Юлия Аксельрод

ИЗ ЗАПИСОК 2002 ГОДА

 

Где бы я ни жила - в США двадцать пять лет (с 1979 по 2004) или в Израиле (с 2004), на стенах моих бесконечно меняемых квартир висят фотографии моих родных, которые так далеко от меня, так невероятно далеко. Фотографии, напоминающие мне о России, даже самые последние, - все черно-белые. Фотографии моего периода жизни в Америке и Израиле - цветные.

Улыбающаяся молодая женщина - моя мама. Молодая женщина с трагическим лицом держит младенца - это моя мама со мной. Рядом фотография моей матери незадолго до смерти.

А вот я с моими бабушкой и дедушкой, которые меня вырастили.

Мой бывший муж.

Наш сын в распашонке.

Он же с собакой.

Наш сын в израильском солдатском мундире.

Он же - со своей молодой женой, крошечной еврейской девушкой.

Они с ребенком, с двумя детьми, потом с тремя, с четырьмя, с пятью, с шестью.

В моем сердце две страны: страна, в которой я родилась, трагическая история которой стала частью моей

 

жизни, страна, из которой я уехала еще относительно молодой женщиной, и страна, которую я выбрала как свою вторую родину и которую покинула уже пожилой женщиной, так как хотела на старости лет жить рядом с сыном.

 

Моя мама

Она была арестована, когда мне было чуть больше года. Меня вырастили бабушка с дедушкой, я была с ними в ссылке; к маме на Колыму я приехала, когда мне было 16, и ушла от нее в неполных 18 лет, после того, как окончила среднюю школу. Между нами никогда не было близких отношений. Мы всегда жили в разных городах или странах.

Бабушка, когда мне было 5 или 6 лет, научила меня читать и писать, и все годы мы с мамой посылали друг другу письма. Может быть, это самая долгая переписка между матерью и дочерью в мире.

У мамы был диплом инженера, но после того, как ее выпустили из лагеря, она работала бухгалтером.

Согласно еврейскому своду законов и советскому паспорту, она была еврейкой, хотя жизненная тропа, которой она шла, не имела с еврейством ничего общего. Мы с матерью говорили об этом, когда она пришла проститься со мной перед моим отъездом в Америку, в 1979 году.

Она рассказывала об отце - каким он был веселым, романтичным, теперь бы сказали - прикольным парнем. Любил небезопасные шуточки, например, мог использовать для письма папочкины бумаги с официальным штемпелем.

Как мама сохранила письма?! Конечно, она знала, что это опасно. Был у нее друг - Лев Александрович

 

Охитович. Не знаю, кем он был, знаю только, что он согласился взять эти письма. И он их сохранил.

Счастье было, кажется, очень ярким, это видно из писем. И - недолгим. Когда его арестовали - в 1936 - и увезли из Красноярска, она вернулась в Москву. Боже, думаю, как ей было тяжко! Одна, беременная, мысли, наверное, метались вперед-назад - о нем и о будущем ребенке. Никто не пришел даже проводить на вокзал. Это видно из протокола ее допроса - она надеялась, что хоть кто-нибудь придет ее проводить, но нет, никто не пришел. Не знаю, может быть, это он велел ей оформить развод, когда его арестуют. Но и это было трудно, ЗАГС требовал бумажку о том, что муж арестован.

Когда она пришла в НКВД просить такую справку, ей предложили стать осведомителем. Мать ответила: «Да как я могу это делать? Ведь от меня все шарахаются, как от прокаженной. Помогите мне хотя бы развестись». Они помогли. Как успешно шла карьера моей матери как осведомительницы - я не знаю. Думаю, что никак. Она и на следствии ничего не подписала — ни на себя, ни на Сергея, ни на других.

Все это мне мать рассказала перед моим отъездом в Америку. Раньше мы об этом никогда не разговаривали.

 

Отец

Отдельно висит портрет молодого мужчины с грустным лицом. Портрет неясный, сделанный с маленькой фотокарточки. Это мой отец, Сергей, которого я никогда не видела. Я очень мало знаю о нем, а то немногое, что знаю, узнать было нелегко. Этот молодой человек был арестован в 1935 году, сослан в Красноярск. Несколько месяцев они с мамой переписывались.

 

Последнее письмо Сергея к моей маме написано примерно в середине октября 1935 года, потому что вскоре она приехала к нему в Красноярск.

