ХМЕЛИТА

Чтобы понять, как и почему мы жили в разных деревнях, нужно объяснить историю семьи, по крайней мере начиная с прадедов и прабабушек.

Мой пра-пра-прадед Николай Степанович Волков был женат на Грибоедовой. Прапрадед Степан Николаевич Волков был женат на Муромцевой. Его сын Николай Степанович женился на Наталии Дмитриевой-Мамоновой. Николай Степанович начал свою карьеру в лейб-гусарском полку, служил под Паскевичем в Польше и кажется на Кавказе. Он отличился и был произведен в генерал-майоры, когда ему было 32 года. В 1835 году он был назначен Пензенским губернатором и в 1846 году Наместником Польским.

Его такт и шарм угомонили поляков. Говорят, что его жена была тоже очень популярна. Он оставался в Польше до 1862 года, когда его жена заболела, подал в отставку и уехал к себе в Псковское имение Сычево. За 16 лет в Польше он совершенно разорился. Расходы были колоссальные, а государственное пособие маленькое. Он должен был продать свое имение в Ярославской губернии и московский дом Юсуповым. Дом этот и до сих пор стоит на Харитоньевском. Построен он был как охотничий дом Михаилом Волковым, охотничим Ивана Грозного, в 1576 году. Его сын Василий много пристроил.

В Псковской губернии прадед был избран губернским Предводителем. Жена его умерла в 1865 году. У него было три сына, средний из которых — мой дед, Александр. Мой дед был студентом

 

в Юрьевском университете, который в те времена был очень популярен. Дед был на физическом факультете. Тогда университет этот называли почему-то „фешенебельным", и туда съезжались все семьи и местных и дальних помещиков.

Там мой дед Волков ухаживал за Надеждой Дондуковой-Корсаковой, сестрой моей бабушки по матери. Но она ему наотрез отказала. Там же Лев Толстой ухаживал за моей теткой Катей Яковлевой. Она ему отказала несколько раз, и Толстой тогда сказал, что уедет в Севастополь и там его убьют. Тетя Катя не смягчилась. Он ее вписал как Китти в „Анну Каренину", и в семье все ее дразнили, что своим отказом она превратила Толстого в писателя.

Мой дед затем влюбился в девицу Самсонову, единственную дочь очень богатого черниговского помещика. Он повез ее на бал в Дворянское собрание во Пскове, и она тут же влюбилась в его отца. Они женились и, несмотря на то, что прадеду было тогда 64 года, а ей 18, были очень счастливы. Она родила ему сына Евгения.

Дед мой поссорился с отцом и уехал в Гейдельберг, где работал знаменитый профессор Robert Wilhelm Bunsen. Дед стал его учеником и сотрудником. В Гейдельберге он женился на дочери Вильяма Гора, Алисе. Когда прадед умер, он ему оставил Сычево, 32.000 десятин леса и болот. В те времена оно почти что ничего не приносило, и дед взял место профессора физики в Новороссийском университете в Одессе.

От отца он унаследовал талант к живописи и вдруг решил стать художником. Все художники, с которыми он дружил, как Millais, Rossetti, Burne Jones, уверяли, что он никогда не заработает себе достаточно на жизнь. Но ему посчастливилось. Он в Лондоне устроил выставку, продал все свои картины и стал очень известен как художник. Вскоре он купил в Венеции палаццо на Большом канале.

Тем временем двоюродный брат его отца, Матвей Муромцев, поссорился со своим сыном и оставил моему деду Баловнево, приносившее большие доходы, — как майорат, с условием, что он прибавит к своему имени — Муромцев.

Мой отец Владимир, братья его и сестра воспитывались в Англии у своих деда и бабушки, были в английских школах, потому что родители постоянно уезжали то в Грецию, то в Египет, где дед писал картины.

Летом все дети ездили в Глубокое к Дондуковым-Корсаковым. В те времена мой отец очень плохо говорил по-русски. Достигши 18-ти лет, он поступил в Рижский университет изучать архитектуру. Но по-прежнему все каникулы он проводил в Глубоком.

Когда ему стало 22 года, он должен был отбывать воинскую повинность и поступил вольноопределяющимся в лейб-гвардии Кон- 

ный полк. После двух лет мой отец прошел офицерский экзамен и в 1895 году был произведен в корнеты.

Он женился на моей матери в 1894 году. Она была единственной дочерью графа Петра Александровича Гейдена и княжны Софии Михайловной Дондуковой-Корсаковой.

