  наверное  изучают. Остальные воспитатели,  собрав пацанов, усаживают их на гальку и хищно кружат вокруг,  как уссурийские тигры.

Заглядевшись на пацанов,  я теряю из виду самого опасного воспитателя, который под лодки заглядывает. И вдруг - слышу грузные торопливые шаги уже у самой двери сарайчика!!! Замираю, дрожа в своем укрытии, которое, кажется, вот-вот развалится от моей вибрации. Но  может быть  все-таки - мимо??!..

- Кр-р-рах!!! - с треском отлетает последняя дверная петля на двери сарайчика  а с ней и глупая надежда  что сюда-то никто не заглянет... «Он собрал все свое мужество и затаил дыхание, он горько сожалел, что не может, подобно дыханию, удержать стремительное биение сердца.» А я перестаю не только дышать,  но и видеть: глаза у меня сами со страху зажмуриваются! Но не слышать я не могу и на слух понимаю  что воспитатель в той же последовательности  как ранее, и я  знакомится с достопримечательностями сарайчика. Сперва, вбежав с яркого света  спотыкается он о тяжелый деревянный брус и  потеряв равновесие  натыкается на торчащий из доски гвоздь. Я слышу треск материи и оцениваю ущерб по многоэтажности сооружения из матюгов.

А хорошо,  что у меня не было времени,  чтобы соорудить свое убежище более основательным. Маленькая неряшливая кучка из нескольких  перепачканных в какой-то дряни  обломков у дальней стены сарая  до которой нужно добираться через всю большую и грязную кучу плавника, не привлекает внимание воспитателя. Ясно,  что он думает так же глупо,  как и я, потому что сразу же пытается заглянуть под большую кучу плавника посреди сарая. Разумеется  при этом он получает все то,  что я уже получил: пачкается в мазуте,  покрывается пылью и  вероятно  приобретает пару заноз. От всего этого воспитатель взвывает, как электродрель: кратко  но выразительно. И какие же великолепные комбинации матерков спрессовались в этом кратком звуке!

Психанув  выскакивает воспитатель из сарайчика и начинает бегать между лодками,  лежащими вокруг,  заглядывая под каждую из них. Я открываю глаза. Двое в лодке плавают уже вдоль пирса,  задумчиво разглядывая опоры под водой и деревянным настилом. Те  которые пацанов стерегут  костерят во все корки тех  которые в лодочке катаются: кто же поверит  что пацан под водой доплыл бы до пирса и там скрывается?! Только разве - виде утопленника?... А так как утопленнику  вроде бы  спешить некуда  а живые воспитатели без обеда маются  то вскоре поиски прекращаются. Пацанов выстраивают и зачем-то еще раз пересчитывают - не прибавилось ли? А потом  наконец-то  уводят.

Вот теперь-то я могу перевести дух,  распрямиться и перестроить укрытие поудобнее,  чтобы можно было лежать во весь рост. И старался я не зря: вскоре снова пришлось залезать в свою нору за спасительной корягой,  так как на берегу появляются трое воспитателей с какой-то снастью и авторитетным хмырем при ней. Вся эта компания берет две лодки и отправляется тралить дно. Слушая их громкие разговоры с лодки на лодку и прогнозы всезнающего хмыря  я узнаю  что тело

мое уже давно унесло подводное течение на глубину в залив, а оттуда понесет прямиком в Тихий океан и поэтому тут, у берега искать - только время терять.

Такое безответственное отношение к поискам моего тела меня слегка задело: ишь, жалко им время терять,  чтобы тело мое на глубине поискать! Впрочем, лодки удалялись от берега все дальше, и я стал подумывать, как бы сделать так, чтобы время до темноты прошло поскорей. Но кроме уэллсовской машины времени, я ни до чего другого додуматься не смог. А время, похоже, совсем остановилось  будто бы, как в романе Уэллса, остановилось и вращение Земли. Мучительно долго проходит вечность. За ней - другая... Кажется, где-то посередине, между вечностями, я вздремнул. Наконец-то солнце опустилось так низко, что заглянуло в сарайчик через дверной проем. Только тогда экспедиция по вылавливанию моего тела, так и не добравшись до глубин Тихого океана, прекращает свои бесполезные работы.

