ПОБЕГ

Возврат с фабрики почему-то переменил наше положение. Я теперь был более или менее убежден, что кто-то в Глав-Сахаре вывозил из Москвы "бегунов" и они куда-то пропадали. Белая армия была еще очень далеко от орловских заводов, так что куда они девались, я никак не мог понять. Неужели по какому-то соглашению они примыкали к зеленым?

 

Все, что я видел, противоречило одно другому. Вопросы задавать даже Егорке было невозможно. "Чем меньше ты знаешь, тем лучше", — сказал Егорка. В Москве мы все это понимали. Я даже перестал гадать.

Вернувшись, мы ничего не делали, были на Рыбном, когда Загуменный приказывал, и были свободны остальное время. Кто-то другой охранял сахар. Атмосфера тоже переменилась. Июль начался большим привозом сахара, и все больше и больше "пополнений" отправлялись на Юг и в Киев. Затем вдруг "пополнение", посланное в Киев, вернулось с Брянского вокзала, и на следующий день человек 500 были отправлены в Южный полк. Настроение стало натянутое. Копков приходил на Рыбный каждый день, потом вдруг перестал.

Мы сидели на сахарной пирамиде, читая газеты, играя в карты и разговаривая о прошлом. В газетах были победы доблестной Красной армии над "шайками" белых разбойников все глубже и глубже в южной Украине. Появились замечания о каких-то шайках казаков, которые действовали уже не в Кубанской и Донской области, а в южной России. Их, конечно, всегда разбивали и уничтожали.

Я подружился с Вадбольским, который наконец перестал мне льстить после того, как однажды он мне сказал, что служил в "захудалом полку, вы об нем, вероятно, никогда не слыхали?"

— Захудалом? — спросил я. — 13-м Военного ордена драгунском полку, вы его захудалым называете?

Он перестал унижаться и оказался очень милый. Мы сидели на пирамиде, когда разговор зашел о нашем штабе.

Я как-то сказал, что Янковского я видел раньше, то есть до нашей поездки. Егорка как будто всполошился.

— Где ты его видел?

— Да когда я и Володя записывались, он меня обложил.

— Он тебя обложил? Да он на Рыбном никогда не бывает.

— Да я не на Рыбном записывался, а в Торговых рядах.

— Что тебя туда понесло?

— Как что? Там Глав-Сахар.

— Ну и чудак ты! Хочешь записываться в армию и к главнокомандующему лезешь!

— Да я не знал.

— Да ты, дурак, читать умеешь?

— Умею.

— Там написано ясно, русским языком: "записываться на Рыбном", а ты к самому главному комиссару полез, понятно, что он тебя обложил.

Все засмеялись.

— Я теперь понимаю, как ты и Володя к нам в специальный попали.

Я не объяснил, что я просто не посмел читать афишу. Подумал, спасибо Богородице, что меня туда направила.

 

Кажется, пять или шесть дней мы маячили на пирамиде. Все это время с соседнего двора грузовики увозили на вокзал по двести-триста человек в день.

— Откуда они все берутся?

— Да в Москве три миллиона человек живут, легко тысяч десять, двадцать набрать, харчи хорошие и вне Москвы дышать легче, каждый день более 300 и больше записываются.

— И Чека на них внимания не обращает?

— Да у нас тоже Чека сидит.

Однажды вечером Загуменный собрал нас в складе.

— Ребята, мы завтра едем, не на фабрику, а в Киев. Как, я еще не знаю. Отсюда в 12, в полдень точно. Теперь можете идти. Когда прощаться с вашими девками будете — как всегда, понимаете? Мы теперь не вернемся, но это им знать не нужно. Поняли?

Мы пошли. Егорка говорит мне:

— Ты лучше в десять сюда вернись, Пайки подберем. Простился и на трамвай, домой.

Нужно было сказать моим родителям, что уезжаю, вероятно, в последний раз. Моя мать приняла это спокойно.

— Конечно, это опасно, но по крайней мере в Москве не будешь, тут может стать опасней для молодежи. Мой отец только сказал:

— Если проберешься в Белую армию, найди полковника Фелейзена, он со мной служил, там, наверно, конный полк сформировали. Мать прибавила:

— Да, найди конный полк, там твоих двоюродных братьев много.

— Если они еще живы, - добавил мой отец.

Пробежал к Рысу. Он и Краковский были дома. Краковский теперь работал в архиве. Я его спросил, отчего он не запишется в Глав - Сахар?

— Не знаю, дорогой, тут плохо, я же жид, ты сам знаешь, в теперешнее время из сковороды в огонь. Подумаю.

Рысу Лундберг устроил место в свой комиссариат. По крайней мере, с голоду не помрут.

Самое трудное было для меня прощание с Настей. Я был так глубоко в нее влюблен, что не хотел ее оставлять.

На следующее утро все сидящие на пирамиде наши были очень молчаливы. Сидя рядом с Егоркой, я полушепотом его спросил:

— Как это, уже несколько дней нет проезда на Киев, а нас туда посылают?

Он пожал плечами:

— Не знаю.

— Да зачем в Киев?

— Там Западный полк.

Это я уже знал, но это ничего не объясняло. Что-то, как видно,

 

произошло. Если кто знал обо всем, так это Загуменный, но он ни слова не сказал.