Два мои деда друг с другом не ладили. Когда мой отец женился, дед Волков ничего не дал ему, кроме денег, а Сычево дал своему второму сыну, Николаю, который был морским офицером. Мой дед Гейден очень этим был разозлен.

Он хотел дать моей матери имение. У него было два: Крюково на Днепре, Вяземского уезда Смоленской губернии, и Упорой — очень доходное имение в Дмитровском уезде Орловской губернии.

Но ни в Крюкове, ни в Упорое не было дома, подходящего для большой семьи. В Упорое был замечательно красивый дом "ампир", построенный моим прадедом-адмиралом, графом Александром Логиновичем Гейденом. Он был женат на Варваре Петровне Милорадович, племяннице генерала 1812 года. Он с ней не ладил и наконец поссорился. Поэтому он выстроил дом в Упорое так, чтобы она не могла бы там жить. Я никогда ничего подобного не видел. Дом был большой, но в нем было всего четыре комнаты. Колоссальная зала, столовая, с одной стороны залы - спальня, с другой — кабинет. Было, конечно, множество других комнат и на первом этаже, и в двух флигелях, но они были маленькие, совершенно не соответствующие достоинству чопорной его жены.

Дед Гейден как-то был в Крюкове и услышал там, что в 20-ти верстах продается имение под названием Хмелита. Он туда поехал и влюбился в него. Дом был в ужасном состоянии, никто не жил в нем уже много лет. Все было запущено. Северный флигель снесен, верхний этаж южного флигеля разрушен. В зале на полу сушилось зерно, из скважин паркета росла рожь. Но дом был очень красивый, ампир, с четырьмя колоссальными колоннами, старинный парк, великолепные скотный и хлебный дворы и масса других построек. Кроме этого было 5.000 десятин полей и леса, два озера, пруд. Хмелита стояла высоко на возвышенности.

Однако, все было в разрухе. К этому времени таких имений было много. Помещики в большинстве своем разорились. Дед купил Хмелиту. Мои родители тоже влюбились в нее и поселились там в 1895 году. Отец восстановил верхний этаж южного флигеля. Вся мебель из дома была распродана, и родители годами собирали ее опять. В нынешние времена никто не мог бы жить в доме такого размера. С восемью детскими и картинной галереей — было пятьдесят три комнаты.

В этом доме я и родился в 1902 году, 24 ноября по старому стилю. Дом еще был не закончен.

Когда дед купил Хмелиту и подарил моим родителям как свадебный подарок, он не знал ее истории.

 

Оказалось, что Хмелита в 18-м веке и в начале 19-го принадлежала Грибоедовым. Дом был построен в 1753 году Грибоедовым, прадедом моей пра-пра-прабабушки Екатерины Алексеевны Волковой (Грибоедовой). Внук его, Алексей Федорович Грибоедов, был родным дядей поэта А. С. Грибоедова, который в детстве и в юности проводил в Хмелите каждое лето. В Хмелите он написал большую часть „Горе от ума". Дядя послужил „Фамусовым". У А.Ф. Грибоедова было две дочери, двоюродные сестры поэта. Одна, кажется звали ее Елена, вышла замуж за Паскевича-Эриванского („Скалозуб"), она сама была „Софьей", а другая, Екатерина, вышла за Николая Степановича Волкова, моего пра-пра-прадеда. Хмелиту Грибоедов оставил своим двум дочерям. Во всяком случае, обе жили в Хмелите после смерти отца. Но когда у Паскевичей умер единственный сын (он был похоронен в Хмелитской церкви), то сестры решили Хмелиту продать. Екатерина уехала в Ярославскую губернию в имение своего мужа, а Паскевич — в Гомель, в имение Паскевича.

Насколько я знаю, дом и остальные постройки, и вторая прелестная круглая церковь Святого Алексея за озером были построены не архитектором, а крепостным зодчим. Кто бы он ни был, он был великолепный мастер, с редким чувством пропорций.

Нам посчастливилось. У нас был водовоз по имени Прокоп. Он родился в 1799 году, и когда я его помню, ему было за сто лет. Он возил воду из одного из озер и наполнял большой бак у прачечной. Это было совершенно не нужно, так как была водокачка и вода по дому была налажена. Но Прокоп уверял, что это необходимо, потому что "вода из озера мягче, чем из колодца". Отец мой очень любил Прокопа и, когда мать говорила, что он должен быть отставлен на пенсию, мой отец отвечал: "Если я его отставлю, он решит, что он никому не нужен и умрет". Прокоп умер в 1911 году, 112 лет.