Убедившись, что берег опустел,  я покидаю убежище,  сажусь на деревянный брус и внимательно смотрю, как в раме дверного проема медленно и величаво опускается за заросшие тайгой сопки на другом берегу Амурского залива огромный багровый диск солнца. За день судьба так часто швыряла меня от надежды к отчаянью,  что я устал и надеяться  и отчаиваться. Гнетущее фатальное безразличие охватывает меня. Вечерняя тишина на берегу залива кажется зловещей и тревожит больше  чем уже привычные злые окрики и угарный мат воспитателей. После привычной жизни среди гвалта взбалмошного мальчишечьего коллектива одиночество даже страшит. Потом появляется странное  жуткое ощущение,  будто бы я один остался на Земле,  как уэллсовский путешественник по времени  наблюдающий Конец Света. Когда-то меня так поразило это яркое описание Конца Света,  длившегося миллионнолетия  тихого, безмолвного конца жизни на остановившейся планете, что я несколько раз перечитывал это место:

"...солнце, кровавое и огромное, застыло над горизонтом. Оно имело вид огромного купола, горящего тусклым огнем..."

И все – точь-в-точь, как и здесь, на этом пустынном берегу! Мне становится очень грустно и жалко... жалко Всех, кто зачем-то живет на этой медленно умирающей планете. И зачем жить  если даже память о человечестве раствориться в пучине времени? Зачем же войны  революции  изобретения  создания искусства  труд, любовь и ненависть если все-все исчезает без следа во времени??!

А потом мне становится жалко самого себя, даже еще жальче,  чем всю планету. Обидно же: другие будут жить и жизнь на планете будет  а меня - не будет... И тут я понимаю,  что люди только живут вместе,  а умирают - каждый сам по себе. И каждому страшно и себя жалко. И от мысли о том,  что я хотя и рыжий,  но  все-таки  добрый и умный.  а никто из моих современников до сих пор это так и не оценил, становится мне так себя жалко,  что я начинаю думать про то  что самое подходящее время для того,  чтобы утонуть,  это - на закате солнца: красиво и печально.

И тут же захотел я сочинить грустное стихотворение на эту актуальную тему  но после строчки: " над морем рдел закат печальный"  - в сообразиловку полезли рифмы "актуальный  нахальный  буквальный..."  а в компании таких эпитетов смешно выглядело бы мое трагичное утонутие... утопление... утопие... Ну и словечки же подобрались - одно другого не мохначе! Кому же захочется тонуть,  если для этого и слова-то подходящего не придумано! Вот так всегда: только соберусь я погрустить,  как получается это у меня  как у циркового рыжего клоуна,  который если и плачет,  то все с хохоту покатываются. Видно - не спроста родился я рыжим...

Неизвестно - до чего бы я еще догрустился,  глядя на заходящее солнце,  может быть и до того,  что надо бы поспешить утопиться,  чтобы закат не прозевать? Но тут я обнаружил,  что дрожу уже не за свою жизнь,  а просто от холода. С каждой минутой становится все холоднее,  а от противной пустоты в желудке - еще неуютнее  чем от холода. Приятно грустить, покачиваясь в гамаке после сытного обеда в жаркий полдень,  но когда кожа покрывается пупырышками от холода,  а в животе голодное бурчание - тут уж не до грусти! Еще раз внимательно осмотрев сарайчик,  я замечаю то,  на что не обратил внимание раньше,  пока это было не нужно: слева от двери  под дровяным мусором лежит свернутый рулоном кусок толстого брезента. Вероятно  на этом брезенте кто-то плавник таскал,  потому что брезент перепачкан в пыли и в мазуте. Но мне это уже без разницы: неизвестно кто из нас чище? Завернувшись в брезент с головой,  я сразу же согреваюсь, и  в ожидании темноты  развлекаюсь выковыриванием заноз из разных мест своей голодной сущности.

