НАЧАЛО ВОЙНЫ

В день рождения моего отца, 15 июля, у нас в Хмелите всегда бывал бал. Накануне съезжались издалека соседи и знакомые. Дом набивался за день и, если не хватало места, приезжие ехали в Григорьевское к Лыкошиным. Все ближние соседи приезжали прямо к балу. Ближними считались все те, которые жили в 30 или 40 верстах от Хмелиты. В этот год дом был набит. В июле служилые люди были в отпуску от своих полков. Поэтому было много офицеров и молодежи — студентов и юнкеров. Наши местные девицы наряжались в свои лучшие платья, пленять возможных женихов. Приезжали с ракетками для тенниса, привозили белые холстяные платья и башмачки без каблуков.

Гости отца нам казались в то время "стариками", как пятидесятидвухлетний генерал Мезенцев или пятидесятипятилетняя толстая Бегичева из Дорогобужского уезда. К нашему удивлению, Мезенцев играл в теннис, а не ковылял как почтенный генерал. Приезжал, к нашему большому удовольствию, Гриша Волконский из Сковородкина.

В день праздника подкатывали коляски из Вязьмы с офицерами 3-го Тяжелого артиллерийского дивизиона и их женами. Всегда бывал невероятно толстый командир дивизиона полковник Зайончковский и младший брат его, капитан, с кучей молодых офицеров.

 

Погода в этот год была замечательная и странно было видеть артиллеристов в их темно-зеленых кителях.

Я совершенно не знаю, говорили ли старшие о возможности войны. Судя по веселости всех, вряд ли.

На балу я, конечно, не присутствовал. Он вероятно шел до раннего утра. К раннему завтраку пришли только немногие из молодежи. У моей старшей сестры была завязана рука. Оказалось, что во время мазурки ее руку зацепил шпорой лейб-улан Драшусов, с которым она танцевала. Уже к одиннадцати играли в теннис.

Обыкновенно празднества продолжались два или три дня. Но после раннего завтрака позвонил телефон. Я до сих пор помню недоумение всех. Полковник Зайончковский собрал всех своих офицеров и они ушли в кабинет к отцу.

Они, как видно, сразу заказали свои коляски, потому что коляски тут же появились у подъезда. Никто не ожидал, что они уедут. Но телефон звонил не переставая, приносили телеграммы разным людям с почты. Не дожидаясь обеда, в час дня все офицеры стали уезжать. Уехал и мой отец. Краем уха я поймал разговор о мобилизации. На другой день, 17-го, стали разъезжаться и дальние соседи. Я слышал, как молодой Бегичев разговаривал с братьями Печелау. Бегичев был студентом, но говорил, что поступит вольноопределяющимся в Ахтырский гусарский полк. Федя Печелау говорил, что пойдет на ускоренный курс Михайловской Академии и потом в конную артиллерию, а Дима говорил, что пойдет в Николаевское кавалерийское и выйдет в харьковские уланы. Наш сосед Беклемишев, который был в отставке, уехал в свой бывший 7-й Белорусский гусарский полк в этот день. К вечеру почти что все разъехались.                        

Тем не менее у оставшихся настроение было бодрое. Остались четверо молодых Раппов, сыновей главно управляющего, и трое молодых Кузнецовых, братьев нашего управляющего. Они все были 18-23 лет, студенты, и все говорили, в какие полки они пойдут. Но все же никто не верил, что дойдет до войны. Молодежь после обеда разбилась на две партии. Обыкновенно играли по всему парку и в лесу в "казаков-разбойников", но на этот раз разбились на "союзников" и "противников". Каждый представлял собой одну из наций, а так как было больше восьми — Россия, Франция, Англия и Сербия, а с другой стороны Германия, Австрия, Италия и Турция — прибавили всякие другие нации.

И игра переменилась. Кто-то нашел в оранжерее длинные трости, собрали гниющие на земле яблоки и стали бомбардировать друг друга, насаживая яблоки на трости. Яблоки летели очень далеко. Я, как младший, был сделан "Италией", — считали ее самой слабой. Все это казалось шуткой.