Память у него была замечательная. Прокоп родился крепостным А.Ф.Грибоедова и хорошо помнил барина, и обеих дочерей, и племянника. Про "Фамусова" он говорил: "Строгий был барин, но справедливый, кого нужно было наказать, он наказывал, но кто хороший был, он тех вознаграждал и те любили его". Про племянника он говорил: "Часто к нам приезжал, чудак он был, все над всеми подтрунивал, говорили, писал он что-то, но он своих двоюродных сестер сильно изводил".

Прокоп рассказывал про Хмелиту, какой она была. У дома было тогда два флигеля. В верхнем этаже южного флигеля был театр. Было два подъезда. Со стороны парка был "пандус", серповидный подъезд прямо к зале. В мое время остался только фундамент от этой постройки. Когда были балы, подъезжали через парк, через один из прудов, был там, он говорил, мраморный мост.

 

Прокоп уверял, что два здания, контора имения и почта, были соединены постройкой. Они были так далеко друг от друга, что никто не верил. Но в 1912 году, когда копали, чтобы построить силос между двумя зданиями, наткнулись на фундамент. Он говорил, что в этом здании жили актеры и цыгане, хор которых пел в театре.

Когда Хмелиту продали, то цыгане были выселены в деревню Гридино, верстах в семи от Хмелиты. Действительно, Гридино была цыганская деревня.

Прокоп рассказывал, что Хмелите принадлежали 80.000 десятин. Правда ли это, я не знаю. Он говорил, что Хмелита тогда была - "э, братец, не то, что теперь, это был дворец, мы всей округой правили". Прокоп смеялся, когда крестьяне говорили, что курганы в Спасском лесу были могилы французов. "Они, брат, были там, когда я еще за юбку матушки моей держался".

Рассказы Прокопа о развале Хмелиты после того, что она была продана в двадцатых годах прошлого столетия, были плачевные. Купили имение какие-то две сестры, забыл, как их звали. "Ну, к этому времени распродали большую часть земли, но еще Барсуки, Черемушники, Авдеево да Спас были хмелитские, а потом и тех пораспродали. Черемушники сами выкупились".

Он рассказывал, что в Хмелите "мастерские были; и мебель, и все, что нужно было, в них делали, мой отец столяром был".

Он был очень рад, что Хмелита опять ожила. "Ну, такого, как раньше, никогда не будет, тогда мы ходили как павы, никто с нами не равнялся, ни Нарышкины в Богородицком, ни Волконские в Сковородкине".

Про последние 30-40 лет он мало что помнил, или не любил рассказывать. Он отмахивался рукой и говорил: "Да что тут говорить, халдей какой-то купил да разорил". "Халдей" этот был оказывается какой-то господин Ланге, спекулянт, который распродал всю мебель и стал разрушать дом.

Самые интересные рассказы Прокопа были об Отечественной войне. Он помнил приход французов в 1812 году и настаивал, что "сам Наполеон" ночевал в доме. Это была единственная его ошибка. Наполеон по Смоленской дороге шел. Прокоп его описывал в подробностях: "Он был высокий, с черными кудрявыми волосами и баками, и одет был в гусарский мундир". Точное описание Мюрата. Мюрат действительно с кавалерийским корпусом шел через Белый по Бельскому большаку, перешел Днепр в Каменце и как видно свернул в Хмелиту на ночевку.

Прокопу тогда было 13 лет и он замечал все: "Вон там были коновязи гусарских полков, а, видите, вон там стояли уланы, но не французы они были, а поляки". - "Сколько их было?" — "У, много, тысяч тридцать. А офицеры все в дом набились, и Наполеон. А наутро они все выступили и пошли вон туда". — "Куда это туда?" — "Да на Гжацк, говорили".

 

Мой отец все это записал и проверил. Все оказалось верно, за исключением самого Наполеона.

И про отступление Наполеона Прокоп рассказывал. Появился отряд французской пехоты. В Хмелите в это время стояли партизаны Бегичева, "что за Днепром его правнук живет". Это был конный отряд. "Все в синем одеты были и кивер черный, их Бегичев так одел, пики у них, да шашки и пистоли. Наскочил Бегичев на французов под Барсуками и перебил почти что всех, а пленных и раненых в Хмелиту привезли. Вот Мишки Жамова дед был один из раненых, так и остался в Хмелите, супротив маленькой церкви жил. А потом, как барин вернулся, в дом взяли камердинером".

Я часами слушал воспоминания Прокопа о жизни, о 1812 годе и массе другого. Были и другие крестьяне с невероятными воспоминаниями, как солдат Николаевский. Он носил ту же шинель, в которой переходил Дунай в 1853 году, — как видно из хорошего сукна были пошиты шинели. Он был стройный прямой старик и всегда кончал свои рассказы: "Да, подсидели нас австрияки, вот сволочь".