А  ведь  уже и ужин прошел! - вдруг спохватываюсь я. -Сейчас все пацаны уже в постелях... и меня вспоминают... наверное  хорошо вспоминают... только один бедный Хорек молчит - мается... Вот уж - загадка природы - опять он единственный,  кто знает загадку моего утону.... утопии... тьфу! И не выговоришь! И все-таки  уверен я: не подведет. Хорек  промолчит , как бы ни было это для него мучительно. А Никола Мученик сейчас  уж это точно  укрылся с головой от

страха и бубнит из-под одеяла что-то жуткое-прежуткое про пристрастия утопленников навещать по ночам своих друзей. Нагнал, небось, на всех страху, а больше всего, - на себя самого.

И тут мне так захотелось к пацанам нашим! Эх, подобраться бы сейчас к окну в спальную и постучать... как тот - у Пушкина... а там уж - будь что будет. Только уж очень хорошо мне известно, что будет, когда я к Рогатому в лапы попаду: прикончит сразу же и выставит напоказ, как наглядное пособие для тех кому на волю захочется..

Недавно Рогатый прочитал нам новый Указ: расстреливать чесиков с любого возраста за любое совершенное ими преступление. Потому, что все мы - политические преступники и закоренелые рецидивисты, которые даже в эмбриональном состоянии уже предавали светлые идеалы Партии совершив антисоветский выбор своих родителей из числа будущих врагов народа. То-то в масть идет этот Указ для рыцарей революции- героев-чекистов! Как же тяжко приходилось им до этого Указа! Сколько же труда приходилось прилагать им... сапогами по ребрам живучего пацаненка, чтобы потом списать его по воспалению легких! А теперь - по Указу его - чпок! - и все законно. И работенка - "не бей лежачего". Зачем же теперь его бить, раз можно - пиф-паф - и вся любовь. И гигиенично - прохоря от крови отмывать не надо.

Да-а... у Монте-Кристо все было попроще—и опасностей после побега его ждало поменьше. Поймали бы его - обратно в замок Иф посадили бы. Дело уже привычное: сиди и размышляй не спеша о новых способах побега, «... ибо тому, кто охраняет, приходится предусматривать сотни вариантов возможностей побегов, а тому, кто убегает, достаточно продумать только один.» И богатство его ждало... А меня-то что ждет?

Стемнело. Пора в путь. До восхода луны надо учесать подальше отсюда. Осторожно оглядываясь  вылезаю из сарайчика. Прислушиваюсь—шаги! Галька скрипит под сапогами! Ближе... ближе... Заползаю в темноту сарайчика. На фоне светлой гальки темнеет грузная фигура: сторож!! ... с берданкой!!! И как же я об этом не подумал заранее??? Даже маечку не взял...

Отпирает сторож будочку, неподалеку от кучи мусора, где моя маечка заныкана и, присев на порог, спокойно закуривает...

А время идет. Может быть он уйдет куда-нибудь? Покурил и сидит. А время идет!. Потом к сторожу присоединяется ханурик. Рыбак-полунощник. А время идет!! Теперь вдвоем курят... А время-то - идет!!! На востоке чуть-чуть сиренево посветлело: всходит луна. Медлить больше нельзя! Скорбя по утраченной майке, выползаю из сарая, прихватив с собой, вместо майки, кусок брезента. Сторож и ханурик все еще курят, ослепляя себя огоньками цыгарок, и тихо разговаривают, а значит не прислушиваются. Стараясь не шуметь, запнувшись в темноте, медленно крадусь к забору. Пока еще темно, как у негра в …, а еще бы не много и было бы поздно: засеребрилась уже даль залива - вот-вот и луна выкатится!

До чего же забор высоченный! И колючая проволока наверху еще! Хорошо, что изнутри поперечены набиты и со мной толстый брезент, чтобы на колючку положить! Спрыгнув с забора по ту сторону, долго отрываю брезент, зацепившийся за колючку. Не хочу его оставлять - пригодится. Больше у меня - никакой одежды! И улику оставлять незачем...

