1916

Когда начался 1916 год, никто еще не мог знать из газет, что та "неподготовленность к войне", о которой кричали газеты и в Думе, уже была на дороге к исправке. Нужно сказать, что эта "неподготовленность" вообще никогда не существовала. Никто — ни Россия, ни Германия, ни Франция не ожидали такой большой войны. Никто не ожидал армии в миллионы вместо сотен тысяч. Результат был тот, что все воюющие страны растратили боевой припас в первые шесть месяцев войны и оказались на бобах. Но немцы, французы и англичане, с их колоссальными инженерными заводами, быстрее нас пополнили свои зарядные ящики.

Еще в начале столетия Ванновский предостерегал, что так могло случиться в случае великой войны. Но его тогда высмеивали те же газеты, которые теперь критиковали отсутствие снарядов. Говорили, что он паникер, что никогда такой длинной войны не будет. Летом 1915 года наша армия отступила под давлением немцев. У нее не было ни снарядов, ни патронов. Но вдруг произошло чудо, которое мало кто оценил. Каждый маленький завод по всей России был превращен в завод для производства снарядов, патронов, пушек, пулеметов и винтовок. Даже в Вязьме, где были только маленькие инженерные мастерские, стали выделывать снаряды и патроны.

Правительство также стало закупать винтовки и амуницию в Японии. Говорили, что союзники будут нам присылать снабжение. Это оказалось пустым обещанием. Союзники действительно прислали нам подмогу, которая состояла из эскадрона английских броневиков и эскадрона бельгийских. Русско-Балтийский завод строил наши собственные броневики, которых было довольно много и в начале войны. Броневики в те времена были пригодны только летом.

Все это русское производство и японское снаряжение стало катиться к фронту. К весне 1916 года колоссальные склады появились за Западным фронтом у Молодечно и за Юго-западным фронтом.

Но в начале 1916 года фронт застыл. Ни мы, ни немцы не двигались. Сидели в окопах друг против друга и ничего не предпринимали. Теперь было три фронта. На Северном фронте командование часто менялось. Западным командовал Эверт, Юго-западным — Брусилов.

К весне 1916 года, несмотря на немецкое наступление на Ригу, которое в конце концов было отбито, дух у всех поднялся. Говорили о нашем наступлении в мае и все ожидали каких-то побед. Поезд за поездом шел с артиллерией, всяким снабжением и войсками в направлении на Смоленск. Все ожидали наступления на Западном фронте.

В мае произошел Ютландский морской бой. Все были в недо-

 

умении. Потери англичан были колоссальные, о немецких ничего не было слышно. Впечатление было, что немцы разбили англичан. Как это могло быть? Английский флот был в два с половиной раза больше немецкого. Английские тяжелые орудия были 13, 5 -дюймовые и четыре броненосца даже имели 15-дюймовые орудия, а у немцев самое большое орудие было 12 дюймов, а у большинства 11. Неужели немцы стреляли настолько лучше?

У нас в Балтийском море и в Рижском заливе произошло довольно много маленьких морских столкновений. Но потери не печатали в газетах. Говорили, что потопили несколько немецких миноносцев.

В мае началось Брусиловское наступление. В то же самое время началось наступление на Вильну. Никто не ожидал быстрых успехов, но вдруг наши войска перешли через Стырь. Австрийцы стали откатываться.

Полковник Смердов, который часто у нас бывал в вяземском доме, был вне себя от того, что происходило. Успехи на Юго-западном фронте развивались с невероятной быстротой. "Куда Брусилов лезет? — говорил Смердов. — Он опять, дурак, в Галицию. Его направление было на север, к Брест-Литовску, а он ринулся на запад, где легче. Уже перекидывают войска из-под Молодечно ему на помощь, когда главное наступление должно быть там, в тыл немцев под Барановичами, и на север, в тыл немецкого рижского фронта".

Мой отец тоже недоумевал: "Какая польза лезть в Галицию? Только никчемушних австрийских пленных брать, они и нам, и австрийцам обуза, чехи, венгры".

Действительно, поезда с пленными катились через Вязьму, и австрийцы из вагонов кричали — "братушки!". Их стало так много, кажется 400000 за лето взяли, что их некуда было девать. Уже, говорили, больше 2-х миллионов немецких и австрийских пленных было. Этих новых стали предлагать помещикам и крестьянам как рабочую силу. Прислали в Хмелиту шесть австрийцев. Крестьяне очень неохотно взяли двух, нам оставили четырех. За исключением двух словен, которые были деревенские, — один у нас, один в деревне, — они были никудышные. Отправили четырех обратно. Они и косить даже не умели.

