- 24 -

ГЛУБОКОЕ

В конце мая мы обыкновенно отправлялись в Глубокое к бабушке на несколько недель. В Вязьме у нас был нанятой дом на Бельской, где мои родители ночевали, когда были в Вязьме. Там постоянно жили муж с женой, которые смотрели за домом.

Мы выезжали из Хмелиты целым караваном. Ландо с четверкой, красная коляска (только колеса были красные) с четверкой, желтая коляска (желтые колеса) с тройкой — мест 12, а если нужно и 15. Наши родители редко ехали с нами. Четверо детей, позднее пятеро, гувернантки, гувернер, горничные, няня и конечно камердинер Иван Михайлович, самый важный человек в хмелитском штате. Приезжали в Вяземский дом, пили чай с "чайной колбасой", только в Вязьме она появлялась на столе и я ее очень любил. После чая грузились опять в коляски и ехали на вокзал. Тут нас встречал Шапыгин, который выезжал из Хмелиты раньше нас на подводе с сундуками и чемоданами.

Шли по платформе на запасной путь, где стоял трехосный вагон 1-го класса. Это был наш зафрахтованный. Часов в семь вечера вагон прицеплялся к петербургскому поезду. Вязьма была начальной "Николаевской" железной дороги, которая шла на Ржев в Лихославль, где она присоединялась к настоящей "Николаевской" дороге Петербург-Москва. Тянули поезд почему-то два паровоза-экспресс типа "А", которые, кажется, были построены в 1885-1890 годах в Сормове.

Было еще светло, когда поезд уходил, и было светло до Сычевки. Проезжали мимо Дугина, имения Мещерских. Мой отец терпеть не мог князя и говорил: "Если он посмеет приехать в Хмелиту, я его ни за какие коврижки не приму, а пошлю к чертовой матери". Отчего отец так его не любил, не знаю, я его только раз видел в эмиграции, он был в самом деле препротивный. Но брат его жены, конногвардеец Ширков, был очень милый и часто приезжал к нам в Хмелиту.

 

- 25 -

Проезжали и Сковородкино, имение "светлейшего" Волконского.

Поезд в темноте приходил в Ржев на Николаевский вокзал. Тут нас отцепляли. В наш вагон всегда влезал обер-контролер Василий Васильевич Вознесенский, большой друг моих родителей. Он был милейший человек, мы его страшно любили. Я с ним подружился и он меня водил смотреть паровозы в их сараях, пока мы ждали поездов.

Ржев — красивый городок на Волге. Меня всегда забавляло видеть офицеров и солдат Петербургского лейб-уланского полка, которые разгуливали по платформе со своими возлюбленными барышнями, щеголяя красивыми и опрятными формами. Моя мать, когда была с нами, говорила: "Нам в Вязьме нужен кавалерийский полк, это оживит город". Мой отец отвечал: "Так ты это устрой, Варя, насядь на военного министра, он нам каких-нибудь гусар или улан даст".

Наш вагон прицепляли к местному поезду, который шел обратно через Волгу на Московско-Виндавский вокзал кругом города. Поезд этот был замечательный. Его тащил маленький паровозик типа "Т", который жег дрова. С момента, что он уходил со станции, до прихода на другую он посвистывал каждые две минуты. Мы его прозвали "кукушкой", но кроме свиста из трубы паровоза сыпались точно водопад искры. Было очень красиво, точно фейерверки. Василий Васильевич с нами оставался, пока не приходил московский поезд и нас прицепляли.

В детстве я отчего-то объяснял себе разницу между днем и ночью очень примитивным способом. Хмелита была центром мира. Она была в картонной коробке, в которой были проделаны дырки. Я даже знал, что коробка была из дешевого желтого картона с кусочками соломы. Это можно было видеть только снаружи, где всегда светило солнце в голубом небе. Кто-то днем крышку коробки снимал, тогда было светло, а ночью опять закрывал, и звезды были — свет через дырочки. Как луна в коробку попадала, я не знал. За Вяземским лесом были деревни — Ломы, Спас, Авдеево, далее сама Вязьма — но это почему-то не нарушало гармонии. Если я ехал в Глубокое, коробка двигалась со мной, так что, по-видимому, центром тогда был я, а не Хмелита. Хмелита оставалась вне коробки и там всегда светило солнце.