Но 18 июля была объявлена мобилизация. Подъем духа был высокий. Объявилось много добровольцев, даже среди крестьян- 

ской молодежи. Красивый малый Сергей Городецкий из Черемушников, бывший вяземский гимназист, сын сельского астронома, набрал 8 молодых крестьян и убедил их идти добровольцами в 13-й Военного ордена драгунский полк. Он сам пошел в Михайловское артиллерийское и вышел в конную артиллерию. (Последний раз, что я его видел в 1916 году, он был капитаном.) Обыкновенно рекруты перед отъездом справляли попойку, но на этот раз отправлялись в Вязьму трезвыми и веселыми.

Мой отец вернулся и почти сейчас же снова уехал. Он был в очень серьезном настроении. Все запасные из деревень и запасные офицеры уже уехали. Отец рассказывал нашему управляющему, Ивану Александровичу Кузнецову: "Мобилизация идет замечательно гладко. Наш дивизион уже удвоился с двух батарей на четыре и уже погрузился."

В Императорской Армии было, насколько я знаю, положение против территориальных полков, рекрутов отправляли в полки подальше от своей губернии. Но тут наши офицеры и солдаты все оказались в 13-м армейском корпусе в Смоленске.

19 июля Германия объявила войну России. Тотчас Франция объявила войну Германии. Через несколько дней вступили Австрия, Англия — все произошло так быстро, что мало кто увидел в этом начало великой европейской войны.

Моя мать сразу же уехала в Вязьму организовывать госпитали. После первого недоумения все вдруг заговорили о том, что война более шести месяцев не продлится, что немцев и австрияков раскатаем и скоро будем в Берлине. Настроение было всюду повышенное. У нас только французская гувернантка заливалась слезами. Ее брат, она говорила, был офицером в крепости Belfort. Она "знала наверняка", что немцы подкопались под Belfort и что его взорвут "avec mon pauvre frere". Сколько раз мы ни показывали ей на карте, что Belfort был в 18 километрах от немецкой границы, и что если она знала, что немцы подкопались, вероятно и французский гарнизон это знал, она продолжала всплескивать руками и говорить, что ее брат, наверно, на том свете.

Не зная, что отца моего нет, пришел наш местный урядник Александр Савкин — просить, чтоб отец помог ему вернуться в его бывший 7-й Белорусский гусарский полк. "Нужно мне вернуться в полк, я просил ротмистра Беклемишева это мне устроить, да он говорит, меня полиция не отпустит, и он теперь сам уехал в полк, может Владимир Александрович устроит." Мой отец ему устроил. На весь Вяземский уезд остался один стражник в Старом Селе. Действительно, "полицией управляемая страна"! Всего только 110 верст в длину и 85 верст в ширину на одного, ну да ведь он же был верхом.

Сразу же стали приходить известия об успехах нашей армии в Восточной Пруссии. Пал Гумбинен, пал Инстербург. На юго-западном фронте армия Иванова перешла австрийскую границу в Бродах.

 

Мой отец вернулся на один день в Хмелиту. Он был совсем не в том возвышенном настроении, как другие. Приехал к нам почти что прямо из Берлина Сергей Свербеев, бывший посол наш в Германии. Его разговоры с моим отцом за обедом были очень интересны. Я сидел развесив уши. Он рассказывал, что за две недели до войны была оживленная переписка между министрами иностранных дел и послами Яговым, Сазоновым, Делькассе, Лихновским и Свербеевым. Но канцлер Бетман-Гольвег не верил Лихновскому (немецкому послу в Лондоне), что Англия вступит в войну на стороне России и Франции. Он говорил: "Англия предала Россию и Францию во время Боснийского кризиса, поддержала Австрию, хотя уже принадлежала к Антанте. Она никогда не войдет в войну спасать русских и французов." Лихновский писал Ягову, что если начнется война, Англия вступит, - но не мог убедить сэра Эдуарда Грея объявить это официально, тот говорил, что это зависит не от него, а от парламента.