Был из деревни Хмелиты такой Борис Гач. Он был местный угольщик и хорошо зарабатывал, всем был нужен древесный уголь. Он служил сперва в каком-то линейном полку, кажется Перновском или Выборгском. Потом перевелся в лейб-гвардии Измайловский полк. Он был под Плевной в 1877 году и рассказывал, как по приказу Драгомирова они пошли в атаку на турецкие позиции и не дойдя повернули и побежали назад. Турки тогда бросились за ними в контратаку. Но в резерве стояла свежая бригада, которая атаковала наступающих турок и на их спинах ворвалась в Плевну.

Он рассказывал тоже про великого князя Владимира Александровича: „Вот, братец, был человек! Память у него была такая, что он каждого солдата, с которым говорил, помнил. Помнил не только имя его, но откуда он был, как звали жену, если женат был, и имена его детей.

Перед тем как перевелся в гвардию за Дунаем, я на часах стоял. Подходит великий князь: "Эй, брат, холодно на часах стоять, ты откуда будешь и как зовут?" Я ему отчеканил, он пошел дальше, а мне смену прислали. Двенадцать лет прошло, парад нашему полку делают. Великий князь проходит мимо меня, остановился. "Постой, ты Борис Гач из Хмелиты. Да когда это ты, братец, в гвардию перевелся? Женился с тех пор?" — "Да". — "А дети-то есть?" — "Да, — говорю, - сын да две дочки". — "А звать-то их как?" — „Сына Владимиром, а дочек Иринка и Анютка". — "Э, брат, это хорошего святого выбрал, он мне часто помогал". И пошел дальше.

Семь лет прошло, я уже подпрапорщиком был. Проходит великий князь. Вдруг меня увидел. "Э, Борис, как твои дети? Моему тезке 14 лет будет. А как дочки? Старшей уже замуж пора. Сколько теперь лет Анютке будет? Восемнадцать?" — "Да, — говорю, — восемнадцать. Весной свадьбу будем справлять". Поворачивается он

 

к адъютанту, говорит: "Дай мне 100 рублев". Тот ему бумажки дал. "Нет, — говорит, — достань мне золотом". Тот побежал, а князь говорит мне: "Ты это дай Анютке на приданое." Вот какой великий князь был, не то что некоторые другие".

В деревне Черемушники жил крестьянин Городецкий. Он был большим другом моего отца и часто приходил с ним разговаривать. Мой отец говорил, что он был человек великого ума. Он интересовался астрономией. Он купил довольно большой телескоп и построил себе в огороде обсерваторию. Это была хата, в которой дощатая крыша открывалась. Телескоп был как-то устроен на колесе брички. Он изучал созвездия, предсказывал затмения и вместе с моим отцом наблюдал за кометой в 1910 году. Городецкий переписывался с Пулковской обсерваторией и вел какие-то записи. Мой отец мне говорил, что старый Городецкий только в сельской школе учился, и все знание высшей математики добыл сам, из книг. Отец с ним очень дружил, и старик часто заходил к нам в Хмелиту. Сын его Сергей был в Вяземской гимназии, когда я был в 3-м классе, он был в 7-м. Во время войны он вышел в офицеры одного из гренадерских полков. Последний раз я его видел в 1916 году, он был капитан со св. Анной и Владимиром с мечами. Я его в Белой армии не видел, но кто-то мне сказал, что встретил его подполковником.

В тех же Черемушниках был такой Прохоров. Он оказался очень талантливым пейзажистом. Мой отец ему всегда привозил холсты и краски. Но помню, как он раз пришел страшно довольный собой, он натянул свои собственные холсты. Мой отец устроил ему выставку в купеческом клубе и он тогда распродал все свои картины.

У нас в Хмелите был замечательный дьякон, отец Леонид Романов. Он был очень любим и крестьянами, и нами. Он всегда был веселый, жену его я не помню, но у него было много очень милых детей. Он был раньше штаб-ротмистром 4-го Харьковского уланского полка.

У нас тогда жила в собственной квартире в доме тетя Фразя, бывшая воспитательница моей матери, ставшая как бы членом семьи. С нею жила ее сестра Варвара Николаевна и их мать Анна Сергеевна. Старушка Анна Сергеевна, ей было за 90, тоже была веселая, и ее все очень любили. Отец Леонид постоянно приходил играть с нею в пикет. Он ее немилосердно дразнил и приглашал с ним танцевать. "Да что вы, отец Леонид, это же непристойно дьякону в рясе танцевать". — "Помилуйте, отчего нет, это же не грех". — "Да вы, наверно, и не умеете". - "Как не умею!" — он поднимал свою рясу, под которой были кавалерийские рейтузы и сапоги и отплясывал мазурку, и Анна Сергеевна каталась со смеху.