В двенадцать подъехал грузовик, мы погрузились молча и поехали на Брянский вокзал. Тут стоял обыкновенный поезд, по сформированию товарно-пассажирский. За паровозом товарным "О" были пять теплушек, два вагона 3-го класса, один вагон 2-го, затем опять 2 вагона 3-го и теплушка. Вагоны были набиты. Двери второй теплушки были открыты, и были видны полати, железная печка и солома.

— Ну, ребята, это тебе не люкс, но мы к этому привыкли. Устраивайтесь, как можете, по крайней мере, соседей нет.

Мы погрузились. К моему удивлению, появился откуда-то Борис Шереметев.

— Ах, здорово, Николай! Я не знал, что с тобой еду.

— А ты куда?

— Да туда же, куда и вы. Он никого из наших не знал.

— Как ты сюда попал?

— Да меня с Рыбного прислали. Говорят, вали на Брянский, быстро, там наша команда есть. Дали бумажку к какому-то товарищу Загуменному. Он здесь?

Я его повел к Загуменному. Тот на Бориса посмотрел с изумлением и спросил:

— Да вы откуда?

Борис что-то стал объяснять. Загуменный на него смотрел подозрительно. Я вмешался.

— Я его с детства знаю. Загуменный меня отвел в сторону.

— Не нравится мне это. Я его не знаю.

— Он надежный, я за него ручаюсь.

— Ну, я ваше слово приму, но у нас этого раньше никогда не случалось.

Я подумал, странно, меня принял без разговора, а тут прислали из пополнений человека, а он на него искоса смотрит.

Поезд пошел. Меня удивило, что все молчали, совсем разно от нашей поездки на фабрику. Опять проехали дачные места, никто не говорил, только когда пошли поля и леса и деревни, все как будто проснулись.

Кто-то заголосил солдатскую песню, и вдруг все оживились. Поезд останавливался на каждой станции и полустанке. После Внукова чекистов на станциях, кроме Тихоновой пустыни, не было.

— Как это, говорят, повсюду тут зеленые, а поезд проходит?

— Да чего им останавливать, что из Москвы везти могут? Большинство из пассажиров свои. Москвичей тут нет, их бы дальше Внукова не пропустили. Там, ты сам видел, все документы проверяли.

 

А нас даже не спрашивали. Не посмели бы. Их Загуменный бы к чертовой матери послал.

Так мы все-таки были какие-то привилегированные, хотя и в теплушке ехали.

К вечеру остановились на какой-то станции, кажется, Бабынино, не доезжая Сухиничей. Поезд почему-то поставили на запасной путь. Стало прохладнее, и мы слезли и развалились в густой траве. Хорошо было быть в деревне. Я был удручен прощанием с Настей и не мог представить себе будущее. Я в западной России никогда не бывал, и Киев для меня был что за границей. Там год тому назад хохлы какую-то независимую Украину объявили.

На утро поезд пошел опять. Ночью мимо проходили какие-то поезда, с пушками на платформах. Постояли в Сухиничах и опять пошли. Часа через два переехали какую-то речку и остановились в лесу. Поезд стоял на низкой насыпи. Оказалось, что паровоз сжег все топливо. Остановился потому, что на опушке леса был склад дров, сажен десять. Машинист и проводной пошли выгонять пассажиров грузить тендер дровами. Мы слезли и стали помогать кидать дрова от одного к другому. Было очень жарко. Некоторые из наших разделись и стали купаться в речке.

— Это что, Десна? — кто-то спросил.

— Какая тебе Десна, смотри, куда бежит.

— Так что ж это значит, может повернуть.

— Ты дурак, Десна — река, а не ручей, она в Брянске.

— Так каждая река ручьем начинается. Спор продолжался уже веселый.

Приехали в Брянск. Загуменный пошел к коменданту узнавать про поезд в Киев. Вернулся угрюмый.

— Этот поезд только "наверняка" до Навли доходит и то не наверно, сукины дети сами не знают. Говорят, зеленые повсюду, не пропускают.

Он стоял в задумчивости. После нескольких минут он собрал нас всех в кружок.

— Ребята, мы досюда доехали, нужно дальше ехать. Мы этого ждали и приготовились. Всем взводом мы никогда не проберемся. Вы сами знаете, как зеленые к большевикам относятся. Следовательно, нужно разбиться. По два вместе, без винтовок, по своей инициативе, и если у вас язык подвешен хорошо, пробраться можно. Трудно будет, но вы все деревенские. Я вас разделю попарно. Каким путем вы в Киев проберетесь, я не знаю, сами решайте. Я каждому дам командировку, будете ли ее употреблять, это от вас зависит, и дам вам денег, а там — с Богом!

Он дал каждому бумажку, на которой было написано, что мы были прикомандированы к Западному полку в Киеве, и запечатанный конверт. "Сейчас не открывайте". Затем стал разделять всех по

 

парно. Я отчего-то был убежден, что он меня отделит с Егоркой, но когда дошел до меня, он вдруг сказал: "Волков, вы возьмете Любощинского". Это меня ошеломило, но ничего не поделаешь. Сдали винтовки интенданту, распрощались.

— Ты каким способом ехать собираешься? — спросил я Егорку.

— Не знаю, я с Загуменным, он решит.

Многие решили идти в город. Володя и я остались на платформе. Я оставил его сидеть на скамейке и пошел по платформе подумать. В конце платформы сидел какой-то старичок. Я к нему подошел и увидел, что это был старый еврей.