Мало-помалу молодечненский фронт застыл. Прорыв в направлении Вильны оказался совершенно напрасным. Все резервы были переброшены на Стоход. И немцы стали перебрасывать войска на юг.

Газеты, конечно, галдели о победах. Победы и были, но какую они пользу приносили, никто не знал. Перешли Золотую Липу, дошли до Гнилой Липы, взяли опять Станиславов, Черновицы, тем и кончилось.

 

В это время я первый раз прочел "Войну и мир". С одной стороны, я был совершенно поглощен романом. С другой стороны, он меня как-то беспокоил. Я себе твердил, что то, о чем Толстой писал, случилось 100 лет тому назад. Может быть, люди вообще себя так вели в те времена? — но я многих из них не понимал. В конце концов, такие же люди существовали в мое время. Те же Болконские-Волконские, Курагины-Куракины, Друбецкие-Трубецкие и т.д. Я их не узнавал. Никого, подобного Пьеру Безухову, я никогда не встречал. Я сказал это моей матери. "Ах, я конечно этих людей не знала, но Толстой принадлежал к поколению старших братьев бабушки. Михаил Александрович Дондуков, мой дед, был тоже самодуром". Это меня немного успокоило. Может быть, действительно, люди в те времена так странно себя вели. Некоторых я, конечно, встречал, Анна Павловна была чистый портрет многих дам, которых я видел в Петербурге. Мадам Архарова могла быть княгиней Васильчиковой и т.д. Но мужские портреты меня озадачивали. Особенно меня беспокоили описания военных действий. Мне отчего-то казалось, что Толстой армию не любил. Конечно, судить об этом я тогда не мог, я сам не знал человеческой реакции на страх. Но и не мог я себе представить Николая Ростова в панике, думающего о своей няне, матери, своем детстве и т.д. Самое описание боев было какое-то спутанное, как будто автор путался в действиях военных частей и не знал, например, описания Аустерлица. Австрийцы в его описании не играли роли. Но ведь нас разбили французы не только потому, что главное командование (австрийское) выбрало неподходящие позиции, а потому что не было никакой координации между частями и нашими и австрийскими, да еще при быстром движении французов.

Я часто думал о том, как быстро и без особенных причин меняются обычаи и мораль людей. Меня поражало многое в поведении людей прошлого поколения. Прочитав "Анну Каренину", я сказал моей матери, что, мне кажется, Толстой преувеличивал, люди так странно себя в жизни не ведут. Моя мать ответила: "Да в те времена предрассудки такие были, это теперь странно звучит."

У моей матери в общем был довольно широкий взгляд на вещи. Но и тут я вдруг наскочил на какой-то странный случай.

В 1913 году на летнем балу появились первый раз в Хмелите три старшие сына Печелау: Миша, Федя и Дима. Помню, как я был потрясен их появлением. Я никогда о них раньше не слышал, а они, оказалось, жили только в семи верстах от Хмелиты в Дулове и были племянниками подруги моей матери Евгении Юльевны Верден из Дернова. И никто никогда о них не говорил! Как это могло случиться?

 

Только много позднее я узнал причину и сперва ей не поверил. Отец Печелау был женат первым браком на мистической для меня Хмаро-Барчевской из Каменского. Она никогда нигде не появлялась. Печелау с ней разошелся и взял любовницу, Анну Юльевну, сестру Евгении Юльевны. Я отца Печелау никогда не видел, мой отец его отчего-то не любил, может быть из-за его взглядов, не знаю.

Но это в общем не могло быть причиной, у нас бывали всякие люди, с разными политическими идеями. Также не могло быть причиною, что Печелау жил в незаконном браке с Анной Юльевной. К нам приезжали разные люди со своими любовницами, и никто на это не обращал внимания. Так почему же тогда? Оказалось, что у Анны Юльевны с каким-то из ее пяти детей были очень трудные роды. Об этом услыхала Хмаро-Барчевская и сейчас же приехала в Дулово за ней смотреть. Анна Юльевна выжила, и жена и любовница остались друзьями. Что могло быть более гуманного и замечательного таких отношений? Но нет! Это был скандал!

"Это совершенно неприлично, чтобы жена и любовница дружили, а муж еще жив", — сказала моя мать. Печелау с женой развелись, и он женился на Анне Юльевне. Когда он умер, оказалось все приличным, и четыре сына и дочь появились в Хмелите.