Покойный муж ее был доктором в Порховском уезде Псков-

 

ской губернии. Он, говорят, был самодур, но очень хороший доктор. С крестьян он никогда денег не брал, но с помещиков и купцов брал здорово и всегда золотом. Бумажки он просто не принимал. Жили они просто, и никто не знал, что он делал со своим золотом. Когда он вдруг умер, то ничего семье не оставил. Анна Сергеевна умерла, когда ей было 96 лет, но не в Хмелите, а в Глубоком, где бабушка построила им дом. Умерла она не от старости, а от того, что никогда не ходила, а всегда бегала. Поскользнулась на скользком полу и сломала себе бедро. В постели у нее сделалось воспаление легких, от которого она умерла.

Хмелитским домом заправлял камердинер Иван Михайлович. Его все страшно уважали и никто не смел его называть иначе как по имени-отчеству. Я его очень любил. Если кто-то хотел что-нибудь делать, все говорили: "Нужно спросить Ивана Михайловича". Без его позволения ничего в доме не делалось.

Иван Михайлович был замечательный человек. Давно когда-то, когда он был мальчиком, он был, что называлось, "казачком" у дедушки Гейдена. Я не знаю, что "казачки" в то время делали, кажется чистили сапоги и бегали по посылкам. Но он был невероятно талантливый человек. Он все мог делать: чинить электричество, чинить автомобиль, набивать патроны для охотничьих ружей и т.д. Он меня научил бесконечным разным искусствам.

Когда мы были в Риме, он ездил с нами и там научился по-итальянски.

У моей матери тогда была личная горничная итальянка Алида. Она ни на каком языке, кроме итальянского, не говорила. Я помню, как отец мой говорил, когда моя мать привезла Алиду из Рима, что ей будет очень скучно в Хмелите. Моя мать уверяла, что она скоро научится по-русски, но она ошиблась.

В то время у нас был повар-француз, с невероятными претензиями. Он считал себя выше всех слуг, за исключением Ивана Михайловича, которого он боялся. Иван Михайлович выучился и французскому и обкладывал повара за его республиканство. Он его называл "этот французский фанфарон". Когда француз уехал, то поваром стал Тихон, бывший под-повар из села Семеновского. Тихон был милейший, совершенно шальной молодой человек. К несчастью он много пил, но тем не менее, он оказался гораздо лучшим поваром, чем француз.

Под ним был под-повар, тоже из Семеновского, которого он почему-то не любил, хотя сам его выбрал. Помню, бывали случаи, когда Тихон напивался, хватал нож и гонялся за под-поваром по кухне вокруг центрального большого кухонного стола: "Зарежу тебя, скотину!" И тогда только Иван Михайлович мог его успокоить.

Но Тихон выучился от Алиды по-итальянски и говорил совершенно свободно. За год вся людская столовая лепетала по-итальянски.

 

У Тихона был невероятный талант. Он был художник. Ему эти художества никто не заказывал. Он вдруг решал сотворить какое-нибудь необычайное блюдо. Первое такое блюдо было сделано из легкого сырного теста, то, что называлось "соломки". Это была изба с резными ставнями. Крыша была соломенная из того же "матерьяла". Перед крыльцом стоял мужик в зипуне и папахе, который колол дрова. Это была такая красота, что мой отец сказал: „Да это есть невозможно, это в музей нужно поставить". Но Тихон обижался, если не ели его произведения. Помню, тоже на масленицу, он из "соломок" сделал крестьянина с санями и лошадью, а на санях были навалены дрова. Из сахара он тоже делал невероятные изделия, от которых все ахали, но нужно было есть. Мой отец все говорил, что Тихон должен был в Академию поступить и стать скульптором, но Тихон отмахивался: "Что вы, Владимир Александрович, я повар, а не скульптор".

Однажды у нас гостили Ольга Шувалова и "Ласточка" Шереметева, приехали и несколько соседей. Тихон решил пустить пыль в глаза и к супу испек невероятные пирожки в виде красивых корзиночек с белыми грибами, тоже искусно сделанными. Все удивлялись и хвалили. Был оживленный разговор и никто не заметил, что жаркое не появлялось. Прошло довольно долгое время и моя мать наконец позвонила маленьким звонком спросить, отчего задержка. Вдруг дверь приоткрылась и появилось очень красное лицо Максима-дворецкого: "Простите, но жаркое в помойное ведро упало". И лицо Максима исчезло. Все раскрыли рот от удивления и затем разразились смехом. Решили ждать последствий. Наконец, дверь отворилась и появился взамен окорок со всеми надлежащими овощами. Кто-то сказал: "Да у вас повар гений!"