У меня вообще были какие-то причудливые идеи. Я например считал, что таких детей, как мы, нигде не существовало. Дети были, конечно, я их видел, но они были другого рода. Помню, как наш поезд пришел на станцию Нелидово. Я смотрел из окна и вдруг увидел около станции коляску с тройкой. На облучке сидел кучер, одетый, как и наш, в темно-синий зипун, с круглой шапкой с тремя павлиньими перьями. Но что меня совершенно возмутило, что в коляске сидела дама в белом платье, большой шляпе, и с ней девочка лет две-

 

- 26 -

надцати, одетая, как моя старшая сестра, и мальчик, одетый в матросский костюм, как я. "Кто это такие?" — спросил я гувернантку с возмущением. — "Почем я знаю, помещики какие-нибудь". — "Как этот мальчик смеет носить мой костюм?" — "Да многие мальчики носят матросские костюмы". Это меня обидело. "Да у них даже сбруя как наша!" - "Да у всех такая сбруя". Это меня не успокоило.

Но вот проезжали Великие Луки, Новосокольники, через две станции Пустошка.

В Пустошке, которая была исключительно еврейским местечком на железной дороге, жили два брата „антрепренеры" Мойша и Айзик Леви. Они были удивительные люди. Они поставляли в Глубокое что угодно и когда угодно. Если что было нужно, звонили братьям Леви. Это могли быть какие-нибудь части для машин на фанерном заводе, или какие-нибудь кружева, или фрукты. Леви все поставляли, привозя в Глубокое на своей бричке или телеге нужное.

В Пустошке Иван Михайлович принимал командование. Все его слушались. Когда Иван Михайлович бывал с нами в Глубоком, бабушка тоже ничего не делала, не посоветовавшись с Иваном Михайловичем.

Через Пустошку проходило замечательное, прямое как стрела Петербург-Варшавское шоссе. Ехали до Зуйкова, там сворачивали на Глубокое. Оставалось 12 верст. Дорога шла через наш лес, который назывался „Равная Дубрава". Нигде и никогда не видел такого леса. Сосны были мачтовые. Стволы их подымались, чистые, на невероятную высоту. Наверху сине-зеленые иглы закрывали небо. Внизу не было ни одного куста. Земля была гладкая, покрытая мхом и брусникой. Казалось, что въезжали в природный собор. Песчаная дорога под колесами шипела, как будто кто-то шептал. Помню чувство благоговения, когда проезжали через эту дубраву.

В Глубоком бывали и другие дети. Комиссионер моего деда Гейдена, который был с ним много лет, когда он еще был судьей, а потом обер-прокурором, Викентий, в иные годы приезжал со своей семьей по приглашению бабушки на лето. У него было две дочери и два сына, младший — мой ровесник. Приезжал и мой старший брат Петрик из школы в Германии Biberstein.

Мой отец купил большую лодку с килем и парусом. С парусом нам не позволяли ее употреблять, но на веслах было позволено. Мы катались по озеру, пикниковали на острове на другой стороне и вообще веселились.

Когда-то во времена юности моей бабушки, а потом моей матери и моего отца, когда было много молодежи, Волковы часто приезжали на лето в Глубокое. Они прозвали разные мысы и заливы на озере какими-то греческими именами. При прадедушке на этих мысах были построены руины в виде греческих храмов. Был мыс „Матапан", мыс „Акритас", мыс „Суньон", остров назывался „Эт- 

- 27 -

на" и т.д. Руины многие развалились, и стояли то тут, то там две или три колонны и отесанные камни.

Глубокое озеро было действительно очень глубокое. Около купальни с нашей стороны было не более 12 сажен сравнительно мелкого песчаного дна, но оно вдруг исчезало в глубь. Мой отец говорил, что в середине, напротив Панова, было намного более 100 футов в глубину, может даже 150 футов. На другой стороне, позади острова, было футов 20-25 глубины, вода была такая прозрачная, что видны были большие глыбы гранита, лежащие на песчаном дне. Было много всякой рыбы, между прочими — „селява", которая, как мы думали, была специальностью Глубокого. Это была пресноводная сельдь. Но позднее узнали, что такая же селява была в каком-то озере в Ярославской губернии.