Сразу же за забором выхожу на пустынную дорогу вдоль залива. И тут со стороны дома отдыха НКВД в вечерней тишине запел репродуктор:

- Выхожу один я на дорогу...

Ярко-молочный диск луны  выглянув из-за леса, освещает пустынную дорогу и мою одинокую фигурку  похожую на зачехленное в брезентовый чехол привидение, позабытое во время перевозки на тот свет.

- Сквозь туман кремнистый путь блестит. -Многообещающе выпевает сладкоголосый певец.  Это - точно, - соглашаюсь я с певцом- до Владика - два десятка километров поблескивает мне кремнистого пути. Да еще и босиком... А неугомонный певец выводит совсем уж слащаво, до приторности:

- В небесах торжественно и чудно...

Но нет у меня никакой возможности небесами любоваться: все внимание - под ноги. И тут что-то острое впивается мне прямо между пальцев. Я охаю и подскакиваю.

- Что же мне так больной, так трудно... - издевается сладкоголосый. Прихрамывая, направляюсь я к обочине. Но здесь, возле дороги, - настоящая свалка мусора и под ногами полно острых железок и битого стекла. Удрученно сажусь на сломанный деревянный ящик...

- Я б хотел забыться и уснуть... - уже во второй раз настырно повторяет певец. Я бы - тоже... думаю я. И тут-то меня осеняет такая мудрая идея, что я перестаю слушать сладкоголосого любителя ночных прогулок и поэтому так и остаюсь в полном неведении о том: зачем же надо было выходить ему одному на дорогу, если ему спать хочется? Дорога - не самое удобное для этого место...

Вооружившись острой железякой и несколькими стеклами, я разделываю часть брезента на длинные полосы, которыми обматываю ступни. Получаются: не то сандалии,  как у Сократа, не то - онучи, как у Иванушки - дурачка, но для ходь-

бы по "кремнистому пути" - то что надо!

Если бы я предусмотрительно не уклонялся от встреч с редкими пешеходами на пути к Владивостоку, то может быть, стал бы источником легенды о неугомонном призраке рыжего утопленника, скитающегося по бергу Амурского залива. Кусок жесткого брезента, в который я завернулся  как Цезарь, после дружеской встречи с Брутом, придает мне несомненное сходство со стандартным приведением, наслаждающимся прогулкой под луной. И тому, кто сейчас увидел бы меня, пришлось бы долго и постепенно штанишки от задницы отклеивать... И опять я пожалел, что меня не могут увидеть в таком наряде пацаны из ДПРа.

А, все-таки, приятно быть покойником, который все и про все понимает - живым покойником! Даже хочется выступить перед народной массой на своих собственных похоронах и толкнуть торжественную речугу  вроде:

- Люди! Я тоже был живым! А вы покойниками еще не были! Поэтому я лучше вас понимаю чем вы меня. Я мало жил, но много страдал... не съев сегодня ни обед, ни ужин. И почил я сво-евреременно под холодными волнами на радость энкаведе и советскому народу, - как сказал бы над моей могилой незабвенный наш воспитатель -падла Гнус. А потому - чур-чура - чтобы к родителям моим - никаких претензий!..

Хорошо, когда на ногах есть какая-никакая,  а обувь - сразу же голова освобождается для высоких мыслей. Жаль только то, что нет у меня могилы персональной, где можно было бы эпитафию написать, что-нибудь этакое: "Остановись, прохожий! Я-то дома,  а ты -черте где! И все вы - соблюди траханные  - все тут будете! И уж мы-то,  чесы,  встретим вас тут и на равных побеседуем  душа в душу  мать вашу  без помощи энкаведе! И если кто-то из вас думает,  что позабудем мы все и простим - значит,  то лекарство,  которое вы от головы принимаете,  вам нефига не помогает!"