Оказалось потом, что Тихон, как всегда, поссорился с под-поваром, схватил у него блюдо и жаркое соскользнуло в помойное ведро. Долго после этого смеялись и, когда случалась какая-нибудь задержка, говорили: "Наверно, что-нибудь в помойное ведро упало".

Когда я был еще очень маленьким, дворецкими в Хмелите были два брата, бывшие конвойцы, по имени Зацоевы. Они были очень высокие и красивые, ходили всегда в синих черкесках с газырями, с черными с серебром верхушками, и с очень красивыми кинжалами, отделанными серебром. Оба были очень элегантны и покоряли сердца всех местных девиц. Когда они выходили из дома, они зачем-то прицепляли к поясу какие-то невероятные пистолеты, тоже отделанные серебром. Никто никогда не думал, что пистолеты были заряженные.

В те времена управляющий у нас был маленький, очень толстый человек, забыл, как его звали. Раз он стоял перед скотным двором, разговаривая с одним из Зацоевых. Вдруг из ворот скотного двора появился бык Витязь. Он бросился на управляющего,

 

который стоял к нему спиной, подбросил на воздух и будто бы закинул его на крышу. Зацоев выхватил свой пистолет и выстрелил в воздух. Бык так испугался, что бросился обратно в свое стойло. После этого, говорят, его оттуда не могли выманить целую неделю. У управляющего пострадало только его самолюбие. Эту историю повторяли еще много лет спустя.

Когда были обеды, Зацоевы надевали свои парадные черкески с черными с золотом газырями и золотом отделанными кинжалами. Черкески эти были алые. С синими черкесками они носили белые бешметы, с алыми — черные.

Оказывается, когда конвойцы уходили в отставку, то перед тем, как возвращаться домой на Кавказ, они года два служили где-нибудь в России, зарабатывая лишние деньги. Они были не то кабардинцы, не то ингуши или осетины. Их все очень любили.

Мы, дети, знали до последней детали все коляски, сбрую, лошадей и кучеров наших соседей. Раз произошел невероятный случай. В Хмелите от ворот до подъезда и дальше, к конюшне, земля была покрыта песком. Каждое утро, рано, несколько девушек из деревни приходили с граблями и чистили песок. Это делалось, кажется, чтобы давать девушкам заработок, иначе смысла в этом никакого не было. Результатом было то, что даже если бы кошка прошла по дороге, видны были бы ее следы.

Помню раз летом, мы, дети, с гувернантками, учителями, сидели в столовой за утренним завтраком. Было 8 часов. Вдруг послышался скрежет колес об гравий в воротах. Все окна были открыты. Мы были очень строго воспитаны и никто из нас никогда не смел вставать из-за стола без специального разрешения. Но приезд коляски в такое время был так необыкновенен, что, несмотря на крики гувернанток, моя старшая сестра и я вскочили и бросились в картинную галерею, откуда был виден проезд от ворот почти что до главного подъезда. Мы ни слова не сказали, а просто побежали.

По двору ехала маленькая коляска с коренником и одной пристяжкой. На облучке сидел кучер и в коляске какой-то господин. Мы ни коляску, ни лошадей, ни кучера не узнали. Заинтригованные гувернантки кричали нам: "Кто это приехал?"

Мы бросились через залу, синюю столовую к главной лестнице и через прихожую к главным дверям и остановились в недоумении. Там никого не было. Не было и следов коляски на чистом песке. Сестра и я не могли понять: чья это могла быть коляска и куда она исчезла, не оставив никаких следов? Когда мы вернулись в столовую, все нас стали спрашивать, кто приехал. "Никто не приехал". — "Как никто, мы все слышали подъезжающий экипаж". Они нам не поверили, и, забыв наше непослушание, все пошли смотреть несуществующие следы. Их слышали также горничная Анна и дворецкий Максим.

Как ни странно, я в подробностях помню до сих пор и коляс- 

ку, и сбрую и т.д. Единственное, что не помню, это господина, который сидел в коляске. Подробности и мои и сестры были совершенно одинаковые.

Все те, кто слышали коляску, охали и ахали, говоря, что это плохое предзнаменование. Но абсолютно ничего не случилось, разве что революция шесть лет спустя.