В тридцатых годах моя мать гостила в Ирландии у Lady Leslie. Имение стояло на берегу озера. За обедом Lady Leslie сказала моей матери: „Эта рыба, которую вы едите, существует только в нашем озере, вы никогда не угадаете, что это такое". — „Это пресноводная селедка." — „Откуда вы это знаете?" И моя мать рассказала о селяве в Глубоком. Рыбные эксперты никогда не могли объяснить, как селява попала в Глубоковское озеро.

Перед деревней Нечистой, саженях в 50-ти от берега, были вбиты в дно какие-то жерди, они торчали футов пять или шесть над поверхностью. Их использовали для какой-то рыболовли. Рыболов нам говорил, что это не жерди, а макушки деревьев, вбитых в дно. Как это было сделано, мы никогда не понимали, да и рыболов не знал. Они там были по крайней мере 70 или 80 лет. Крестьяне обыкновенно удили удочками с лодки, но два раза летом выезжали со многими лодками и удили сетью. Улов всегда был колоссальный.

Перешеек, между озерами Глубоким и Синовцом, на котором стояла деревня Паново, был когда-то прорезан каналом, через который был каменный мост. В наше время канал зарос. Кругом озера стоял сосновый лес.

На южном конце озера Глубокого был высокий вал, который кончался площадкой. Когда этот вал был построен, никто наверняка не знал. Он как видно был укреплением, но в какую сторону, на север или на юг, нельзя было сказать. Некоторые говорили, что он был построен Стефаном Баторием (1575-1586), другие говорили, что гораздо раньше. Во всяком случае, площадка была занята когда-то какими-то католиками, это конечно могли быть тевтонские или ливонские рыцари.

Когда мой прапрадед Никита Иванович решил на площадке построить церковь, то он сам перевернул первый дерн и его лопата ударилась во что-то твердое. Когда откопали, то оказался большой 6-футовый филигранный железный крест, католический, с распятием в эмали на одной стороне и ягненком с крестом на другой.

 

- 28 -

Крест подняли и, так как он стоял в правильном направлении, он остался за алтарем в новой церкви.

Я точно не знаю год постройки ни Глубоковской церкви, ни остальных построек, конюшен, скотного двора и многих других. Был ли это вкус Никиты Ивановича или его жены Веры Ионовны, не знаю, но безвкусица была ужасная. Это было какое-то подражание Царицыну под Москвой, не то готика, не то барокко, красная с белым.

Тогда же была построена оранжерея. В мое время это была руина. Она была футов 150 длиной и футов 35 или 40 высоты, вся стеклянная. Во всю длину в середине была сводчатая стеклянная возвышенность, точно вокзал какой-то. В этой постройке росли большие апельсиновые и лимонные деревья, но в наше время они не цвели и фруктов не было. Много стекла было разбито.

На подъеме к церкви стоял каменный дом дьякона. Где жил священник, я не помню. Дьякон был человек образованный, но претенциозный. Говорил тоненьким голосом и постоянно вставлял в обыкновенный разговор цитаты из древне-греческого, которые никто не понимал. У него было три дочери, довольно миленькие, которых он окрестил невероятными именами: Митрадора, Минадора и Нимфадора. Когда кто-нибудь удивлялся, он отвечал: „Да помилуйте, я не знал, когда они родились, будут ли они красивыми, так я их золотыми назвал."