Сергей был снова арестован летом 1936 года.

Я родилась 21 августа 1936 года.

Совсем отдельно висит фотография его родителей (моих бабушки и дедушки, которых я, как и отца, никогда не видела) - Льва Троцкого и Натальи Седовой.

Те, кто еще жив, забыли Сергея. Время и обстоятельства сделали свое дело. Покойные, его мама и папа, так же, как и моя мама, запомнили его как очень яркую индивидуальность.

Я не знала о нем почти ничего, пока не прочла его письма: теплые письма сына к родителям, ничего необычного, и страстные, романтические и лирические - к женщине, их получала моя мама.

Когда я читала эти письма, я чувствовала к нему какую-то материнскую любовь. Ему было примерно 29 лет, когда он написал их, а мне было почти 50 лет, когда я их читала. Я представляла себе его стертые ноги, его одиночество, его нереализованные надежды. В моей памяти он всегда будет двадцатидевятилетним.

«Кланяюсь твоей маме, к которой всегда испытывал чувство глубокой симпатии. Передай ей, что я прошу прощения за тот переполох, который внесен мной в ваш дом» - так писал отец моей маме 21 августа 1935 года¹, и когда я прочитала это, я вспомнила, как летом 1951 года мы трое, дедушка, бабушка и я, сидели на сибирской

 

пыльной дороге и ждали конвоя, который должен был вести нас дальше на восток. Мама давно была в ссылке. Местная крестьянка принесла нам овощей. Бабушка заплакала. Она ругала мою маму и все повторяла: «Мы говорили ей, чтобы она не делала этого, мы говорили ей, чтобы она не делала». Это правда - они с дедушкой уговаривали мою маму не выходить за отца; должно быть, предчувствовали беду.

Я хочу сохранить память о нем. Никто не знает, где его могила. Тысячи людей, таких же, как он, были казнены, брошены в общие ямы и покрыты тонким слоем земли.

Пепел Клааса стучит в мое сердце.

 

Москва, Маросейка, 13, кв. 12

Это адрес, на который Сергей посылал письма жене - моей матери. Это адрес, который моя мать возвратила себе после того, как Сергей был посажен в тюрьму. Я помню большую квартиру, нам принадлежала одна комната в этой квартире. Комната была поделена на 3 части: очень маленькая часть без окна называлась кабинетом, это было пространство моего дедушки. «Комната» побольше, с окном, принадлежала дяде Боре и его жене тете Ане². Там находились только софа и книжные полки с множеством книг (дядя Боря был журналистом, а тетя Аня редактором, ее все очень любили и называли Нюня). Там была картинка с кем-то, похожим на Микки Мауса, и надпись: «книги ни для кого». Помню, мне было года четыре, - перед самой войной - каждый вечер, лежа в постели, я слышала такой диалог: «Боря, пожа-

 

луйста, дай мне почитать книгу». - «Нет, ты будешь читать в постели, а мои книги нельзя читать в постели». - «Боря, дай мамочке почитать книжку, Боря, ну, дай же». Я засыпала, поэтому никогда так и не узнала, давал ли дядя книжку моей бабушке.

Во время войны дядя Боря и тетя Аня были военными корреспондентами, почти все время они были вместе. Во время войны с Японией они были в Маньчжурии, и тетя Аня после рассказывала, что нос дяди Бори производил невероятное впечатление на маньчжуров. Они ходили за ним, и один из них как-то раз попробовал очень осторожно потрогать его нос. Дядя Боря был высоченный, а тетя Аня - очень маленького роста (у меня есть только одна ее плохая фотокарточка). Она терпеть не могла бюрократию и грозила бюрократам своим пистолетом.

...Ночью 10 мая 1951 года пришли за нами. Пока обыскивали квартиру, бабушка все спрашивала дедушку: «Миша, что ты сделал? Скажи мне, что ты сделал, Миша?» - «Я ничего не делал», - снова и снова повторял дедушка. Его забрали первым, потом бабушку, а меня увезли в детприемник.

Дедушке был 71 год, бабушке - 65, мне - 14.