При этом рассказе я вспомнил ужас моей матери, когда наша родственница Марианна Пистель-Корс, дважды разведенная, обедала в ресторане "Медведь" со всеми тремя мужьями вместе. Это страшно шокировало мою мать. "Да что ты говоришь, Марианна очень милая, а три мужа ее друзья, что тут плохого?" — говорил мой отец. — "Это совершенно неприлично!"

С тех пор мы видели Печелау часто. Какие странные бывают предубеждения.

С весны казалось, что урожай 1916 года будет хороший. Как ни странно, крестьяне боялись, что если будет хороший урожай, цены на зерно и лен падут. Когда мой отец приезжал в Хмелиту, крестьяне приходили с ним советоваться, что делать, если спроса на зерно и лен не будет. Мой отец с ними обсуждал эту возможность, и решили, что зерно нужно сушить, а лен, если не будет спроса, сложить на ригах. Кооператив согласился скупить лишнее зерно, и мой отец договорился с Дворянским и Крестьянским банками выдавать крестьянам пособие в залог льна. Это оказалось почти не нужным, потому что ввоз зерна с юга задерживался из-за недостатка поездов, нужных для армии. Мельники скупали рожь и мешали с пшеницей. Лен стали закупать все больше и больше морозовские фабрики в Твери и Богородицке на военное снабжение.

Я стал много заниматься хозяйством и часто ездил из Вязьмы в Хмелиту. Когда не было отца, крестьяне обговаривали со мной

 

свои вопросы. Большинство горожан и иностранцев совершенно не понимали крестьянскую жизнь. Они считали, что крестьяне все были бедные, жили в каких-то грязных, полуразвалившихся лачугах. Да, я видел лачуги. Почти что в каждой деревне был какой-нибудь крестьянин, который жил плохо. Это зависело от разных причин, по несчастью плохого здоровья, или от пьянства, а бывали и просто неумелые крестьяне, но это были исключения. Бывали и неумелые помещики. Все бывало.

Но большинство крестьян жило не плохо, а иные даже хорошо, лучше обеднелых помещиков. Со столыпинскими реформами таких становилось все больше и больше. После революции они все оказались "кулаками" и мало из них уцелело. Крестьяне отстраивались по традиции многих поколений. Раз какой-то иностранец сказал мне:

"Бедные, бедные крестьяне, они живут в деревянных лачугах". Чего он ожидал? Каменных или кирпичных? И в тех и в других он бы мерз зимой и задыхался летом. У нас дурак-крестьянин в Хмелите отстроил себе кирпичный дом в 7 комнат, не продумал отопление и заморозил свою семью. Жаловался, что и летом дышать трудно.

Нет, избы строились продуманно и хорошо. Они были срубные, из 9-дюймовых бревен, у нас обыкновенно еловых. Конопатили мхом или паклей. Нижние бревна обжигались на костре, или клались в длинные корыта с креозотом, или вымазывались дегтем. Самое лучшее было первое. Полы и потолки были обыкновенно досчатые, из 2-дюймовых досок, и тоже законопаченные. Перед избы выходил на улицу в два-три окна. Сруб подымался выше потолка в треугольник, в котором тоже могло быть окно. Крышевая балка соединялась со стенами жердями. Крыши крыли или соломой, или щебняком, то есть досочками по футу длиной, пяти дюймов шириной и 3/8 дюймов толщиной. Чердак редко употреблялся.

План большинства изб был одинаков. Крыльцо чаще было во двор, а не на улицу, обыкновенно крытое и в три ступеньки. Дверь открывалась в небольшие сени, откуда направо вела дверь в "избу", так называлась передняя комната. В ней по внутренней стене была печь и лежанка. Обычно подле печи было еще окно на огород или фруктовый сад. Никогда не видел окон, выходящих на двор. Рядом с лежанкой дверь в "горницу", это была такого же размера вторая комната. Лежанка проходила через стену в горницу, печь, конечно, тоже. Отсюда была дверь на двор под навес. Еще две двери выходили из горницы, одна в кладовую, а вторая в "запон". Это был и склад для всего нужного и лишняя комната. Иногда в "запоне" бывал люк в полу, в который зимой набивали лед, — ледник. Двор обычно заключал в себе открытую площадку с колодцем, навес, сараи, скотник, конюшню.

В нашей губернии избы были замечательно чисты и опрятны. Окна открывались наружу и кругом окон были резные рамы, иногда очень красивые. Бывали и раскрашенные.