— Вы что, поезда ждете?

— Да жду, паренек, уже второй день.

— Да вы куда едете?

— Домой, молодой человек, домой, не должен был сюда приезжать.

— А это где?

— Конотоп.

— Да там, говорят, все зеленые.

— Да, молодой человек, от хутора Михайловского по самый Киев.

— Так поездов же нет, что ж вы будете делать?

— Не знаю, молодой человек, не знаю, вероятно, с голоду помру.

Из разговора я понял, что у него не было ни еды, ни денег.

— Подождите минутку, я сейчас вернусь.

— Я тут буду, куда же мне деваться.

Я пошел обратно к Володе. Посмотрел в свой мешок, там большой круглый хлеб, сало и сахар. Я разрезал хлеб и сало и черпнул кружкой сахар.

— Что ты делаешь?

— Да там старик сидит голодный.

Володя пожал плечами, он всегда подозревал, что я какой-то глумной.

— Я не знаю, вы, вероятно, сала не едите, но я во всяком случае принес.

— Ох, молодой человек, пророк Илия воронам не говорил, что ему принести. Спасибо вам, Бог меня простит. Он с жадностью кусал кусок хлеба.

— А вы сами-то куда едете?

— Да в Киев, тоже не знаю, как туда попасть.

— Это не так трудно.

— Как не трудно?

— А вы поезжайте в Гомель, а оттуда на пароходе.

— В Гомель? Так это в другую сторону. Как я объясню чекистам, что я в Киев еду?

 

— Э, молодой человек, это просто. Вы поезжайте в Гомель к моему другу Борису Самойловичу Юшкевичу. Скажите, Шмуль Моршак из Конотопа послал. Он вас направит. Запоминайте адрес... — Он дал мне адрес.

Я открыл мой конверт и ахнул. В нем было на 500 рублей николаевками, рублей на 200 керенками и 300 рублей советскими. Я посмотрел на них с удивлением. Потом вынул 25 рублей: николаевку, несколько керенок и советских, и дал старику.

— Зачем вы мне это даете?

— Как зачем, у вас же денег нет?

— Ах, молодой человек, вы зря это делаете.

— Так вы же мне помогли.

— Не за плату помог.

— Это все равно, может вам будет легче домой добраться.

Я с ним распростился и пошел обратно к Володе.

— Мы в Гомель едем.            

— В Гомель? Почему в Гомель? Это же совсем не в направлении на Киев.

— Потому что я так решил.

Я всегда боялся, что Володя будет спорить, когда решение нужно будет принимать немедленное. Решил сразу его приучать делать то, что я говорю.

Пошли в кассу узнать о поездах. Кассир — маленький человечек в пенсне, посмотрел на меня без интереса и спросил:

— Поезд в Гомель? Зачем вы в Гомель хотите?

— Потому что я туда еду.

— Да там только жиды живут.

— Мне все-таки туда ехать нужно.

— Почему вы в Смоленск не проедете?

— Просто потому, что мне в Гомель надо.

— Не понравится, в Могилев, может быть?..

— Да когда поезд в Гомель?

— Ну, если вы решили, первый уходит в 3: 15.

Чудак какой, чего он время тратит? Пошли искать поезд, уже почти что 3 часа. На запасном пути стоит поезд с паровозом, пустой, показалось. Прошли мимо вагонов — никого не видать. Странно, подумал я, пустых поездов давно не видал. Спросил у машиниста.

— Да, в Гомель идем.

— Чего никого в поезде нет?

— Как видно, ехать никто не хочет.

Пошли обратно к вагону 1-го класса. Володя говорит:

— Наши пропуска на 3-й класс.

— А кто нас спрашивать будет?

— А если спросят?

— Так скажем, что мы из Глав-Сахара, всегда первым классом ездим.

 

— Так это неправда.

— Я знаю, что неправда, но они поверят.

Проходя по коридору, заметили какого-то типа в одном из купе. Он был лет сорока, в рясе, но почему-то в синей фуражке. Прошли, уселись.

Неужели правда в Гомель никто ехать не хочет, или это наш кассир всех отговаривал? Я велел Володе пойти спросить этого типа, правда ли, что поезд идет на Гомель. Володя ушел. Я разлегся на удобном диване и стал перебирать в голове, что произошло со мной с тех пор, что я приписался в Глав-Сахар. Было столько противоречий, что картины ясной не складывалось. Во-первых, верхушка Глав-Сахара были коммунисты. Но правда ли это? Может быть, Копков не был. Но в таком случае, неужели же чекисты это не заметили? Я был совершенно уверен, что у Глав-Сахара было какое-то условие с зелеными. Что многие из тех, которые будто бы были убиты, примыкали к зеленым. Но, как видно, это союзничество было только местное. Ясно было, что зеленые Полтавской, Киевской и Черниговской губерний ничего общего с Глав-Сахаром не имели. Может быть, я угадал правильно. Большевикам нужен был сахар, появилась организация, которая его доставляла, и потому Чека закрывала глаза на, в сущности, безвредные отъезды из Москвы нескольких тысяч подозрительных типов, которых, вероятно, расстреляют зеленые.

В нижнем эшелоне были свои загуменные, вероятно, их было много. Они действовали, как всякие хорошие дисциплинированные солдаты. Ясно, что, будучи крестьянами, они большевиков не любили, но как солдаты — выполняли то, что им приказывали. Тем не менее, у них было какое-то соглашение с кем-то выше.