В бдительно охраняемом детприемнике я находилась с 10 мая по 1 июля, живя с девочками всех возможных происхождений (мальчики жили отдельно). Наконец наступил день, когда меня забрали из приюта и привезли к товарному поезду, который стоял на небольшом расстоянии от вокзала, и я попала прямо в руки моим дедушке с бабушкой. Они были приговорены к пяти годам ссылки в Сибири как «социально опасные элементы», и я должна была ехать с ними. Поезд привез нас в Новоси-

 

,ирск, здесь мы ,ыли помещены в пересыльную тюрьму в ожидании конвоя.

В 1952 году, когда мне должно было исполниться 16, я оставила моих бабушку с дедушкой и поехала к маме в поселок Ягодное, находившийся примерно в 540 километрах от Магадана, высоко в горах Колымы. Мамин десятилетний срок закончился, но она все еще находилась в Сибири - до окончания пятилетнего срока обязательного проживания там. Мы с ней не очень-то ладили. Начать с того, что я не могла заставить себя обращаться к ней «мамочка», этого в моем лексиконе не было.

Пятого марта 1953 года умер Сталин. «Наконец-то сдох!» - была реакция моей мамы на эту новость. Бабушка с дедушкой могли теперь свободно покинуть Сибирь, правда, им не разрешили жить в Москве. Я по какой-то причине была освобождена от этого запрещения.

Вскоре после нашего возвращения дедушка умер, и бабушка переехала ближе к Москве. Мы опять начали жить вместе, снимая убогие маленькие комнатки в убогих маленьких квартирках и дожидаясь получения постоянной площади. В 1958 году нам удалось ее получить - в трехкомнатной коммунальной квартире на окраине Москвы, в которой жили еще две семьи.

Вот еще фотография (она часто публиковалась, ее можно найти в любой книжке о Троцком): несколько мужчин, все в зимних шапках, один из них в военной фуражке и очках, и два мальчика - сыновья мужчины в очках. 7 ноября 1919 года. Ленину - мужчине в самом центре фотографии - осталось жить еще 4 с небольшим года. У него никогда не было детей, какая-то болезнь медленно поедала его тело и мозг. Он знал, что его кончина мо-

 

жет быть мучительной. Легенда гласит, что в самом конце своей жизни он осознал, какое общество он создал. Исправить что-то он был не в силах. Человек в военной фуражке - Троцкий - не понял ничего. Прежде чем сам был убит, он потерял всех своих детей - двух мальчиков (один из них, на фотографии он в вязаной шапке с помпоном, - мой отец) и двух девочек.

Не так уж много он вспомнил про этого мальчика, когда писал свое жизнеописание:

Когда я телефонировал <...> жене, что в Петербурге революция, младший мальчик лежал в дифтерите. Ему было девять лет. Но он знал давно и твердо, что революция - это амнистия, возвращение в Россию и тысяча благ. Он вскочил и плясал на кровати в честь революции. Так обозначилось его выздоровление. Мы спешили выехать с первым пароходом. Я бегал по консульствам за бумагами и визами. Накануне отъезда врач разрешил выздоравливающему мальчику погулять. Отпустив сына на полчаса, жена укладывала вещи. Сколько раз уже пришлось ей проделывать эту операцию! Но мальчик не возвращался. Я был в редакции. Прошло три томительных часа. Звонок по телефону к нам на квартиру. Сперва незнакомый мужской голос, потом голос Сережи: «Я здесь». Здесь - означало в полицейском участке на другом конце Нью-Йорка. Мальчик воспользовался первой прогулкой, чтобы разрешить давно мучивший его вопрос: существует ли в действительности первая улица (мы жили, если не ошибаюсь, на 164-ой). Но он сбился с пути, стал расспрашивать, и его отвели в участок. Когда же-

 

на со старшим мальчиком прибыла час спустя в участок, ее встретили там веселыми приветствиями, как долгожданную гостью. Сережа, весь красный, играл с полицейским в шашки. Чтобы скрыть смущение, которое вызывал в нем избыток административного внимания, он усердно жевал черную американскую жвачку вместе со своими новыми друзьями. Зато он и до сего дня помнит номер телефона нашей нью-йоркской квартиры³.

 

Old man⁴

Я нашла моего кузена от первого брака дедушки⁵ (я - от второго брака).

Я побывала в Мексике и видела старый дом в Койоакане.

