27

 

Успех «Тяжелого песка» окрылил редакцию журнала. На обложке «Октября» появился анонс: «В будущем, 1979 году опубликуем роман А. Рыбакова "Дети Арбата"».

Анонсировали, не читая. А, прочитав, дали задний ход.

— Впечатление сильное, — сказал Ананьев, — очень бы хотелось роман напечатать. Имел бы громадный успех, но цензура не пропустит. Значит, надо обращаться в ЦК. Я могу обратиться к Беляеву, в крайнем случае к Шауро, это мой потолок. Выше обращаться не имею права. Но ни Беляев, ни Шауро этого на себя не возьмут.

— Но они сами могут обратиться выше.

— Никогда! Обратиться выше — значит оценить роман положительно, а вдруг наверху к нему отнесутся отрицательно? Значит, у них прокол. Да им просто скажут: вы на это дело поставлены, вы и решайте. А печатать такой роман они в жизни не посмеют... Ты сам, лично, должен действовать. Ты — свободный художник, ты — известный писатель и можешь обратиться к кому угодно, даже к товарищу Брежневу. Он твой роман вряд ли прочитает, но референты прочитают. И хорошо бы найти к ним ходы.

— Я не знаю «ходов». Нравится роман — набирай. Цензура отклонит — будем бороться.

— Это негодный путь. Как только цензура его зарубит, трудности увеличатся неимоверно. Надо сразу пробиваться наверх. Сейчас, после «Тяжелого песка», твои акции очень высоки, с тобой не могут не считаться, пожалуйста, ссылайся на меня, пиши и говори всюду, что, если будет разрешение, я немедленно печатаю. Я готов за твой роман жизнь положить. Но мои возможности ограниченны. Пробивай роман наверху. Подумай, Толя!

 

— Подумаю.

Я считал нужным напоминать читателям о том, что «Дети Арбата» существуют с 1958 года, и повторял это постоянно. В 70-м — в газете «Труд», в 71-м — в «Московском комсомольце», в 72-м — в «Гудке», в 74-м — в «Литературной газете», «Литературной России» и «Вечерней Москве», в 75-м — в «Московской правде» и «Заре Востока», в 79-м — в «Вечерней Москве» и «Пензенской правде», в 80-м — в «Литературной газете», в 81-м — опять в «Вечерней Москве» и в «Московском литераторе». Упоминал в каждом своем выступлении по радио и на телевидении, на встречах с читателями читал отрывки из романа.

В 81-м году сделал еще одну попытку публикации. Журнал «Дружба народов» напечатал Юрия Трифонова, Василя Быкова, еще несколько серьезных авторов. Главного редактора Баруздина я знал давно, вместе ходили когда-то в детских писателях, и я дал ему прочитать роман.

Вот его ответ (в сокращенном виде):

«Сразу же поздравляю, это не «Кроши» и даже не «Тяжелый песок», это намного выше и серьезнее. Есть все, пропущенное нами, твоими современниками, картины эпохи тридцатых годов. Все поразительно точно, достоверно и весомо. Есть образ Арбата старого, с его переулками и закоулками, дворами и домами. Все это уходит ныне, а ты, умница, сохранил в своей памяти и нарисовал. Это прекрасно.

Женские образы вообще все удались, естественны и хороши. Вплоть до искусственного выкидыша. И все в этих образах точно — и психологически, и по времени действия, и по одежде, и по внешнему облику.

И еще одно — чисто личное, не удивляйся. Я — первый из советских мальчишек напечатал в газете в 1937 году свое первое стихотворение: «Мне сегодня одиннадцать лет./Я очень жалею, что не могу выбирать в Верховный Совет./ Я отдал бы свой голос тогда/ За Сталина — любимого вождя...»

Что меня категорически не устраивает?

Сталин. Он написан тобой заведомо предвзято.

 

Саша Панкратов. Его необоснованному заключению, тюрьме, отправке в лагерь ты посвящаешь львиную долю страниц. После «Одного дня Ивана Денисовича», произведения во всех отношениях сомнительного и не появившегося в нашей печати, если бы не Н. С. Хрущев, и то многое на эту тему дано позитивнее...

А поскольку это только первая книга романа, не впадай, ради бога, в такую же крайность в книге второй. А вообще — подумай!

16 марта 1981 г. Переделкино. С. Баруздины.

Это написано почти через тридцать лет после смерти Сталина. Вот какова была магия этого имени. Такую стену предстояло пробить «Детям Арбата».

Ужесточалось время, я опасался за судьбу романа. В начале восьмидесятых нашим московским друзьям удалось переправить «Детей Арбата» в Хельсинки — их сыну, женатому на финке. Врач, хороший парень, спокойный, усердный мой читатель, ничего без моего ведома с рукописью делать не будет. Я не собирался печатать роман за границей, не терял надежды опубликовать дома, но запрятать его подальше надо.