 

У каждой деревни были свои особенности. Например, в Марьино, по дороге в Вязьму, избы были поставлены саженях в двух от дороги. Перед избами были маленькие заборчики, за которыми летом росли громадные маки, красные, лиловые, почти что черные. В Мартюхах, тоже по дороге в Вязьму, почти у всех изб перед окнами висели ящики с красными и розовыми геранями. Черемушники славились своими штокрозами. В Барсуках и многих других деревнях гордились замечательными подсолнухами. В Хмелите была мода на львиные зевы и турецкую гвоздику.

В фруктовых садах у всех были яблоки, не ахти какие, но вишни и сливы были великолепные, и малина хорошая. В огородах чего-чего не растили, кроме картофеля и капусты, — брюкву, морковь, цветную капусту, черный корень и т. д. Квас выделывали великолепный. Кашу ели больше всего гречневую, но гречиху у нас не сеяли.

В каждой деревне была одна или две бани. Некоторые были отлично построены. Все зависело от старосты. Если выбирали хорошего, энергичного, деревня и бани были хорошие. В Черемушниках, например, всегда все в порядке было, даже мосты прекрасные. А в Марьино, с его красивыми садами, дорога и мосты были ужасные.

Дороги, за исключением "большаков", были на попечении тех, через чью землю проходила дорога. Например, в Григорьевском мост через речушку с одной стороны принадлежал Лыкошиным, и эта половина моста была новая и хорошая. Другая половина принадлежала деревне Александровское, и ее никто не чинил. Так что с александровской стороны мост в середине был на фут выше лыкошинской. Это была плохая система. За большаками смотрел земский союз, не ахти как хорошо. Мой отец много хлопотал о дорогах, хотел, чтобы постоянная артель была ответственна комитету волостных сходов за все дороги и мосты. Вопрос был, как эту работу оплачивать. Так как большинство крестьян прямых налогов не платило (земельный налог начинался только свыше 500 десятин), то пришлось бы за все дороги платить только помещикам и однодворцам. Городское управление деревенскими дорогами не интересовалось. Крестьяне и согласны были платить дорожный и мостовой налог, но очень трудно было справедливо его разделить. Поверстно — было несправедливо, полощадно тоже не выходило. В Гридине, цыганской деревне, у каждого было по 10 или 15 лошадей, но деревня была бедная. Так проговорили до самой войны, и ничего не было решено.

Споры среди крестьян очень редко бывали. И редко кто напивался, обыкновенно всегда те же. Почти в каждой деревне был пьяница. А так пили только в храмовые праздники да на Пасху с разговлением. Крестьяне были очень независимы, они были сами по себе. Помещик был для них только подсоба. У них не было ни чувства подчиненности, ни комплекса неполноценности. Они были просто люди, такие же, как, скажем, мой отец. У всякого человека были свои преимущества, кто был богаче, кто ученее, но это не поднима-

 

ло его на высшую ступень. Если бы это поняли наши либералы, которые жалели, а кто и презирали крестьян, и оставили бы их в покое, Россия никогда бы не голодала и не просила хлеб у иностранцев.

Чтобы пояснить крестьянский характер и наши отношения, я расскажу один эпизод, бывший еще до войны. В Хмелите скотный и хлебный двор были построены еще в 18-м веке. Это были кирпичные выбеленные постройки, и оказалось, что их возвели без фундамента. Это узнали только случайно. В стене хлебного двора появились две трещины, кусок стены между ними стал выгибаться наружу все больше, и мой отец, боясь, что стена может кого-нибудь придавить, решил свалить ее. Кусок был сажени две с половиной. Поставили изнутри две большие балки и толкнули. Стена рухнула, но только кирпича два-три отлетело. Это было удивительно. Стена оказалась кирпичной насквозь, 20 дюймов толщиной. Стали смотреть то место, где она стояла, а фундамента нет, стояла стена прямо на земле. Заинтригованный этой постройкой, отец очистил нижнюю часть стены, чтобы посмотреть, была ли стена построена ступеньками, потому что она стояла на склоне. Оказалось, совсем нет. Все нижние кирпичи были положены горизонтально и по склону просто прибавляли один кирпич. Все, кто это видели, были страшно заинтересованы. Кто-то предложил прочистить место, где стояла стена, залить бетоном и поднять упавшую стену на место.