Мне рассказывала тетя Наташа Фредерикс, что в 1878 году, когда пришло известие в Петербург о перемирии в Турецкую войну, Стенбок-Ферморы дали бал, чтобы это отпраздновать. Муж был на войне под Адрианополем. Вдруг камердинер вошел в залу и донес графине, что приехал граф. Через несколько минут дверь открылась и вошел Стенбок -Фермор в сильно запыленной шинели, улыбнулся гостям, махнул рукой и прошел в частную часть дома. Жена сейчас же побежала за ним. Он вошел в спальню детей, посмотрел на них улыбаясь и вдруг исчез. Через день пришла телеграмма, что он был убит под Адрианополем именно в это время какими-то турками, которые не слышали о перемирии. Его видела масса народу и отец тети Наташи.

В это время приезжала к нам крестная мать моего старшего брата Петрика, княгиня Долгорукая. Я помню разговор за обедом, какую коляску послать в Вязьму ее встретить.

Когда приезжали гости издалека (она жила в Тульской губернии), всегда посылали какую-нибудь коляску. Я княгиню никогда не видал, так что был удивлен разговором. Моя мать сказала: "Пошлем за ней желтую коляску". - "Желтую? Да она в нее никогда не поместится, да и рессоры ее не выдержат. Нужно послать большую", — сказал мой отец. Мне сейчас же причудился какой-то слон, но я вдруг вспомнил ее сестру княгиню Барятинскую. Когда мы были в Риме, мы ходили гулять к памятнику Гарибальди. Возвращаясь оттуда, мы зашли чай пить к княгине Барятинской, у которой была вилла на горе. Помню, как наша гувернантка предупреждала мою сестру и меня не разевать рот, когда мы ее увидим, такая она была толстая.

Мы пришли. Княгиня сидела в колоссальном кресле и извинилась перед Mrs. Tidswell, что не встает ее приветствовать. Мы сидели пили чай, она с нами много разговаривала и была очень мила. Она объяснила Mrs. Tidswell, что ей очень трудно подыматься.

Когда мы шли домой, я, помню, спросил Mrs. Tidswell: "Что — стоять она может?" - "Конечно может, не говори глупости".

Мой отец рассказывал, что когда две сестры Барятинская и Долгорукая ездили поездом, то в обыкновенный вагон они не могли пролезть, нанимали товарный вагон, ставили в него кресла и их туда подымали долгоножкой. Моя мать всегда отвечала: "Не гово-

ри глупости, они в обыкновенных вагонах ездят". — "В таком случае их домкратом через двери втыкают".

Но послали большую коляску, и когда княгиня приехала, мы увидели, что она занимала все сиденье. Я ожидал, что принесут долгоножку ее из коляски подымать. Но к моему удивлению она выскочила из коляски совершенно легко. Она действительно была также толста, как и ее сестра, но ходила с невероятной легкостью. Обе, как и третья сестра, "товарищ Варвара", графиня Бобринская, были не только толстые, но и высокие. Она была очень веселая и ходила с нами смотреть весь парк и озера.

В 17 верстах от Хмелиты было "Высокое", имение дяди Саши Шереметева. Дядя Саша, у которого были великолепные имения по всей России, включая Останкино под Москвой, отчего-то любил Высокое больше всего. Он там построил великолепный госпиталь на 35 кроватей и пожарную станцию с каланчой. Это конечно был его главный интерес. Недаром он назывался "брандмайорский граф". Он даже устроил с Государем так, что если он был на каком-нибудь приеме или бале в Зимнем Дворце, а где-нибудь в Петербурге был пожар, его сейчас же уведомляли. Он тогда бросал все, переодевался в пожарный костюм и в коляске или автомобиле несся на пожар. Когда он приезжал в Хмелиту, у него всегда в коляске была каска, мундир и какие-то багры и секиры.

Мой отец его дразнил: "Ты, Саша, пожарную машину и лестницу дома забыл".

Часто приезжал к нам "светлейший" Волконский. Его все любили. Он был невероятно рассеянный. В Хмелите к обеду в час было три звонка. Первый звонок за четверть часа до обеда просто собирал всех в дом, второй — за пять минут - давал время вымыть руки, а третий звонок значил обед. Гриша Волконский обыкновенно исчезал после первого звонка. На второй звонок все спохватывались — "куда Гриша исчез?" Мы, дети, обыкновенно знали. Он наверно ушел к озеру в парке. Так и было, он сидел на корточках на берегу и смотрел на стрекоз, или лягушек, или карасей. "Князь, обед подают". — "Ах, я забыл, недаром я голоден". — "Следующий раз я тебя привяжу перед обедом", - говорил мой отец. - "Мм-да, а какие замечательные стрекозы, ты за ними наблюдаешь?" На Гришу никто не мог сердиться. У него, кажется, было 9 детей. Когда кто-нибудь его спрашивал, сколько у него детей, — "не спрашивайте Гришу, он сам не знает", — говорил мой отец.