Австрийцы не обращали внимания на протесты России и Франции. Англия молчала. Ни Свербеев, ни Татищев, личный представитель Государя, снестись с Вильгельмом не могли. Бетман-Гольвег наотрез отказался сказать, где находится Вильгельм. Он был на своей яхте где-то в Норвегии, но Бетман не желал употребить беспроволочный телеграф. У Татищева было письмо от Государя к Вильгельму, умоляющее его повлиять на австрийцев и предупредить войну. Ягов, с которым говорил Свербеев, боялся Бетмана и уверял, что он ничего не может сделать. Свербеев поступил против всех дипломатических правил и поехал к главнокомандующему Мольтке. Он его хорошо знал и надеялся, что тот сможет повлиять на Бетмана. Мольтке его принял как друга. Он был страшно удручен. Он качал головой и говорил, что война будет самое большое несчастье его жизни. "Это просто преступление, но я ни австрийцев, ни Бетмана убедить не могу, мы даже не готовы к войне, да она и не нужна". Он говорил со слезами на глазах.

Свербеев рассказывал, как он три часа старался добиться аудиенции с Бетманом. Когда он наконец был принят, Бетман ему нагрубил. Императрица Мария Федоровна была в Германии на курорте. Он просил Бетмана дать ей поезд в Данию. Бетман сказал: "Да у нас обыкновенные поезда ходят, пусть купит билет". — "Вся дипломатия пошла к черту, я никогда не чувствовал себя более бессильным, с Бетманом разговаривать было нельзя."

Позже нам рассказывал о начале войны и дядя Сережа Сазонов, тогда министр иностранных дел. Его вызывал Государь, страшно взволнованный. Он настаивал, что никакой войны из-за сербов не должно быть, надо нажать на Австрию. — "Ваше Величество, у нас с Австрией очень плохие отношения из-за Марченского эпизода". — "Это все пустяки. Марченко отозван. Насядьте на Ягова."

Государь, он говорил, был настолько против войны, что хотел

 

даже ехать увидеть Вильгельма, умолять его отречься от Австрии и австрийцев прижать. Несчастьем было то, что генерал Марченко, русский военный атташе в Вене, наладил с помощью какого-то польского офицера в австрийском Генеральном Штабе извещать о всех движениях австрийских войск и о всем, что случалось в армии. Это хотя и было дело военного атташе, но такого совершенного шпионства никто не ожидал. Австрийцы обнаружили, что русское командование знает обо всех их движениях, но не понимали, через кого. Это могло быть только через кого-то высокопоставленного. Они начали систематический контршпионаж, выдавая приказы, каждый раз исключая одного из своих штабных, и наконец открыли офицера-предателя. В тот самый день на приеме у Императора Марченко заметил, что Франц-Иосиф отвернулся от него и не поздоровался. Тут же с приема Марченко сел в поезд и уехал в Россию, до того, как быть объявленным персоной нон грата. Наш штаб сейчас же его отозвал, но его уже в Вене не было. Произошел неопубликованный кризис в сношении двух правительств, и всякое влияние на австрийское правительство было потеряно.

Теперь, когда война началась, мой отец беспокоился о другом. Он говорил: "Куда мы лезем? Зачем нам лезть в Восточную Пруссию и Галицию? Отошли бы мы из Польши и оставили бы немцам поляков с нашей широкой железнодорожной колеёй, это бы сразу же немцев и австрийцев ослабило. Государь обещал Польше независимость, поляки знают прекрасно, что ни от Германии, ни от Австрии они ее не получат, и станут мутить в тылу у неприятеля. А у нас уже построена оборонительная линия от Шавли до Каменец-Подольска".

Но все думали только о победах и взятиях немецких и австрийских городов. Все говорили, что война будет кончена захватом Берлина к Рождеству. "Ерунда! - говорил мой отец. - Увидите, затянется на три-четыре года".

И вдруг всех как обухом хватило - бой под Алленштейном и гибель Самсонова. В сражении участвовал наш смоленский 13-й корпус, наш вяземский дивизион. Знали только, что это было в Восточной Пруссии, в каких-то Мазурских озерах, и что корпус наш пропал.

"Зачем?! Зачем?! — кричал мой отец, — этот проклятый Жилинский спасает своих друзей французов. Ну и взяли бы немцы Париж, ну и что?" Вокруг винили Самсонова, но мой отец говорил:

"При чем тут Самсонов? Ему приказано было наступать, что он мог сделать? Жилинский прекрасно знал, куда он его послал со Второй армией".

Известий от 13-го корпуса не было. Несколько дней никто об этом громко не говорил. Все были наши, все знакомые. Может быть, это неправда, может быть, просто потеряли сношение.