Но к этому времени слух об удивительной стене разошелся по округе. Стала собираться толпа, не только хмелитская, но приехали из Барановичей да Барсуков. Ничто не собирало толпу у нас быстрее какой-нибудь трудной задачи. Сразу же пошли рассуждения да споры. Чем поднять? Как поднять? Треснет ли стена? не треснет? Мой отец очень любил такие случаи, он всегда оставлял толпе выбрать своего вожака. На этот раз наш кузнец, умный и умелый малый, выдвинулся вперед. "Два домкрата надо, веревок и лебедку". Но тут спор пошел, сколько стена весит. Никто согласиться не мог. "Да что ты, дурак, о весе рассуждаешь? Веревки или выдержат или нет, ну тогда новые достать нужно". У крестьян никогда ничего невозможного не было. Если не таким манером, так другим.

Откуда-то притащили два деревянных домкрата и лебедку. "Э, братцы, эти винты никогда не выдержат, а лебедка эта и твоей бабы с лежанки не стащит". Опять разгорелся спор. "Рычаги нужны". — "Это ты, брат, правду говоришь". — "Да где же лебедка большая есть?" — "Да на лесопилке на Вазузе есть, ты, брат, им позвони, може, там и большие домкраты есть". Тут крестьяне решили, что на Вазузе нет больших подвод, надо из Хмелиты послать. Все это делалось под предводительством кузнеца. Мой отец всегда любил видеть инициативу крестьян и рабочих. Какой-то крестьянин посмел сказать, что проще починить стену новыми кирпичами. На него все обрушились: "Да что ты, дурак, несешь, такой стены теперь не по-

 

строишь, а эта и стоить ничего не будет. Поднимем, да только заштукатурить".

За границей это трудно было бы понять. Сорок, пятьдесят крестьян, которых эта стена совершенно не касалась, которых никто не просил, сами пришли и проводили целый день, не ожидая никакой платы, морочась чужой стеной. Тут была интересная проблема "стена", и они о себе не думали.

Пока за лебедкой съездили, больше трех часов прошло. Все понемногу разбрелись, и мы тоже пошли домой. О времени возврата никто не говорил. Кто придет, кто не придет, об этом не беспокоились. Часа в 2 прикатили подводы с лебедкой и домкратами. Толпа уже собралась с веревками и рычагами. Когда мы пришли, кузнец объяснял, как обвязывать, где поставить домкраты. Человек 20 рычагом приподняли стену, пропустили веревки, подложили все четыре домкрата под доску. Уже никто не разговаривал, все дружно работали. "Владимир Александрович, вы за лебедкой присматривайте, да медленно подымайте".

Очень медленно стена стала подниматься, рычаги обратились в подпоры и наконец стена была почти что вертикальна, когда вытянули веревки и человек 30 двинули стену на место. Пока поднимали, месили известковый раствор и обмазывали наружные стены. Когда стена остановилась, подпертая с обеих сторон, все отошли и молча на нее смотрели. "Ишь ты, как строили, это известкой складывали, не то что теперь цементом". "Да, умелые мужики были", — сказал другой. "Ну, еще 200 лет простоит", — добавил третий.

Мой отец хотел заплатить за работу, но все наотрез отказались. "Да что вы, Владимир Александрович, мы же забавились, да кой-чему и поучились". Долго после этого говорили о "стене". Стали говорить — "это до стены было" или "после стены". Люди были независимые. Они от моего отца ожидали такой же подмоги, когда им что нужно было, и деньги тут были не при чем. Нужны бревна или доски на отстройку — помещик даст, это было принято, и никто платы не ждал. Так и "стена". Общежитие.

В гимназии, в нашем "дискуссионном клубе" говорили все больше и больше о политике. У нас в 7-м и 8-м классах были всяких направлений ученики. Самые правые были из деревенских и из евреев, самые левые из местных вязьмичей, сын, например, директора Государственного банка был эсер. Сыновья рабочих были в большинстве кадеты. Яшка Ястребов из нашего класса, сын инженера, был ультра-правый поклонник Пуришкевича. Я лично и некоторые из наших крестьян никого не поддерживали, главное потому, что все направления несли невероятную ересь о " притоптанных крестьянах" и о "темных деревенских". Нас самих считали, наверное, ка-

 

кими-то "зубрами". Но все это было более в шутку и никто не обижался.

Многие из восьмиклассников еще весной пошли в ускоренные офицерские училища и возвращались в отпуск, щеголяя в прапорщичьих формах. Между прочим, Краковский, сын одного из наших аптекарей, еврей и страшный патриот. Помню, когда он приехал прапорщиком, все удивились. Наши все левые уверяли, что еврей офицером быть не мог. Я был сам удивлен и спросил моего отца. "Да что ж тут удивительного? И в мое время генерал Адельберг, флигель-адъютант, был евреем, генерал Базак, киевский губернатор, еврей, и смотри сколько в гвардии евреев, Мевес - конноартиллерист, барон Гинсбург — лейб-драгун, Шафиров и масса других. Если кто хотел идти в офицеры, то шли".