Егорка отказывался много говорить про 5-ю Кавалерийскую дивизию, в особенности про александрийцев и литовцев. Но все же Егорка сказал как-то, что Загуменный, Болотников, Махров и он — все были в одном полку. Вероятно, или гусары, или уланы. Он как-то заметил, что "почти все наши", то есть вся специальная команда, за исключением Вадбольского, Языкова, Володи и меня, были из того же полка. Может, Копков был один из них?

Как видно, так называемое "пополнение" было просто из "бегунов". Меня забавляло то, что я уже несколько недель был в Глав-Сахаре, но никогда не видел сбора пополнения. Они будто бы были в соседнем дворе. Видел их только, когда они появлялись на вокзале. Человек 500 нелегко спрятать. Почему сахар привозили на наш двор, в склад не клали и от нас забирали какие-то грузовики?

А затем, что могло значить: "Мы курочку в курятник заперли"? Во всяком случае, отчего мы, "конвой" штаба, вдруг ринулись в Брянск, разбились на пары и зачем-то едем в Киев? С этого момента мы почему-то вышли из-под зонтика Глав-Сахара. Неужели было так важно, чтобы мы добрались до Киева? Последнее, что сказал

 

мне Загуменный: "Ну, Волков, вы деревенский и, я заметил, не дурак, вам придется все силы напрячь и пробраться в Киев. Мы там все встретимся. Если вы проберетесь, найдите Глав-Сахар на Анненской, они вас направят".

Я подумал: чем я могу быть полезен? Слышал, в Западном полку в Киеве более шести тысяч, разве еще двое могут быть важны?

Вдруг вернулся Володя, полчаса его не было, и привел с собой типа. Он представился, не помню его имени.

— Я с вашим другом разговорился, очень интересно, такой ученый человек.

Мне сразу этот тип не понравился, чего это Володя с ним разболтался?

— Вы, — говорит, - в Гомель едете зачем?

— По делам.

Я надеялся этим кончить разговор, но он махнул в философию. Мы вдруг оказались на Льве Толстом. Он стал говорить о Толстом как о пророке, "вы его разве не боготворите?".

— Я никак такое слово к Толстому прицепить не могу. Он написал великолепные "Войну и мир" и "Анну Каренину" и плел невероятную ересь в своем "Евангелии".

— Как вы можете так о Льве Толстом говорить, это богохульство!

— Вы что — толстовец?

Он был слишком шокирован, чтобы продолжать.

— Судя по вашей рясе, вы монах, и православный, я бы думал, что лицемерие Толстого вы не должны уважать.

Он был так ужален моим мнением о Толстом, что не мог найти слов.

— Вы, между прочим, куда едете?

— В Новозыбков, — он встал и ушел к себе в купе. Бедный Володя краснел за меня.

— Ты его обидел, он такой интеллигентный человек...

— Ты прав, он интеллигентный, но ведь чепуху несет о Толстом...

Я думал: как отучить Володю от слабости распространяться с каждым встречным и пробалтывать все наши планы? Он сам был милый и простой и почему-то считал, что если человек "культурный", то тем самым уже и надежный. Он мне твердил, что боится с крестьянами говорить, не знает, о чем.

— Они говорят иным языком!

— Ерунда! Ты просто смотришь на них сверху вниз. А большинство крестьян гораздо интеллигентнее твоих "культурных": они шевелят своими собственными мозгами, а не заемными от твоих ученых философов.

Володя определенно считал меня каким-то чудаком. Мне это

 

было безразлично. Единственное, что я от него тогда хотел, — чтобы он меня слушался беспрекословно.

Удивительно, что на станциях почти никого не было. Странная эта часть России — с железной дороги деревни редко видать, лес хороший, но какой-то неприсмотренный, точно тайга. Может быть, это "Брынский лес" Загоскина? Переехали Десну. Володя дулся, обиделся на меня, не хотел разговаривать. Я решил устроиться спать и скоро заснул.

Проснулся в темноте. Стояли на какой-то станции. Я высунулся в окно — Унеча, никогда не слыхал. Паровоз пыхтит, а никого на платформе нет. Подумал, население тут жидкое. Меня беспокоила наша поездка в Гомель. Вдруг друг Моршака, господин Юшкевич, нас не признает, что мы будем делать в Гомеле? Я себе представлял Гомель как что-то вроде большой Пустошки. Пустошка была чисто еврейским местечком, там жили только правоверные евреи. Когда наша коляска проезжала от станции на шоссе, стук колес вызывал старых евреев, они открывали окна и высовывались, с какими-то коробочками на лбу и с длинными пейсами. Там, по крайней мере, все знали, кто я — внук моего деда, — а тут отчего евреи будут помогать какому-то красноармейцу?

Поезд опять пошел, прошел верст пять и остановился на насыпи в лесу. Жарко было в вагоне, я вышел на платформу и сел на насыпь. Ночь была темная, жаркая и душистая, где-то был месяц, но он уже садился. Я прислушался, недалеко цокал соловей. Кто-то, шагах в двадцати от меня, кашлянул. Я посмотрел налево, разобрал фигуру, сидящую, как я, на краю насыпи. Он курил, видно было конец тлеющей папироски.