Эх  жаль,  что покойнику нельзя самому выступать на своих похоронах! Я б такое вам, со-влюди, выдал, что вся ваша долбанная народная масса урыдалась бы...

Мученник говорил,  что если кого-нибудь при жизни посчитают мертвым,  то жить тому придется очень долго. Меня такая перспектива вполне устраивает. И не буду я спешить к эпитафии и поминкам  так как очень уж большой счет у меня и к "рыцарям революции", и к "любимой партии". Да и ко всему советскому народу - тоже...

Вот так вот, чапаю я задумчиво вдоль серебрящегося под полной луной Амурского залива и высокими мыслями себя развлекаю. Ни дать ни взять - вечерний променад философа в Элладе.

И хламида на плечах - под Диогена, и сандали -под Сократа - все к философии располагает. А мимо - вполне современные поезда колесами постукивают и на дачных площадках останавливаются, на тех самых площадках посадочных, которые я за кустами сторонкой обхожу, потому как понимаю: лезть мне в поезд - то же самое, что и под поезд - в любом случае - тут же на том свете окажусь. И уже - без понта. Если на мента не напорюсь, то уж первый же стукач-доброхот меня тут же застопорит, чтобы бдительность проявить и награду получить. Да и любой трезвый человек глаза будет долго протирать, когда меня увидит: не то - погорелец Нерон, не то - заблудившийся Робинзон. Ну  а разве я не такой  как все -значит, - вражеский лазутчик! А терять мне теперь, после побега, есть что: хотя бы такой пустячок, как жизнь. Хватит на сегодня и одной моей смерти. Хорошего - понемножку. Да и часто умирать - вредно...

А ноги-то, ноги... под утро они уже не болят и не ноют, они - воют. А я только перематываю онучи время от времени и - дальше...

По Владику пробираюсь я через проходные дворы. Хороший город Владик - в любом направлении можно пройти, не пользуясь улицами. А изредка, пересекая улицу, внимательно смотрю: нет ли раннего прохожего?

Уже совсем светло стало, когда дошкандыбал-таки я до улицы Лазо и,  оглянувшись, ныряю в ворота под большой жестяной вывеской  на которой черными буквами на желтом фоне написано: "Такелажная мастерская". А вверху на вывеске два якоря нарисованы,  чтобы всем понятно было,  что это - морская мастерская.

Просевшая калитка как и год тому назад не закрывалась,  так и сейчас не закрыта. Есть там,  конечно,  сторож в мастерской,  который дрыхнет на чехлах для матрацев в швейном цехе,  резонно рассуждая,  что все ценное - под ним,  а то  что во дворе - и даром никому не надо.

"Такелажка" - это чистилище Дальторгфлота. Попадают сюда и те морские волки,  которые отстали от рейса по болезни или "по семейным обстоятельствам", и те, кого переводят с одного судна на другое, но большинство попадает сюда тех, кого временно списали на берег за какие-то грехи. И просоленые штормами всех широт морские волки  в ожидании прощения и назначения на судно в рейс  кротко и терпеливо, за грошовую зарплату, мастерят в "Такелажке" спасательные средства,  плетут кранецы,  набивают матрацы морской травой. Потому-то даже воздух в "Такелажке" пропитан ароматом морской романтики. Здесь всегда пахнет смолой  пенькой  брезентом и океанскими водорослями, которыми набивают матросские матрацы. Войдешь в "Такелаж-

ку", вдохнешь ее чудотворный воздух, зажмуришь глаза и кажется, что далеко-далеко, в экзотическом-заокеанском порту, хриплые голоса, под скрип брашпиля, запевают:

В Кейптаунском порту

С какао на борту

"Жанетта" починяла такелаж...

И чудится, что шелестят над головой прокаленные тропическим солнцем паруса и ветер морских странствий гудит в пенковых вантах, а под ногами - горячая от солнца палуба бригантины... а откроешь глаза и почти все - наяву! Только вместо качающейся палубы бригантины - круто накренившийся к морю двор "Такелажки", в котором настоящие просоленые мариманы  голосами стивенсоновских пиратов, напевают за настоящей матросской работой под скрип настоящей лебедки  натягивающей настоящий канат:

Они сутулятся,

Вливаясь в улицы,

Их клеши новые ласкает бри-из, ха-ха-а!