Я ходила по этому полупустому, неуютному, запущенному дому, затерявшемуся на тихой улочке мексиканской столицы, по воле случая, вобравшему в себя гулкий отголосок всемирно-исторической трагедии русской революции, и размышляла. Я рассматривала висевшие в кабинете фотографии хозяина дома и силилась представить его себе не основоположником дьявольской ереси, не предметом жгучей ненависти Сталина, не знаменитым политическим деятелем первой половины XX века, а просто человеком. Темпераментным литератором, неугомонным честолюбцем, вечным скитальцем. Моим де-

 

душкой, наконец. Но - тщетно. Проклятие его имени со страшной силой давило на мою психику на протяжении всех лет моей сознательной жизни в Советском Союзе, и даже теперь я не могла стряхнуть с себя мистику так долго внушаемых мне предрассудков.

Заметка «Сын Троцкого - Сергей Седов пытался отравить рабочих» была опубликована в «Правде» 27 января 1937 года. В 1988 году я, читая какие-то перестроечные газеты, наткнулась на упоминание этой заметки и внезапно вспомнила, как однажды у нас на Маросейке кто-то из родных, кажется, дедушкин брат, сказал, показывая почему-то на меня: «Отравлял рабочих! В "Правде" написано». Я нашла микрофильмированную копию газеты в общественной библиотеке Нью-Йорка. Не могу описать, какое сильное впечатление произвел на меня этот микрофильм. Меня трясло, как в лихорадке.

«Old men» умер 21 августа 1940 года. Это был мой четвертый день рождения. Этому человеку было 60 лет. Мне сейчас 66. Я не старая.

Вот фото Сергея с его племянником Люликом, сыном Льва. Этот мальчик мог бы быть моим самым близким родственником. Никто не знает, как сложилась его судьба.

 

Три мои бабушки

Моя первая бабушка - мама моей мамы, моя самая близкая, самая любимая бабушка Роза. Я очень по ней скучаю до сих пор. Она вырастила меня. С ней я была в ссылке. В ней никогда не было ничего еврейского, что бы это ни значило; у нее было вольтеровское мышление.

Бабушка могла смеяться над чем угодно, она была моей подругой, была готова побежать в кино в любой

 

момент, ее все любили. Она была страстным читателем и русский язык знала в совершенстве. Родившись в 1884 году, бабушка Роза вместе со страной прошла через все испытания Первой мировой войны, гражданской войны, Второй мировой войны, эвакуации.

Много раз ей приходилось покидать место, которое было ее домом. Во время Первой мировой войны и гражданской войны у нее было двое маленьких детей (моя мама и мой дядя), во время Второй мировой войны она растила меня. Каждый раз ей приходилось все начинать с самого начала.

Все годы, пока моя мама была на Колыме, бабушка отправляла ей посылки, чтобы помочь выжить. Когда родился мой сын, она помогала мне - я ни дня не пропустила в институте.

Бабушка Роза стала вдовой в 1955 году. В 1962 она умерла. (Оба ее ребенка умерли в старости своей смертью.)

Моя вторая бабушка - мама моего папы, Наталья Ивановна Седова. Она была русская, хорошо образованная, независимая. Училась на факультете искусств в Париже в самом начале прошлого столетия, ей было тогда примерно 20 лет. Девушки такого возраста в то время обычно должны были оставаться с семьей. Бабушка встретила молодого человека, и они полюбили друг друга. У них родилось два мальчика. Обоих их сыновей убили по отдельности почти одновременно. Моему отцу было 29 лет, а моему дяде - 32 года. Своих родных внуков она никогда не видела. Внуки жили в СССР, а бабушка сначала была сослана, а потом выслана. Из писем моего отца я знаю, что он посылал родителям фотокарточки их внука Люлика. Бабушка Наталья стала вдовой в 1940 году. Из письма Бориса Николаевского (23 декабря 1950

 

года)⁶ я знаю, что бабушка знала обо мне. Это письмо дает очень хорошее представление о том, что происходило с Сергеем, с моей мамой, со мной, с моими бабушкой и дедушкой с 1934 по 1948 годы.

Моей третьей бабушкой я считаю Анну Элеонору Рузвельт (1884-1962), да-да, жену Франклина Делано Рузвельта, потому что она «делала меня», влияла на меня - может быть, не меньше, чем моя родная бабушка. Она вошла в историю Америки как общественный и политический деятель, автор книг, публицист и дипломат. В 1946 году ее избрали председателем комитета по защите прав человека при ООН. Гарри Трумэн назвал ее «Первой леди мира» и подчеркнул, «что она интересуется не только Соединенными Штатами, но и всем миром». В последующие тринадцать лет Элеонора Рузвельт по результатам социологического опроса была «женщиной, которой больше всего восхищались в мире». В «Нью-Йорк Таймс» известие о ее кончине появилось под заголовком: «Она была символом новой роли женщины в мире». Прожив двадцать пять лет в США, я стала смотреть на мир другими глазами.