— Поздновато соловьям распеваться, — сказал он глубоким голосом.

— Да, поздно, а там второй.

— Мм... бывает.

— А вы что, местный?

— Да, только давно дома не был. Я черниговский, а вы откуда?

— Я смоленский.

— А... А я в Вязьме служил до войны. Бывали там?

— Вы что, в армии были?

— Да.

— В Третьем тяжелом дивизионе?

— А вы его знаете?

— Да, я из-под Вязьмы, знал Зайончковских.

— Да Зайончковский-младший командовал моей батареей.

— Так вы что, в плену были?

— Да, четыре года сидел, приехал домой, арестовали, только недавно вот выпустили.

В темноте мы друг друга не видели и потому говорили свобод-

 

но. Он мне рассказал о своей деревне. Не знал, что там произошло, уже третий год ни от кого не слышал, не знал, жива жена или нет. Много таких тогда в России было.

Паровоз дал хриплый свисток, я полез обратно в поезд. Прилег и заснул. Проснулся, уже было светло, подходили к какой-то станции. "Новозыбков! Новозыбков!" — кто-то кричал на платформе. Я разбудил Володю:

— Пойдем в буфет, станция кажется большая, может чаю найдем.

Люди на платформе говорили громко. Не похоже на советскую станцию. Бабы сидели, прислонившись к частоколу, а у ног их — корзинки, полные черными вишнями, галушками, пирожками из-под чистых белых салфеток. Вошли в буфет и остолбенели. На прилавке стоял самовар, из которого тонкой струёй подымался пар. Но что поразило нас — на блюде, под стеклянным колпаком, были навалены пирожные, эклеры, покрытые шоколадом и розовым сахаром, наполеоны слоеные с битыми сливками... Наши глаза не отрывались от этого колпака.

— Это что, настоящие? — спросил я буфетчика в чистом белом переднике.

Он посмотрел с удивлением сперва на нас, потом на колпак:

— Как настоящие?

В Москве, в советских лавках за стеклом, кроме маленьких бутылок с разноцветной жидкостью, на которых было написано "земляничный" или "ананасный" сироп (они были не для продажи, просто украшали окна), иногда были еще пирожные, сделанные из разноцветного картона.

— Да их есть-то можно?

Буфетчик посмотрел пристально на пирожные, как будто боялся, что они превратятся во что-то другое.

— Да для чего ж они сделаны?

— Они для продажи?

Буфетчик решил, что мы рехнулись. Развел руками:

— Да вы что, пирожных не видали раньше?

— Уже два года не видели.

— Да вы откуда же?

— Из Брянска. — Я не хотел сказать, что из Москвы, чтобы его не напугать.

— Ну тогда понятно, там большевики.

— А у вас их что — тут нет?

— Да наехала сволочь, но не смеют показываться. Я спросил, сколько пирожные стоят, и положил на прилавок советские деньги.

— Эти, брат, тут не ходят. Украинки есть?

— Нет. А керенки возьмете?

— Ну это еще туда-сюда.

 

Мы купили по эклеру и наполеону.

— Они действительно настоящие, и чай настоящий! — сказал Володя с удивлением.

Вышли на платформу, пирожками пахнет.

— Что, сынок, хочешь гречишные с грибами или мясные? Купили и тех и других, да и вишен, тоже на керенки. Стояли долго. Ждали поезда из Новгорода-Северского. Пришел наконец, почти что пустой. Разговорились с крестьянином.

— Э, братец, мы тут недавно под большевиков попали. Были немцы и украинцы, заграничная мразь, но и то лучше жилось, нас не трогали, да и все было. Пришли наши, точно тати какие-то. Стали притеснять... Ну, мы их по морде тут бьем. — И расхохотался.

— А в Гомеле что? они там сидят?

— Ну, Гомель другое дело, то город большой, там сволочи много.

Вернулись в вагон. Нехорошо мне все это показалось. Подумал, не лучше ли нам тут слезть... А дальше что? Я географию здешнюю не знал, куда из Новозыбкова идти? Да еще примут за красных, морду набьют. Нет, лучше ехать в Гомель.

Поезд наконец пошел. Я сидел у окна. Какая-то река, человек в лодке удит, на той стороне стадо коров, все как будто в старое время, а что на самом деле? Какой-то остров — не красный, не зеленый... может быть, и то и другое, захолустье, где друг друга по морде бьют. У меня сердце сжималось, когда я думал о Гомеле. Полтора дня на свободе, без постоянной опасности, и я уже отвык от брони, в которой все время был, и она защищала меня, в советской России.

Наконец появились предместья. Посмотрел на Володю, вижу, он не беспокоится.

— Послушай, в Гомеле Чека, я не знаю, что произойдет. Пропуски наши на Гомель, а едем мы в Киев, это как "мимо Киева в Торжок". Нам никто не поверит.

— Я не понимаю, при чем тут Торжок?

— Брось! Торжок я просто к слову. Если что скажу или махну, делай, что я говорю, сразу, не препирайся, понял?

— Да почему же ты вдруг будешь приказывать?

— Не знаю, только делай то, что я говорю, сразу, понимаешь? Володя пожал плечами. Этого ли я больше всего боялся? Поезд подошел к станции, у меня сердце екнуло. На платформе попарно расхаживали чекисты. Мы прошли в третий класс. Вылезать из первого класса показалось бы подозрительным. Как только слезли, появились чекисты:

— Ваши документы!