Они идут туда,

Где можно без труда

Найти себе и женщин, и вина...

Не раз приходил я сюда вместе с Жоркой. Затаив дыхание, слушали мы, как бичи со всех посудин торгфлота лихо травят баланду, рассказывая наперебой невероятно захватывающие истории про цунами, тайфуны и вулканических женщин со сказочно прекрасных тропических островов... И не могли сравниться даже лучшие страницы книг Майн Рида, Брег Гарта, Стивенсона с теми солено закрученными рассказами, которые слушали, открыв рты, я и Жорка! А чтобы не прогоняли нас из 'Такелажки", старались быть мы чем-нибудь да полезными: где подхватим, где - поддержим, где - закрутим, где прибьем, а пошлют - из гастронома все, что надо  принесем. Знали мы всех бичей и по именам, и по кличкам. А они  не утруждая свою память  звали нас салажатами. И было это нам приятнее,  чем любое ласковое имя,  которе давали нам родители...

И какой же слащаво-пошлой тягомотиной  для меня и для Жорки  казались тогда тошнотворненькие рассказики Горького,  не похожие ни на реальную хмельную жизнь бичей из "Такелажки",  ни на интересные выдумки Дюма... Крепко усомнились я и Жорка в том,  что был когда-либо Горький бродягой. Слишком уж фальшиво писал он про бродяг...

И вот, спустя почти год, опять я стою во дворе "Такелажки", с наслаждением вдыхая ароматы океанских путешествий. А потом, из последних сил, ковыляю я к складу морской травы под высоким навесом во дворе, упав в траву, зарываюсь с головой в нее - пыльно-соленую, крепко пропитанную йодом Тихого океана и засыпаю «... сладостным сном человека у которого тело цепенеет, но душа бодрствует в сознании неожиданного счастья.»

...и опять парю я над морским дном, по которому весело перебегают змейки солнечного света...

- Полундра! А это что за чучело морское, мать твою за ногу? - хрипло кричит на меня очень сердитая акула.

- Иди ты... - вежливо говорю я акуле, вовсе не уточняя адреса. Но акула не унимается. Больно ухватив меня за заднюю ногу, она волоком тащит меня по дну морскому. Водоросли на дне, становятся сухими и колюче скребут по коже. Я открываю глаза и весь мир сразу же переворачивается вверх тормашками. Наконец-то  с трудом, до сознания доходит, что кто-то поднял меня за ногу, демонстрируя мой организм, как удачный улов. Из мозаики самых экзотичных матюков  применяемых только в "Такелажке"  у меня складывается в голове понимание того,  что меня только что чуть-чуть не прокололи вилами насквозь, когда набирали траву для матрацев.

Перепачканный мазутом, покрытый слоем пыли, с садинами и порезами на ногах, а  главное, - во всей красе своей наготы  выглядел бы я  как весьма отощавший Маугли,  если бы не наголо остриженный кумпол,  обозначающий мою принадлежность к криминальному миру. Вокруг меня собираются бичи и кое-кто из мариманов уже выдает рекомендацию на "пару горячих ремнем"  чтобы знал я в следующий раз,  где можно дрыхнуть. Но мой жалкий видочек приостанавливает воспитательные мероприятия. А тут еще один из ветеранов "Такелажки" узнает меня:

- Да это же Рыжик - салажонок наш прошлогодний!

После этого  меня отмывают в пожарной бочке,  обильно смазывают щипучим йодом из профсоюзной аптечки,  кормят до отвала горячими пирожками из соседней кондитерской. А тем временем  кто-то из самых бесшабашных бичей, кому и Тихий океан по колено, приносит мне поношенную, но вполне еще приличную одежду  ботинки и кепку. А кепка для меня сегодня - куда необходимее штанов! Чтобы шарабаном наголо остриженным не отсвечивать.