За восемнадцать лет правления Брежнев опять загнал страну в сталинский хлев. Его собственная ограниченность соответствовала ограниченности правящей номенклатуры. По Маяковскому: «близнецы-братья». Сталин, обновляя аппарат, уничтожал один его слой за другим. Хрущев реорганизациями и перемещениями тасовал кадры. При Сталине было страшно, при Хрущеве — неспокойно. Брежнев жил сам и давал жить другим.

На войне политработников типа Брежнева мы видели на передовой в перерывах между боями: выдавали партбилеты, произносили казенные слова и смывались в свои тепленькие политотделы, писали отчеты и инструкции, готовились к юбилейным датам, принимали приезжающих артистов, хватали ордена. Ни за что не отвечали, поддерживали один другого, не склочничали, обнимались, целовались.

 

Эти повадки Брежнев сохранил и на «гражданке». Рослый, красивый, с густыми черными бровями — «чернобровый бровеносец», он, еще будучи Председателем Президиума Верховного Совета, по-нынешнему — Президентом, говаривал на приемах в Кремле: «За что меня тут держат? Танцую хорошо, потому и не прогоняют». Откровенничал с приятелями: «Люблю жизнь». Став Генеральным секретарем ЦК, руководителем страны и партии, уже после войны превратился в маршала, четырежды Героя Советского Союза, получил орден Победы, которым награждается только полководец, выигравший решающее сражение, стал лауреатом Ленинской премии мира, лауреатом Ленинской премии по литературе за написанные не им книги, навесил на себя бесчисленное количество советских и заграничных орденов. Представ в таком виде перед оторопевшими однополчанами, ветеранами 18-й армии, помнившими его всего лишь полковником, заметил иронически-шутливо: «Дослужился», мол, ничего не поделаешь, дают — бери, идет в руки — почему не взять, и вы, ребята, берите, не теряйтесь.

И «ребята» вокруг него не терялись, брали, хапали, набивали руку в малом воровстве, чтобы потом открыто и безнаказанно разворовать все государство.

С «литературной деятельностью» Брежнева связан такой эпизод.

На публикацию «Тяжелого песка» поступили заявки от крупнейших французских издательств. Однако ВААП за мизерную плату заключил контракт с никому не известным издательством «Пигмалион». Увидев книгу, я пришел в ярость: безграмотный перевод, бесчисленные купюры, выпущены целые главы. Будучи во Франции, я разговаривал с владельцем «Пигмалиона», поразился его самоуверенности и расторг договор. Оказалось, что ВААП отдал мой роман в «Пигмалион» за то, что тот издал очередное сочинение Брежнева. Наша «Международная книга» скупила тираж, а всему миру объявили, что во Франции книга Брежнева мгновенно разошлась. С таким же «успехом» разошлась она и в других странах.

Тогда я ездил во Францию на какую-то конференцию

 

в составе делегации ВААПа. Делегатов на таможне не досматривают, и я вывез в Париж еще один экземпляр «Детей Арбата» и отдал на хранение моей большой приятельнице — дочке русского эмигранта. Таким образом, за границей хранились два экземпляра романа, руки наших ка-гэбэшников до них не дотянутся.

Моя приятельница работала в фирме, производящей полиграфичесхое оборудование. Как переводчица, приехала со своим шефом в Москву и сказала мне следующее. Близкий друг их семьи, русский, живет в Нью-Йорке, связан с журналом «Тайм». Часто бывает в Париже и, прочитав у нее мой роман, предложил ознакомить с ним руководство «Тайма». Если появится возможность печатания, то реклама «Тайма» обеспечит роману успех. Такой шаг ей представляется полезным и совершенно безопасным. «Тайм» — солидный журнал, без моего ведома ничего предпринимать не будет.

За несколько дней до ее отъезда я дал согласие. Пусть и в «Тайме» знают, что такой роман есть.

Возвращаюсь к Брежневу.

Человек низкой культуры, но ровный, спокойный, «свой парень», не забывая себя, не забывал и «своих», раздавал ордена, дачи, любил и поощрял застолья, принимал подарки и другим разрешал, на взятки смотрел сквозь пальцы, главное — «стабильность и порядок». Все в стране серело, приходило в упадок, глядя на пьющее начальство, народ еще больше наваливался на водку, но, в отличие от начальства, пил без закуски.