Я вытянул документы, как будто все было в порядке.

— Зачем вы сюда приехали?

— Да нас брянский комендант сюда послал.

 

— Отчего?

— Потому что нет поездов из Брянска в Киев.

— Почему нет?

— Потому что линия от хутора Михайловского до Киева занята зелеными.

— Это вы врете, никаких зеленых нет.

— Да позвоните коменданту брянскому, спросите.

— Вы все врете.

Я вдруг решил попробовать блеф.

— Да товарищ, отсюда железная дорога идет на Бахмач. Мы туда могли бы проехать, а оттуда на Киев.

— В никакой Бахмач вы не поедете, туда поездов нет, обратно в Брянск.

— Ну хорошо, когда следующий поезд в Брянск?

— Завтра.

В этот момент нам посчастливилось. Второй чекист заспорил с кем-то, и наш чекист повернулся, протянув руку с нашими документами. Рядом была толпа. Я лягнул Володю, указал на толпу, выхватил документы и мы нырнули. Кто-то кричал, но мы уже потерялись в толпе. Впереди была площадь, подводы, люди ходят. "Встреть меня в той улице", — махнул я Володе и нырнул за подводу.

Запыхавшись, мы оба встретились за углом.

— Молодец, видишь, как быстрое исполнение приказа вывозит

Володя только улыбнулся.

Теперь нам нужно было найти улицу, на которой жил Юшкевич. "Сними красную звезду, иначе мы всех напугаем". Жители были очень учтивы, и мы скоро нашли дом. Он стоял за изгородью в фруктовом саду. Мы вошли в ворота и подошли к крыльцу. Я был неуверен. Бог его ведает, может, Юшкевич нас не примет, тогда что?

Постучали. Долго никто не отвечал. Вдруг послышался испуганный голос женщины:

— Кто там будет?

— Нас прислал Шмуль Моршак из Конотопа к Борису Самуиловичу Юшкевичу.

За дверями какой-то шепот. Вдруг дверь приоткрылась и за ней появилось круглое лицо еврея.

— Вы говорите, Шмуль Моршак?

— Да, мы его на платформе в Брянске встретили.

— Ах, входите тогда, входите, все друзья Шмуля мои друзья! Мы вошли в светлую горницу, перед нами стоял толстый маленький еврей и толстая маленькая еврейка, оба лет 50-ти. Они оба улыбались и приглашали нас в соседнюю комнату.

Я попробовал объяснить Юшкевичам, как мы к ним попали.

Не зная их, я не смел признаться, что мы красноармейцы, и боялся сказать, что мы бежим из Москвы. К счастью, Борис Самуилович не

 

спрашивал деталей и принял как старых знакомых. Сара Исаковна куда-то исчезла и минут через двадцать появилась со всякими угощениями, накрыла стол, и тут вдруг появилась высокая, стройная девица, несшая самовар. Борис Самуилович ее представил: "Ах, дочка моя, Раиса". Раиса тут же покраснела, ни слова не сказала и скоро исчезла из комнаты. Я заметил только, что у нее было легкое косоглазие, которое то появлялось, то исчезало. Во время еды она не показывалась.

Юшкевичи не могли быть более гостеприимными. И в конце еды мы уже разговаривали совершенно свободно. У них, оказывается, был сын, студент Киевского университета. Когда пришли большевики, они осадили университет. Сын как-то выбрался и вернулся домой. Здесь с друзьями он сразу попал у большевиков в опалу, потому что они ночью украсили статую графа Румянцева венками. Кто-то на них донес, они должны были бежать. Сын их бежал в Могилев и надеялся пробраться в Польшу.

Я наконец дошел до дела, касающегося нас. Мы должны были добраться до Киева. Господин Моршак сказал нам, что ходят пароходы из Гомеля в Киев. Как на них попасть? Мы уже были в стычке с чекистами на вокзале. Борис Самуилович охал и ахал, но в конце концов сказал, что он это может устроить.

— Вам, господа, нужны "фаршированные" документы, с новыми именами и местожительством где-нибудь под Киевом.

Я заметил, что это все великолепно, но несчастие в том, что ни я, ни Володя никогда в тех местах не были и что, если нас будут расспрашивать о, скажем, Белой Церкви или Фатеже, мы ответить ничего не сможем.

— Это ничего, есть места, где ничего нет примечательного, просто улицы и дома, как везде.

Я решил оставить это все Борису Самуиловичу. Но это возьмет дня два-три. Я тогда попросил устроить нас куда-нибудь — мол, деньги у нас есть, и мы сможем заплатить. Он и слышать не хотел.

— Да что вы, молодые люди, разве вам тут неудобно? Вы меня и Сару Исаковну не будете обижать, мы вас тут приютим, места у нас много, дом большой, и никаких денег нам не надо. Вы наши гости.

Я его поблагодарил. Уютно тут было и хорошие люди.

Володя, как всегда, завел с Борисом Самуиловичем какой-то философский разговор. Я вышел в фруктовый сад. Хорошо тут было, прохладно под большими яблонями. Сад оказался большой. Я должен был нырять под раскидистыми ветвями, которые были покрыты множеством яблок.

Вдруг я почти что наткнулся на Раису Борисовну. Она сидела на траве, читая какую-то книгу.