Вероятно  все это бичи делают чисто импульсивно, помогая человеку, оказавшемуся за бортом советской действительности. Не спрашивать же утопающего под водой, как же дошел он до жизни такой? А когда все меры по оказанию первой помощи терпящему на море и на суше были уже выполнены, я отзываю в сторонку бича, который и узнал меня. Я тоже помню его. В прошлом году этого парня звали Ваня, а сейчас все почему-то величают его - Джон.

- Джон, я из ДПР-а НКВД сплетовал... у меня родители арестованы... так что я -чес... - выпаливаю я Джону без обиняков.

- И так понятно... - только и ответил Джон.

Я не знаю, что сказал Джон другим бичам, но никто больше ни о чем меня не спрашивает. Да и козе понятно: откуда по ночам появляются наголо остриженные пацаны и где у этих пацанов родители... если на дворе нашего Отечества год идет тридцать восьмой.

Часа через два у меня проходят первые восторги. Понимаю, что морские волки и щедры и добры, а насчет  вот, остального - увы! Когда до каждого бича в полной мере дошло - из какой я конторы вынырнул - то относиться ко мне они стали по-разному. Некоторые  хотя и сочувственно, но настороженно, будто бы внутри меня -мина с часовым механизмом. А парочка мореманов  вдруг, вообще перестали меня замечать, будто бы они меня в упор не видят. Обидно, досадно, ну да ладно. Кроме "Такелажки", куда же мне еще податься? Бичи - единственные мои соотечественники, которые меня  может быть, тут же не заложат, хотя бы из-за традиционной солидарности мореманов, приученных к быту и нравам общего кубрика, откуда подлецу  кроме как за борт  уйти некуда. Дантес засмеялся: -Странно, - прошептал он, - что именно среди таких людей находишь милосердие и дружбу!»  Ишь - Дантесу ЭТО смешно было! Не долго бы он хихикал,  если бы попал в Сесесерию,  где подлость доноса возведена в ранг чести, доблести и геройства! Где каждый  оставшийся еще на свободе  чувствует себя неразоблаченным,  либо воспринимает это,  как таинственную милость,  а может быть  коварство НКВД. И что же с того,  что никто не может припомнить: в чем же он виноват? Раз известно,  что НКВД все припомнит и все узнает. И то  чего не было,  но могло бы быть. Вот это - страшнее всего! Раз могло бы быть,  значит  ты действительно враг! А  ведь  каждый за собою это чувствует: "а могло бы быть..."

И не хочу я встречаться ни с кем из моих Друзей прошлой моей жизни. Даже с Жоркой. Нет для меня друзей среди тех пацанов,  родители которых еще не арестованы. Все прежние друзья будут смотреть на меня, как на опасного, смертельно заразного: с сожалением и страхом - как бы самим не заразиться. А самое интересное было бы потом, когда бы я ушел,  а они стали бы друг на друга коситься  прикидывая: кто из них пошустрее и заложит всех побыстрее...

Бичи продолжают свою работу,  а я  преисполненный благодарности к ним,  стараюсь не упустить ни одну из возможностей,  чтобы помочь кому-нибудь. Главная моя забота - патефон. Во дворе, на пожарном ящике  крутятся, на приобретенном в складчину патефоне  старые заезженные пластинки. Под шуршание морской травы, плывут томные тягучие танго, и вторят скрипу и стуку примитивных механизмов четкие ритмы фокстротов. И через каждые несколько минут я спешу к патефону, чтобы подзавести его, сменить пластинку, иголку. Работа у бичей нудная, но под хорошую музычку и такая работа - праздничек. Хлопоча у патефона, замечаю я, что Джон обходит бичей, и с каждым о чем-то толкует. В душе вспыхивает робкий огонек надежды: а не оставит ли меня Джон при "Такелажке"? Наконец-то Джон подходит и ко мне.