Свергнув Хрущева, каждый из верховных руководителей сам претендовал на его место, однако, боясь друг друга, сошлись на Брежневе — самом слабом и посредственном, не принимали его всерьез, фигура временная. Его полная некомпетентность была благом — они могли делать за его спиной, что пожелают, могли спокойно готовиться к будущей схватке за власть. Забыли, что он выпорхнул из того же, что и они, гнезда — из аппарата, подковерные аппаратные игры знал не хуже,' а может быть, и лучше, по той простой причине, что ничего другого вообще не знал. Они ошиблись так же, как четверть

 

века спустя ошиблись некоторые наши «демократы», приняв Ельцина за «простачка с кулаками»: протаранит для них стену коммунистического бастиона и сойдет со сцены. Пока соратники Брежнева, потирая руки, соображали, что к чему и как быть дальше, он потихоньку, полегоньку, но довольно быстро сам их устранил и расставил на ключевые позиции преданных людей из Днепропетровска и Молдавии, возвышением своим обязанных только ему. Благодаря их преданности, Брежнев и продержался до самой своей смерти, хотя уже в 1974 году обнаружилась его неизлечимая болезнь (склероз сосудов мозга). Он потерял способность не только мыслить, но и, выступая на телевидении, внятно читать написанные ему тексты. Перед страной предстал маразматик, который бессвязно бормотал ему самому непонятные слова, давая повод для сочинения бесчисленных анекдотов. Но свое окружение он устраивал.

Подражая Сталину, Брежнев пытался ознаменовать свое правление грандиозными стройками — БАМ (Байкало-Амурская магистраль), дорогостоящими, бессмысленными проектами поворота сибирских рек, мелиорации и гидроэнергетики, ликвидации малых деревень — все это нанесло непоправимый ущерб экономике и экологии. Ввел танки в Прагу, задушив первую попытку придать социализму человеческое лицо. Затеял преступную и бездарную афганскую авантюру, немыслимые средства вкладывал в военную промышленность, тратил миллионы на поддержку антинародных диктаторских режимов в Азии и Африке, обескровил народное хозяйство. Не заметил и, по тупости своей и своего окружения, не мог заметить происходящей в мире технической революции и обрек страну на отставание от мировой цивилизации.

Из руководителей того времени я встречался только с Алексеем Николаевичем Косыгиным, Председателем Совета Министров СССР, чем-то он выделялся в правящей верхушке. Окончил Текстильный институт, работал директором текстильной фабрики, министр текстильной, потом легкой промышленности, во время войны организовал эвакуацию предприятий на Восток, молчаливый, знающий

 

дело технократ, не лез на трибуны, держался в тени, особняком, был отдален и отделен от окружающей его камарильи. Единственный человек в правительстве, похожий на интеллигента.

Несколько лет осенью я ездил в Кисловодск, встречал там Косыгина. Как и другие отдыхающие, он совершал пешие прогулки по дорожкам терренкура до «Храма воздуха», а иногда и до «Красного солнышка». Гулявшие по терренкуру незнакомые люди здоровались с ним: «Здравствуйте, Алексей Николаевич, добрый день!» И он их приветствовал. Мне это нравилось. В его демократичности не было рисовки.

Познакомились мы в Чехословакии, в Карловых Варах, лечились в одном санатории «Ричмонд», иногда ходили вместе к источнику пить карловарскую воду, он был молчалив, а я посмеивался над номенклатурными обитателями «Ричмонда». Один заместитель министра, не помню точно его фамилии, вроде бы Шеленков или Шуленков, — толстенький, седовласый, благообразный: жилет, белоснежная рубашка, галстук, черные пальто, шляпа и зонтик — как-то явился в гостиную санатория с «потрясающей новостью»: оказывается, до 1918 года Чехословакия «подчинялась» Австрии. Вычитал в путеводителе, не знал, бедняга, что до 1918 года Чехия и Словакия входили в состав Австро-Венгрии. Я на этом поплясал, порезвился, Косыгин только усмехнулся: знал уровень своих министров.

Я обратил его внимание на красиво оформленные витрины магазинов.

— А у нас в витринах пирамиды консервных банок. Толкуем о реформах, а где они?

Он шел молча, потом хмуро проговорил:

— Какие реформы? «Работать надо лучше, вот и все реформы!»

Цитировал чьи-то слова.

— Леонид Ильич так считает?

— Многие так считают, — уклончиво ответил он.

Я видел перед собой человека, потерявшего надежду.

 

Послехрущевская геронтократия вымерла в первом пятилетии восьмидесятых годов: Косыгин — в 80-м, Суслов и Брежнев — в 82-м, Пельше — в 83-м, Андропов и Устинов — в 84-м, Черненко — в 85-м. С ними ушел в прошлое брежневский период нашей истории. Его потери в экономике, политике, морали были не меньше, чем в сталинскую эпоху. Впрочем, не будем их сравнивать. Одна эпоха вытекала из другой и завершилась тем, что предыдущая подготовила — крахом Советского государства.

Годы брежневского правления называют «спокойными». Это было спокойствие обреченных. Не было трагедий и ужасов сталинского террора, но неумолимо надвигались распад и хаос. Маразм лидера распространился на общество, искалечил целые поколения, они стали легкой добычей нынешних хищников и мародеров.