 

Из письма дяди Бори⁷

Мне было 20, когда Сергей начал посещать мою сестру. Мне было приятно с ним общаться. Он был старше меня. Но наши пристрастия в литературе совпадали. Примерно полтора года я видел его очень часто. Но сейчас я не могу его точно описать. Я помню, что он был очень застенчивым. Он никогда не упоминал о своей ге-

 

неалогии. Он ездил к нам несколько месяцев, но я не очень многое о нем знал, только о его образовании и о том, где он работал.

Сергей был очень приятный мягкий молодой человек. Не очень разговорчивый, немного иронический. Я узнал о его происхождении, когда он был арестован. Я думаю, ему было всего 30 лет в то время. Именно тогда я выяснил, что он был сыном Троцкого.

Его арест и чудовищные обвинения против него в «Правде» заверили нас в том, что рано или поздно мы заплатим за знакомство с ним. Мы старались не привлекать к себе внимание и держали в секрете, кто был отцом моей племянницы. Потом началась В[торая] М[ировая] В[ойна], та холодная война, космополитизм, арест моих родителей <...>, и образ Сергея исчез из моей памяти.

 

Мои «три мушкетера»

Я считаю, что любому человеку необходимо знать как можно больше о людях, благодаря которым он появился на свет. Эта потребность - один из видовых признаков человека, отличающих его от животных. Но одна я не сумела бы собрать даже то немногое, что рассказано о моих родителях и о родителях моих родителей на этих страницах. Собирать по крупицам воспоминания, отыскивать в архивах письма и фотографии мне помогали люди, которых, к сожалению, уже нет в живых, - Альберт Глоцер, Гарольд Робине, Георг (Джордж) Лаван Вайсман. Я приношу этим людям запоздалую благодарность.

Расскажу о них, чтобы было понятно, кто это такие.

 

Гарольд Робинс (Harold Robins, 1908-1987). Он был коммунистом и участвовал в забастовках, которые троцкисты устраивали в 1930-х. Был одним из телохранителей (главным охранником) Троцкого в Койоакане (Мехико) и своими руками задержал Меркадера 20 августа 1940. Робине написал о Троцком воспоминания, они хранится в Гуверовском институте в коллекции Троцкого, box 31, fold.4.

Альберт Глоцер (Albert Glotzer, 1908-1999) был одним из первых членов Компартии Америки. Он приезжал к Троцкому на Принкипо (Турция) в 1931. В 1937 работал судебным репортером у Троцкого в отделе журналистских расследований, но в 1939-1940 порвал отношения с Троцким. К 1960 стал социал-демократом. Написал книгу «Троцкий: воспоминания и критика» (1990). Архив Глоцера тоже хранится в Гуверовском институте.

Джордж Лаван Вайсман (George Lavan Weissman, 1916-1985) в 1937 вышел из СП и был одним из организаторов Социалистической рабочей партии. Во время Второй мировой войны (1941-1946) Вайсман сражался на фронте в чине капитана артиллерии, а после войны возглавлял местные комитеты СРП в Бостоне и Янгстауне. С 1947 по 1981 был директором издательств «Пионер», «Следопыт» и многих других. До 1970 состоял в национальном и политическом комитетах СРП, а также во множестве различных организаций, среди которых Национальная ассоциация защиты цветных, американский студенческий союз в Гарварде, Комитет по борьбе с расовой дискриминацией, Комитет по защите гражданских прав и даже Кубинский революционный комитет. При этом он находил время для того, чтобы представлять и защищать идеи Троцкого.

Когда я еще жила в Бруклине, Гарольд принес мне несколько копий писем Сергея, которые он писал своей

 

матери и отцу и несколько копий писем к брату Льву. Позже те же самые копии мне принес Альберт. Оригиналы хранятся в Хаугтонской библиотеке в Гарвардском университете. Джордж Вайсман делал попытки издать письма отца в Англии и способствовал тому, что они были переведены на английский язык. К сожалению, это издание не состоялось.