- Слушай сюда. Рыжик. У нас, мореманов, две хазы: либо – посудина,  либо - "Такелажка". Больше нам бросать якорь Негде. Конечно  несколько деньков ты мог бы и здесь кантоваться. Ночевать в "Такелажке" есть где. Но слишком часто сюда разная шалупень воняет. И лягаши повадились за нами присматривать. Кто бы ни подрался с фронсами - менты сюда интересуются. Да и родное начальство из пароходства нас не забывает - каждый день кто-нибудь приходит на нас вонять. А начальство - оно помохначе лягавых - все наскрозь партейное. Да что там - начальство! Уже и среди нас  мореманов  и то уже завелось говнивое шептало из партейных. На посудине "Трансбалт" едва-едва от этого говна избавились,  так теперь его к "Такелажке" прибило. А с начальством у него шуры-муры - одна парторганизация. Хорошо  что сегодня почему-то нет этого чмыря, а, ведь  назавтра и принесет нелегкая—куда мы тогда тебя денем? Тем более,  не все одинаково к тебе относятся... Но ты , корешок, на ребят не обижайся. Понятно - очкуют: каждому в рейс поскорее хочется. И не в каботажку, а в загранку, а для этого надо быть в кадрах - как стеклышко - чтобы без пятнышка! Вот - тут тебе ребята подсобрали по кругу мани-мани. Сколь уж есть, все, что у ребят было повытряс... - и Джон сует мне в карман спресованный в кулачище влажный комок хрустов и трешек.

- Ну, корешек, семь футов тебе под килем! Держи краба! - протягивает мне Джон огромную и жесткую, как совковая лопата, ладонь и жмет руку крепко, как взрослому.

А потом я линяю через забор в проходной двор, унося из "Такелажки" полный карман денег и сложное чувство в душе. С одной стороны -благодарность бичам за все, что они для меня сделали. уж на "мани-мани" я не рассчитывал. Бичи- не богачи - последние заветные хрусты и трояки  на выпивку заначенные  отдали. И  в то же время  так все получилось  будто бы откупились они - дали мне денег  чтобы поскорее канал я из "Такелажки" куда-нибудь в пятую сторону света, лишь бы к ним не чалился. Своя тельняш-

 

ка ближе к телу. Поджимают хвосты совморволки,  чуя партийца...

Из-за дощатого забора Таклажки вслед мне, хрипит, разухабисто и гнусаво, заезженная пластинка:

У меня есть тоже патефончик,

Только я его не завожу,

Потому что у меня такой характер –

Я с ума от музыки схожу!...

А почему я воспринимаю, как должное, что кто-то должен рисковать работой, свободой, даже жизнью, помогая мне? У каждого свой патефончик - свои проблемы... На это и рассчитывают чекисты: голышем не убежишь, а помочь - никто не поможет. Не у каждого есть такие бесшабашные и бескорыстные знакомые, как у меня! То, что сделали мариманы из Такелажки, не сделал бы никто другой  во всей фискальной Сесерии!

Только у бичей патефончик общий...

* * *

Покачиваясь, как в люльке, на фартуке крытого перехода между вагонами скорого поезда Владивосток - Москва, я вглядываюсь в ночные огни, с трудом узнавая такие знакомые днем места. Ночью - все по-другому... На ногах моих еще саднят ушибы и порезы, а мне уже кажется,  что прошло много-много лет, с той ночи как шкандыбал я по этой, вот, дороге вдоль линии.

Промелькнула Первая Речка, Вторая Речка... вот и Седанка... Вот ОН!!! Среди деревьев на миг мелькнули и исчезли: горбатая от мансарды тень ДПР-а на фоне освещенного хоздвора, одинокий огонек в дежурке... а в окнах света нет - спят пацаны. Хороших вам снов  чесики! Десять месяцев я спал рядом с вами... десять бесконечных депееровских месяцев...

А завтра я буду уже далеко отсюда. И  надеюсь, что прав был аббат Фариа, сказавший: «Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно осуществлялись. Так герцог Бофор бежал из Венсенского замка, аббат Дюбюку а из Фор-Левежа, а Латюд из Бастиллии»....