— Ах, простите. Тут так хорошо в саду, так тихо, только пчелы жужжат.

 

Она испуганно подняла на меня глаза.

— Да, тут хорошо в тени.

— Разрешите мне присесть, я давно уже в таком саду не сидел.

— Конечно, садитесь, - и покраснела еще глубже.

— Что это вы читаете?

— Роман Чирикова.

Наш разговор был отрывистый, она отвечала на вопросы несколькими словами. Она была очень привлекательна, лет может быть 25-ти, прекрасно сложена. Легкая косоглазость как-то прибавляла ей шарму. Разговор наш перешел на литературу. Она мало-помалу перестала краснеть и начала говорить гораздо свободнее. Мы говорили о Пушкине, Баратынском и Блоке. Я сидел против нее, и, чем больше я на нее смотрел, тем более она мне нравилась.

Она стала мне рассказывать о времени ее гимназии... Я спросил, много ли молодежи осталось в Гомеле, и что они теперь делают? Она вдруг отвернулась.

— Да... нет... я никого не вижу теперь.

Не думая, я спросил:

— Почему?

Она посмотрела на меня секунду, и слезы потекли у нее по щекам.

— Ах, простите, Раиса Борисовна, я никак не хотел вас расстраивать. Простите, пожалуйста!

Она прикрыла свое лицо руками и стала плакать. Меня это страшно огорчило, я вскочил, сел с ней рядом и положил руку на ее плечо.

— Пожалуйста, не плачьте, я никак не хотел вас расстраивать... — и как дурак прибавил: - Вы такая привлекательная, простите меня.                                

Вместо того, чтобы успокоиться, она теперь рыдала. Я не знал, что делать. В панике я ее обнял, и она зарыла свое лицо в моем плече. Совершенно уже потерявшись, я сказал:

— Раечка, милая, скажите, как я вас обидел?

Не поднимая головы, она пробормотала:

— Вы меня совсем не обидели, это не ваша вина.

Никогда еще я не был в таком положении и понятия не имел, что делать дальше. Вдруг она перестала плакать, подняла заплаканное лицо и сказала:

— Это не ваша вина, что я косая.

— Вы косая?! Я этого даже не заметил, у вас легкий перекос, который вас делает еще более привлекательной.

— Вы мне льстите.

— Ей-Богу, не льщу. Это правда!

В первый раз она посмотрела мне в глаза.

— Когда вы вошли в комнату, первое, что я подумал, вот красивая девица. Я же проезжий, зачем я буду вам льстить, мы, может,

 

никогда не увидимся опять, а сейчас, когда вы расплакались, я хотел вас обнять и расцеловать, какая же тут лесть? В первый раз она улыбнулась:

— Я только могу вам принести несчастие.

— Отчего?

— Потому что я косая.

— Вот ерунда!

Я был тронут, что она не пробовала вывернуться из моих объятий.

— Нет, не ерунда. У нас говорят, что косые приносят всем несчастье.

— Я никогда такой ерунды не слышал, да вы даже не косая, и как косость может принести несчастье? — совершенно непонятно.

— Ну, тут в это верят, и со мной никто не хочет встречаться.

— Это такая глупость, вот я вам докажу, — и поцеловал ее в губы.

Она на меня уставилась большими открытыми глазами.

— И вы не боитесь?

— Боюсь чего? Поцелуя красивой девицы? Она на меня долго смотрела с изумлением.

— Меня никто никогда не целовал, а мне уже 26 лет.

— Чтоб доказать, что это чепуха... — я ее обнял, прижал к себе и опять поцеловал в губы.

Она вдруг заплакала опять.

— Я принесу вам несчастье, я это знаю...

— Чепуха, это местное суеверие, поверьте мне, Раиса, дорогая. Мне теперь нужно все возможное счастье, чтоб пробраться в Киев, если бы это суеверие имело какую-нибудь почву, поцеловал бы я вас? — Я спохватился. — Простите, ради Бога, я вдруг стал называть вас Раисой, без отчества.

— Я очень рада, вы первый, который от меня не отшатнулся. Может быть, это переменит мое счастье.

— Я только могу сказать, что ваша молодежь здесь — дурье. Красивая, привлекательная барышня, и от нее отшатываются! Мне только жаль, что я должен отсюда уезжать!

Она совсем успокоилась, уселась по-прежнему, и мы стали говорить уже без робости о ее жизни, о будущем.

— Я знаю, вы вероятно не хотите ваших родственников оставлять, но вы должны отсюда уехать туда, где нет этого суеверия, выйти замуж и вырастить свою собственную семью.

Она повеселела, стала смеяться и шутить.

Когда мы вернулись в дом, Володя был углублен в какую-то книгу, а Бориса Самуиловича не было, ушел в город.

Возвратившись, он сказал, что заказал у знакомых наши новые, "фаршированные" документы. Раиса засмеялась: "папочка, фаршируют только курицу и кабачки". Борис Самуилович посмот-

 

рел на нее с удивлением. "Знаю, душечка, знаю". Как видно, удивлен был ее смеху.

Юшкевичи нам дали каждому чудную комнату, моя смотрела в сад. Спать наконец между чистыми и свежими простынями было замечательно. Давно я так не спал. Гостеприимству Юшкевичей не было конца. Сара Исаковна расспрашивала, что каждый из нас любит есть. Борис Самуилович вытаскивал всякие книги для Володи. Раиса, теперь веселая и не застенчивая, бегала со мной по саду, ища спелых яблок. Я вдруг почувствовал, будто я опять в Вязьме, в гимназии, и наслаждаюсь жизнью. Москва и последние два года были каким-то миражом.