Помню, какие невероятные споры у нас были в клубе из-за того, что евреям мало отведено мест в университетах. "Да евреев в России только 4, 5%", - говорил Петр Рыс, сам еврей и студент юридического факультета в Москве. "Врешь, 6%!" - "Ну 6%, так что же тут несправедливого?"

Осенью опять приехал в отпуск Александр Савкин. Он уже был подпрапорщиком со всеми четырьмя Георгиями. Брат его Борис был ранен и был в госпитале, кажется, в Рыбинске. Мой друг Васька, его младший брат, пошел добровольцем, и от него ничего не слышали.

В первый раз Александр был в довольно минорном настроении. Мой отец старался его убедить пойти в кавалерийское училище, но он отвечал: "Да что вы, Владимир Александрович, во-первых, теперь уже поздно, а во-вторых, я теперь наравне с эскадронным командиром, со мной теперь и дивизионный советуется, а вышел бы я прапорщиком, чем бы я командовал? Может быть взводом, младшим был бы во всем полку". Мой отец должен был согласиться. Подпрапорщик играл большую роль и в эскадроне и в полку. С ним полковой командир говорил как с равным по опыту, от него зависела дисциплина и традиция полка. - "У нас все в порядке, мы теперь в окопах сидим, но наши соседи — не солдаты, а какая-то мразь. Офицеры у них - у нас бы в ефрейторах не прослужили бы. Эх, довоенные бы полки были! " 1088 запасной батальон", откуда они взялись?"

Это, я думаю, больше всего влияло на какое-то неопределенное настроение в Вязьме. Солдаты гарнизона были не настоящие солдаты. Будто бы стояла не то бригада, не то дивизия, никто наверное не знал. Имен у полков не было, все какие-то нумерные батальоны. Запасные чьи? Они сами не знали. Командовал ими какой-то генерал князь Вадбольский.

"Откуда его выкопали? — говорил мой отец. — Он последний раз служил в Тмутаракани в Турецкую войну, наверное". Начальник штаба полковник Смердов, настоящий офицер гренадерского корпу-

 

са, сильно израненный в начале войны, вздыхал". "Офицеры у нас тут — или калеки или военного выпуска. Половина из них и команд не знает".

Одеты и вооружены они были хорошо. Винтовки у них были все японские. Но когда выходили из города на тренировку, вид у них был какой-то невоенный.

"Нужно из старых унтер-офицеров производить, а не из этих студентов да учителей. Офицеры эти новые думают, что они какие-то привилегированные, а что солдаты темные и дураки. Произвел я старшего унтер-офицера недавно, а офицерье им гнушается! Не из нашего сословия, говорят, вот какая шваль пошла".

Встретил Городецкого из Черемушников, приехал в отпуск, приходил обедать с нами. Он уже был капитаном в артиллерии, командовал батареей. Он был в довольно хорошем настроении, говорил, что и на их фронте настроение хорошее, что пехота не ахти какая, но когда весна придет, все оправится.

Вступление Румынии в войну произвело именно то, что дядя Сережа Сазонов пророчил. Не прошло месяца, румыны покатились обратно, на Прут. Это открыло не только Румынский фронт, но и фронт против болгар в Добрудже. Нужны были войска теперь не только на нашем 2000-верстном фронте против австро-германцев, но и на эти новые фронты. Винили союзников. Это они насели на Румынию вмешаться в войну.

Приехала с фронта Машенька Хомякова. Говорила, что на фронте, где она была, на Стоходе, — хотя наступление остановилось, настроение было гораздо лучше, чем раньше. Снабжение хорошее, окопы и блиндажи построены хорошо, амуниции много. Только, говорила, пришли какие-то запасные батальоны, с какими-то псевдоофицерами, почти что без унтер-офицеров. "Совсем не похожи на бывшие полки". Потерь же было сравнительно мало.

В общем, впечатление было, что фронт остановился, но говорят о будущем большом наступлении весной 17-го.