Бабушка нас, детей, очень баловала. Мы любили пикники и бабушка их всегда устраивала. Любили ездить на Каменное озеро. Тогда запрягали в шарабан, открытый, очень высокий, с местом для двух рядом с кучером, местом для трех спиной к кучеру, для трех смотря вперед и висящим в воздухе сзади сиденьем для трех, которое мы называли „Камчаткой". Этот невероятный экипаж был привезен из Вены моим прапрадедом Никитой Ивановичем Дондуковым-Корсаковым, когда он был флигель-адъютантом Александра I на Венском конгрессе. В него впрягали шестерку, четыре и две лошади спереди. Кроме того запрягали венскую коляску, тоже оттуда же, четверкой. Это была замечательно красивая коляска на восьми рессорах. Она была очень длинная, мелкая и широкая. Было три места рядом и три напротив. Капор подымался, только покрывая главное сиденье. Чтобы влезать и вылезать, спускалась трехступенная лестница. Если людей было больше, запрягали еще тарантас.

Каменное озеро было очень большое и на нем было 12 островов. „Большой" был верст пять кругом и покрыт лесом. Глубоковская земля подходила к Каменному только в узком месте в южном конце. Там был хутор Мариинский и большой сосновый лес. В этом лесу на берегу мы любили пикниковать. В том лесу было много курганов. Мы хотели их раскапывать, но в России раскопки не позволялись без члена Археологического Общества. Бабушка все

 

- 29 -

гда обещала получить позволение. Но только в июне 1914 приехал археологический инспектор.

Однажды мы все поехали в Зуйково, где глубоковская дорога выходила на Петербург-Варшавское шоссе, смотреть „всероссийский автомобильный пробег". Он начинался в Петербурге, шел через Псков, Остров, Опочку, Невель, Витебск, Могилев, Киев, Одессу, Ростов-на-Дону, Харьков, Орел, Москву и кончался в Петербурге. Было очень интересно. Автомобиль за автомобилем проезжали по шоссе. Мы были страшно горды, потому что полковник Свечин, брат жены дяди Жени Волкова, остановился с нами разговаривать. Он ехал на „Русско-Балтийской карете" и, между прочим, первый вернулся в Петербург. На том же автомобиле он, кажется, в 1912 или в 1913 выехал из Петербурга в Берлин, Париж, Мадрид, Танжир, Тунис, Бенгази, Кипр, Иерусалим, Эрзерум, Тифлис, Ростов, Москву и обратно в Петербург. Наш шофер Яков выписывал журнал „Автомобильные Новости", в которых были фотографии путешествия Свечина. Яков говорил: „Русско-Балтийский мотор лучший в мире, хотя и топорной работы".

Шоссе было замечательное, построенное в конце царствования Екатерины и в павловские времена. Оно стрелой шло мимо Глубокого, от Острова на Опочку, Невель и Витебск.

Мощенное битым камнем 20 футов в ширину и с 10-футовыми, травой покрытыми обочинами с каждой стороны, оно рассекало горы глубокими прорезами, мчалось через реки и озера по колоссальным насыпям с огромными трубами для прохода воды. Местами с шоссе были видны только макушки огромных строевых сосен с обеих сторон под насыпью. Каждые 15 верст были построены станции для почтовых лошадей.

По шоссе ходили автобусы два раза в день в оба направления. Назывались они „ореховые автобусы". Брали по 15 пассажиров, 14 внутри, по 7 друг против друга, и один рядом с шофером. На крыше была решетка, на которую наваливали ящики и сундуки. Автобусы эти были немецкой постройки „Гагенау" и кряхтели по шоссе верст 15-20 в час. Когда встречались коляски или телеги, их поворачивали на траву спиной к подъезжавшему чудовищу, иногда даже набрасывая мешок на головы лошадям. „Ореховая линия" была открыта моим дедом, то есть, значит, не позже 1907 года. Думаю, что это была первая автобусная линия в России. Начиналась она в Острове и кончалась в Невеле. Была ли она компания или принадлежала Земству, не знаю. На станциях стояли бензинные бочки.

В мое время, кажется, почтовых лошадей на станциях не держали. Помню, почему-то мы раз остановились в Балашах по дороге в Пустошку. Станционный смотритель с женой поставили самовар и мы пили чай. Шины у колясок тогда были железные и, когда выезжали на шоссе, разговаривать было почти невозможно от невероятной трескотни.

 

- 30 -

Станции были очень красивые, из кирпича и кремня, с двух сторон были великолепные железные решетчатые ворота во двор и конюшни. По-видимому, они были построены в павловские времена, потому что на воротах были павловские орлы с длинными узкими крыльями.