Мой интерес к коровам, который появился с тех пор, что я себя помню, все усиливался и усиливался. Если я вдруг пропадал, все знали, где меня искать, на скотном дворе. Хотя мне тогда было 7 или 8 лет, мы вдвоем с моим лучшим другом Васькой, сыном скотника Андрея, разрабатывали, как улучшить хмелитское стадо.

Я помню, как на меня произвело невероятное впечатление стадо в Родине у Самариных. Возвращаясь из Глубокого, мы вылезли

 

на полустанке Александрино, не доезжая до Вязьмы. Там встретили нас коляски. Проезжали через Торбеево Лобановых-Ростовских. Мы остановились на дороге. Там стоял старый князь и мой отец вылез с ним поговорить. До сих пор помню худую, высокую фигуру этого эксцентрика. Он был одет в белый чесучовый костюм с очень широкими штанами и в шляпе-панаме. Мой отец с ним говорил довольно долго, пока мы, дети, сидели в колясках. Помню, как наша английская гувернантка сказала: "Это брат Фафки Лобановой и Lady Edgerton (которых мы знали в Риме). Он такой же сумасшедший, как Фафка".

Но Лобанов совсем не был сумасшедшим, он был великолепный помещик, очень популярный среди крестьян. Он может быть и был самодуром, например отвел реку Вазузу в парк Торбеева и любил волов, которые у него работали в имении вместо лошадей. Он завещал, чтобы, когда умрет, его гроб везли на кладбище на телеге, запряженной 8 волами. Но мой отец всегда говорил: "Побольше бы у нас было таких самодуров, он отвел Вазузу, когда была засуха и мог бы быть голод. Он дал работу всем соседним крестьянам, кормил их семьи и дал образование всем их детям".

Его старшая сестра вышла за английского дипломата, а младшая Фафка была действительно оригиналкой. До сих пор помню, когда она приезжала в Хмелиту, то сейчас же ложилась почему-то на пол в гостиной и разговаривала страшно быстро, смотря в потолок. Моя мать ей говорила: "Фафка, хочешь я дам тебе подушку под голову?" - "Совсем не надо, я и так потолок вижу". Все над ней смеялись, но она никогда не обижалась. Мой отец ее дразнил: "Фафка, твои предки наверно римлянами были, они тоже всегда на носилках пластом лежали". - "Глупости, это гораздо лучше для спины".

Затем, после Торбеева, проезжали мимо Высокого дяди Саши Шереметева и через плотину на Вазузе в Родине. Никогда не забуду первый раз, что я видел Родино. Это было какое-то вдохновение.

Мы остановились на плотине. На нее по лестнице поднялся красивый, высокий седой старик с белой бородой. Мой отец опять слез с ним разговаривать. Это был Самарин. Нам, детям, разрешили слезть тоже. Я подошел к перилам плотины и посмотрел вниз.

Я безумно любил Хмелиту и считал, что красивее ее ничего не было, но тут, я помню, я захлебнулся от красоты Родина. Водопад от плотины падал в бурлящий затон, белая пена кипела под ногами и превращалась в тихую зеркальную реку. Лужайка, ярко зеленая, спускалась от прелестного ампирного дома с шестью колоннами к песчаной мели на реке. Плакучие ивы и березы вдоль берега и с той и с другой стороны за лужайкою отражались в зеркальных водах. На лужайке перед домом паслось штук 30 сизых, замечательно красивых коров. Я смотрел на эту картину, захлебываясь.

Часто проезжая через Родино, я настаивал, чтобы мы останавливались вновь посмотреть на эту дух захватывающую картину.

 

Иногда там коров не было, но в моем воображении они всегда паслись перед этим очаровательным домом, между ним и рекой.

Меня всегда притягивали ампирные дома. Кроме Хмелиты и Родина, был у нас только один такой дом у Хмаро-Борчевских в Каменском. Были, конечно, и другие красивые дома, например, большой квадратный дом в Липицах у Хомяковых и уютный белый дом у Нахимовых в Волочке. Да и Торбеевский дом был тоже красивый. Что-то чисто русское было в этих домах. Ампирные дома, липовые парки, белоствольные березы и тишина, ничего подобного я нигде потом не видел.