Газеты постоянно кого-нибудь поносили. Говорили и говорят, что в России была сильная цензура. Как было до войны, я не знаю, я тогда газет не читал. Во время войны цензура была военная, это безусловно. Но о делах внутри России — чего только не печатали! Наш управляющий получал кадетскую газету "Речь". Наш сельский учитель, который был открыто социал-демократом (меньшевиком), получал газету "Труд", голос социал-демократов, которую он всем показывал и уверял всех, что Россией правило "3-е Отделение". Мой отец говорил, что он хороший учитель, но что он немножко помешан. Он постоянно был в панике, что его арестуют жандармы. Его ночной кошмар был генерал Курлов, который приедет в Хмелиту и его арестует. Тем не менее, он как-то выжил в Хмелите с 1910 года по 1918 год, когда его арестовали его единомышленники. У нас в доме было только три газеты — "Новое Время", "Русское Слово"

 

и "Русские Ведомости". Последние две за 3 рубля 50 копеек в год присылали подписчикам каждый месяц напечатанный Сытиным том по выбору, Достоевского, Тургенева, Чехова и т.д. Они были в бумажных обложках и на довольно плохой бумаге. В домах крестьян часто встречались эти тома, да и я сам собирал их в мою "частную библиотеку", которой был страшно горд. Выбирал всегда авторов, которых не было в нашей библиотеке, "Комедии Григорьева", "Романы Чирикова", Аверченко, Андрея Белого.

Политика, которой я мало интересовался, заполняла по крайней мере половину каждой газеты. Уже весной 1915 года стали появляться статьи, критикующие военное командование, Сухомлинова и правительство вообще. Кампаний против министров и генералов было много. Если и была цензура, то она их легко пропускала.

Но в конце 1916 года пошли другие жертвы. Появились намеки на царскую семью и ее окружение. Поползли слухи. Откуда они шли и кто их распространял, невозможно было сказать.

"Распутин назначает министров." "Государыня — немка и в связи с Вильгельмом." "Войну ведут Государыня и Распутин, а Государь делает все, что они ему говорят." "Государыня и Распутин сместили героя Николая Николаевича и сослали его на Кавказ" и т. д. и т. д. Многие намеки в газетах и слухи были даже хуже этих.

Я помню, еще в 1915 году мой отец спросил дядю Сережу Сазонова, какую роль играет Распутин? Тот подумал и сказал: "Роль, которую он играет, очень плохая. Но то, что о нем говорят, абсолютная ерунда. Он — умный прохвост. Он собрал кругом себя бабью свору, большинство приживалки, среди них некоторых ты знаешь. Откровенно говоря, я не удивляюсь, они всегда были дурами. Но большинство, Бог их знает, кто они, какой-то деми-монд. Плохо то, что среди этой камарильи некоторые прицепились к Императрице, это к несчастью все знают. Правда или нет, что Распутин помогает Цесаревичу, я не знаю. Он бывает во дворце только во время такого кризиса. Да там еще какие-то ворожилы есть, я даже не знаю, кто они. Во всяком случае, то, что Распутин играет какую-то роль вне этого, просто ерунда. Его Государь не переносит и послал бы к чертовой матери, если бы он попробовал вмешаться в политику и в военные дела. Но, — он обратился к моей матери, — у твоей подруги Зинаиды Юсуповой идиот сын, а его друзья, с позволения сказать, шваль. Они распускают слухи, мутят, ты сама знаешь интриганов в обществе, и этот прохвост Кирилл Владимирович, и Граббе, и эти две ведьмы Черногорки, и другие — повторяют всю эту ерунду. Нужно было бы сослать Распутина и всю эту камарилью на Сахалин. Но никто ничего не делает".

К осени 16-го Распутин, к несчастью, был катализатором всех сплетен, и этим сплетням многие верили. Почему после недавних "побед", которые так подняли дух всех, стали распускать такие слухи, я объяснить не могу.

 

Судя по Вязьме, это брожение было среди членов Земского и Городского союза. Моя мать отчего-то не беспокоилась, говорила, что "это все разговоры". Отец мой был более обеспокоен.

На Казанскую были в Хмелите, и приехал Алексей Николаевич Хомяков из своих Липец. Помню, как он говорил за обедом: "Был в Москве, там Земский Союз ужасную ересь несет. Львов, Шингарев, Рябушинский и другие говорят о каком-то "ответственном правительстве". Что они под этим подразумевают, я не понимаю. Отчего они не могут подождать конца войны? Все равно реформы будут. А теперь они такую кашу заварят, не дай Бог".

Мой отец соглашался: "Говорят, в Петербурге Бьюкенен с кадетами интригует, а Родзянко, я всегда говорил, дурак".

В декабре 16-го года пришла весть об убийстве Распутина. На меня она не произвела большого впечатления. Потому ли, что я был убежден, что Распутин, кроме как в царской семье, и то только у Императрицы из-за Цесаревича, не играл никакой роли. Многие из старших были ошеломлены, но никто сперва не выражал своего мнения.