Я уверен, что приезжие, будь они горожане или иностранцы или даже русские из других губерний, побывав в Хмелите и в Глубоком, предпочли бы Глубокое. Безусловно, в Глубоком были виды замечательной красоты. Место было гористое по нашим понятиям, было много озер, и сравнительно маленьких, как Глубокое и Синовец, которые были с версту поперек и 2-3 версты в длину (в Европе они может быть даже считались большими), и большие, как Каменное и Велие, которые были на картах России даже среднего масштаба. Вся эта местность была моренная, песочная, с колоссальными глыбами гранита, порфира и разных других пирогенных камней. Господствующий лес был сосновый, хотя конечно были и березы, осины и разные другие лиственные.

Из 12.000 десятин имения более 10.000 было леса. Лесоводство было в России налажено задолго до европейского, за исключением, может быть, частей Германии. Лес был разбит на „дачи", в каждой из которых жил лесник. Где опасность пожара могла повредить лес, были проложены просеки. В Глубоком было два лесничих землемера, которые разбивали леса на делянки. Рубка леса была положена еще в середине 19-го столетия. Лес не сажали, а оставляли „семенники" и потом вырубливали подлесник, оставляя лучшие деревья. В результате, например в Глубоком — были тысячи десятин строевого леса.

Такие леса почему-то назывались „дубравами". Почему „дубравы"? По звуку это происходило от слова „дуб", но диких дубов в лесах не было.

В Глубоком были большие замечательно красивые болота, где было масса дичи, росла морошка и калина, бугры, покрытые мхом, точно бархатные.

И все же в Хмелите было лучше. У нас не было таких лесов, или гор, или озер. Но дышалось свободнее, веселее, легче. У нас мало было сосен, да и те было сравнить с глубоковскими невозможно. Лес был еловый, березовый, осиновый. Озера маленькие. Но трава росла высокая, сочная, реки были веселые, с заливными лугами. Никогда я не видел такого разнообразия диких цветов, бабочек, птиц, как у нас. Недаром Смоленскую губернию называли „садом России". Нигде я не видал такого количества и разнообразия стрекоз.

Хмелита конечно была меньше Глубокого. Она состояла из

 

- 31 -

500 десятин пахотной земли, 4, 500 десятин леса и лугов. Но земля, не так, как в Глубоком, где был песок, была суглинистая.

Таких прекрасных дорог, как шоссе, — у нас не было. Самая большая дорога от Вязьмы на Белый проходила в шести верстах, это был большак. Ясно, что с нашим суглинком весной и осенью или когда был сильный дождь, была глубокая грязь. Когда было сухо, то дороги раскатывались в прекрасный, точно глиной мощенный, ровный тракт.

Помню, как меня дразнили. Брат нашего главноуправляющего Виктор Иванович Рапп, которого мы, дети, очень любили и который редко приезжал гостить в Хмелиту, но каждое лето гостил в Глубоком, говорил, когда мы его спрашивали, отчего он к нам не приезжал: „Да помилуйте, к вам же в Хмелиту невозможно проехать, у вас дороги по ось грязны." — „Неправда, у нас дороги великолепные, только в распутицу грязь." - „Ну, у вас всегда распутица." - „Только когда дождь." - „Ну вот, приедешь, пойдет дождь и выехать нельзя."

В Глубоком вид был только один — на запад через озеро, перешеек, Синовец и леса за ним.

Виды из хмелитского дома были. замечательные. На юг в двух верстах расстилались леса, на юго-запад, верстах в десяти, лежал хребет покрытых лесом Шипулинских высот над рекой Вязьмой. На запад в семи верстах лежало село Михаево, а за ним леса, Днепр и за Днепром на горе Холм-Жарковский, с имением Уваровых, в тридцати трех верстах от нас. Солнце играло на кресте колокольни Холма. На северо-запад подымались в двенадцати верстах лесом покрытые Настасьинские высоты, самое высокое место Центральной России после Валдайских гор.

Наверное, я был пристрастен. Но не было для меня в мире места лучше Хмелиты.