В те дни проездом заехал Суковкин, наш губернатор. За обе-

 

дом Суковкин говорил: "Я не понимаю, что Самсонов делал в Восточной Пруссии? Это же против всех наших планов войны". Мой отец только сказал: "Его туда бросил этот негодяй Жилинский." — "Да зачем?" - "Жилинский рука в руку с Жоффром." - "А что ж Николай Николаевич?" - "Да он первостатейный дурак, а начальником штаба у него Янушкевич." Суковкин покачал головой: "Неужели у нас хороших генералов нет?" — "Да есть, тот же Самсонов. Или Левицкий, Эверт." — "Я больше всего уважаю Алексеева, он умница". — "Да, он наш, вязьмич, начал свою карьеру как босоногий мальчишка, продавал газеты. Он великолепный генерал". — "Ах, я этого не знал, он что - из рядовых?" - "Да, в Памирскую кампанию под Скобелевым отличился, произвели, а теперь генерал-лейтенант. У нас легко из рядовых в генералы попасть".

Я слушал напряженно. До тех пор с алчностью читал "Русское Слово" и считал все наше высшее командование героями.

Прошло немного дней и гибель нашего корпуса была подтверждена. Из семнадцати офицеров 3-го дивизиона и соседей, бывших у нас на балу 15-го июля, четырнадцать были убиты и трое в плену. Из деревень вокруг много было убитых и раненых, а кто жив — в плену. Самсоновская катастрофа удручила всех.

Почти сейчас же после начала войны была мобилизация лошадей. У нас взяли приблизительно половину наших лошадей. Правда, лошадей брали свыше стольких-то вершков (не помню теперь, сколько). Мой отец давно уже хотел исправить качество лошадей не только наших рабочих, но и крестьянских. Он устроил еще в 1907 году наемку жеребцов с казенной конюшни. С тех пор у нас всегда стоял один жеребец битюг. Он менялся каждые два года. Это был, по правде сказать, не всегда удачный эксперимент. Мой отец хотел показать на наших кобылах повышение качества жеребят. Хотя случка крестьянам ничего не стоила, они долго не были убеждены. Да и у нас только 50% было удачных. Зато уж это были великолепные лошади. Наконец, с 1911 года крестьяне стали приводить кобыл.

Теперь именно этих удачных лошадей забрали по мобилизации. Крестьяне понимали военную нужду, но у немногих было больше трех-четырех лошадей, потеря двух из них была серьезным делом. На собрании решили сложить все полученные деньги и выбрали трех крестьян ехать скупать лошадей в Орловской и Воронежской губерниях. С ними поехал и наш староста. Мой отец дал ему кредитный билет на случай, если цены там были выше наших. Они вернулись через две недели с лошадьми.

Урожай 1914 года был великолепный. Иван Александрович Кузнецов, наш управляющий, заболел чахоткой и должен был уехать

 

лечиться. На его место из Глубокого приехал Николай Ермолаевич Ямщиков, -к большому удовольствию всех в Хмелите. Были выписаны мананки, и девушек 30 приехали, как всегда, в многоцветных сарафанах и увешанные бусами. Однодворцам трудно было находить помощь с урожаем, и Николай Ермолаевич отправлял мананок к тем, кому нужно было помочь. Погода была настолько хорошая, что уборка шла легко.

В волостном совете было решено ввиду войны засеять на двадцать процентов больше озимого. Крестьяне правильно рассудили, что если железные дороги заняты военными припасами, то чем больше будет местного зерна, тем лучше. Когда вернулся мой отец, то крестьяне пришли обсуждать этот вопрос. Николай Ермолаевич сказал, что в Хмелите можно было бы увеличить площадь посева взамен второгоднего клевера, но надо заранее обдумать, какова будет рабочая сила во время будущего урожая. Крестьяне были оптимистично настроены, мол, война к тому времени кончится. Мой отец так не думал.

После несчастья в Мазурских озерах — военные удачи в Галиции подняли у всех настроение.

Я поступил в 3-й класс Вяземской гимназии. Когда начался семестр, я должен был жить в Вязьме. Жизнь там совсем переменилась. Вязьма и никогда особенно сонным городом не была, но теперь она превратилась в город, трепещущий энергией.