Первый, кто заговорил со мной об этом, был Иван Михайлович, камердинер. Он вообще очень интересовался политикой, читал все газеты и выражал свои мнения очень свободно. У него был уравновешенный и спокойный взгляд на политику. По его мнению, Дума была "говорилка". "Им нечего делать, только брешут". Он говорил, что в Думе ни одного государственного человека не было, только брехуны. "Ну, кадеты и эти земгородники московские - это же прямая сволочь, только о себе думают, как бы в правительство попасть". Про эсеров и эсдеков — "это интеллигенты, начитались всякой дребедени, а в башке-то у них пусто". (О большевиках тогда никто не говорил, я думаю, даже их не знали.) Об убийстве Распутина Иван Михайлович выразился ясно: "Ну что такую скотину было бить, его нужно было в Сахалин отправить. Теперь вся думская сволочь к этому прицепится, победу бишь над Царской Семьей одержали, своими харями полезут еще чего требовать". Он был озабочен последствиями. "Нехорошо, ох, нехорошо".

Я поехал на день в Хмелиту. Яков, наш шофер, звал поохотиться с ним: "По снежку во фруктовом саду, зайцы да лисы, следов, что писцы расписались. Приезжайте, мы их стукнем".

Я часто с ним охотился и дружил. Автомобиля теперь не было, но Яков с семьей продолжал жить в Хмелите. Он тоже много читал и интересовался политикой. У него были очень определенные политические мнения. Он был невероятный патриот. Его не призвали, потому что он был единственным сыном. Тогда он хотел пойти добровольцем, но ему отказали по какой-то медицинской причине, и это ему было досадно. "Если я шофером быть могу, мог бы и броневиком управлять". У него были свои герои. Они все принадлежали Императорскому Автомобильному Обществу или Воздушному

 

флоту. Полковник Свечин, князь Оболенский, капитан Миклухо-Маклай, Сикорский, Северский, Нестеров... Он знал все их достижения и подвиги и был необычайно ими горд. В чистой политике у него было только одно убеждение: "За Царя и Отечество".

Когда я приехал, он был удручен вестью об убийстве Распутина. "Ох, нехорошо. Как могли будто бы преданные Государю и России люди опуститься до такого преступления? Если бы они были какие-нибудь каторжники, это можно было бы понять, но князь Юсупов да еще великий князь Дмитрий Павлович — это срам. Варваре Петровне это тяжело будет, подруга же ее княгиня Юсупова, матушка этого преступника. Видел его, когда мы три года назад в Архангельское ездили, никогда не подумал бы, что он такой развратник". Он считал, что это преступление против Государя и России, и что будут плохие последствия. Я отчего-то думал, что это только неприятный инцидент и что этим и кончится. Но Яков махал головой. "Вы подождите, это только начало, у нас предателей много сидит в Думе".

В гимназии мальчики думали, что "поделом" Распутина убили и считали Юсупова и Дмитрия Павловича героями. Думаю, что многие думали то же. Но этот инцидент разнуздал как будто всех. Стали говорить о переменах, все вдруг заговорили об "ответственном правительстве". Что это значило, никто не объяснял.

Приезжие из Петербурга говорили о каких-то реформах, о том, что Думу скоро преобразуют в подобие английского парламента и что правительство будет выбираться партиями, что оно будет ответственно только Думе. Шарапов, вяземский депутат в Думе, был на "правом фланге", намного правее Пуришкевича, скалил зубы с досады и говорил: "Эти мерзавцы хотят погубить Россию". Но таких в Думе было мало, - "нас, патриотов, всего шесть". Все остальные, он говорил, заразились какой-то "ревизионной болезнью". Мой отец ничего не говорил, только качал головою. Моя мать уверяла всех, что там было много умных людей.

Слухи об Императрице, о корыстности Протопопова, о том, что будто бы великий князь Николай Николаевич критикует командование Государя и т. д., росли не по дням, а по часам.

Мой отец говорил: "Ерунда, не Государь командует, а Алексеев. Он знает, что он делает, только Брусилова нужно сместить и назначить Гурко".

Все и думать забыли о весеннем наступлении, о котором так много говорили в октябре.

Рождество 1916 года было у нас совсем тихое. Мало кто приезжал даже из соседей. В хмелитской книге, где все приезжающие расписывались и записывали свои впечатления, — полный пробел на это Рождество, ни одной подписи нет. Только 4 января 1917 года пять подписей, и то все офицеров запасного эскадрона 18-го Нежинского гусарского полка, который стоял в то время в Хмелите. Он скоро ушел на фронт.