Из дому мы, конечно, не выходили и в городе не были, но то, что я видел по дороге к Юшкевичам, могло быть в любом великорусском провинциальном городе.

Я все же беспокоился, вспоминая нашу цель. До Киева пароходом 550 верст. Борис Самуилович говорил о восстании крестьян вокруг Чернигова и по ту сторону Днепра. Что если зеленые не пропустят пароход в Киев?

Может быть оттого, что мы были чужие и этим прервали их обыкновенную рутину, Юшкевичи были теперь веселые. Борис Самуилович рассказывал много о прошлом. Он был делец, покупал и продавал кожу. Не зная этой части России, я его спросил о погромах. В нашей части России еврейских погромов никогда не было. Евреи считались русскими, как и татары, и цыгане. На Украине и в Польше дело было другое. Там евреев было много. В Гомеле, например, из 100 тысяч населения 65 тысяч были евреи. В Бердичеве и Виннице, Борис Самуилович рассказывал и смеялся, - "православные, если видят друг друга на улице, переходят и руки жмут, так редко они попадались".

Я его спросил, отчего случались погромы. Он сказал:

— Да об этом больше говорят, чем случается. Про Польшу я не знаю, но у нас это все из-за урожая.

— Как из-за урожая?

— Да это просто. Если урожай хороший, цены на зерно падают. Скупают всю пшеницу евреи, они зерном торгуют. На следующий год урожай не такой хороший, может быть. Цены должны подниматься, а торговцы говорят: "У нас с прошлого года много пшеницы осталось, нам ваша пшеница не нужна". — "Как, — говорят, — не нужна?" — "Да так, мы, чтобы вам помочь, возьмем ее дешевле, чем в прошлом году". Мужики говорят: "Вы нас надуваете!" А они говорят: "Не хотите продавать — не нужно!" Ну, мужики злятся, напиваются и идут бить евреев.

— Да что же полиция делает?

— Ну что полиция может сделать? В Дарнице 15 тысяч евреев живет, а всего 4 полицейских. Что они могут сделать против 400 пьяных мужиков?

 

— Да могли же откуда-нибудь больше полицейских прислать?

— Да посылают, но к тому времени мужики уже стекла побили, пуховики распороли и кому-нибудь морду набили. Вот вам и погром!

— Да говорят, многих евреев убивают и дома жгут.

— Э, вы только в газетах это читаете.

— Разве это не правда?

— И правда, и не правда, бывали случаи, где кого-нибудь убили и дом чей-то сожгли. Но я никогда не слышал, чтоб даже в больших погромах больше шести человек пострадали. Евреи тоже драться умеют.

Меня это поразило. Я всегда думал, что в погромных беспорядках много евреев погибало. Отчего ж тогда газеты их так раздувают?

— Ах, милый Николай Владимирович, неужели вы евреев не знаете? Мы хорошие публицисты. Мы вот не любим в армии служить, так мы за границу убежим, где набора нет, а там говорим, что мы от погромов бежим. И там нас принимают, говорят, в России всех евреев бьют. А вот теперь, может быть, и действительно побьют. Мы же капиталисты.

— В таком случае я не понимаю, отчего столько евреев было среди социалистов и разных революционеров?

— И это просто. Никто не думал, что революция до большевиков дойдет. Все думали — получим свободу, — а не так вышло.

Как ни странно, это было то же, что Рыс и Краковский мне говорили, а я им не верил.

На третий день Борис Самуилович вернулся с новыми документами. Я превратился в Ивана Кашкина, а Володя в Петра Голенко, оба были из местечка Бровары. Пароход уходил на следующий день в 2 часа.

На меня вдруг нашло уныние. Я сперва не понимал, отчего. До этого времени я горел доказать Загуменному и Петру Арапову, что у меня есть инициатива и что я, несмотря на все препятствия, проберусь в Киев. Теперь мне вдруг стало безразлично. Я попробовал это себе объяснить и понял, что как-то не заметил и влюбился в Раечку. Я подумал: какая ерунда, я же влюблен в Настю. Неужели я так непостоянен, что за неделю второй раз влюбился? Я старался себя убедить, что на самом деле влюблен только в Настю. Но может, можно быть влюбленным сразу в двух? Ответа я не нашел, но пришел к заключению, что дело не во мне, а просто вокруг все менялось так быстро, и будущее было совсем, совсем неизвестно, — и оттого я любил всех привлекательных женщин.

Борис Самуилович и Сара Исаковна наотрез отказались взять за наш постой и цену новых документов:

— Да Николай Владимирович, как вы можете об этом говорить? Вы наши друзья, неужели вы нам не позволите вам помочь?

 

На следующий день мы должны были оставить этот приютный уголок и милых людей. Вечером, когда мы разошлись, было уже поздно, а я никак не мог уснуть. Я уселся у открытого окна в сад, передумывая все наши приключения и сумрачно гадая о будущем. Я, вероятно, просидел часа два, когда вдруг услышал скрип двери. Повернулся, в темноте стояла белая фигура.

— Николаша, я пришла с вами проститься, завтра при всех я не смогу.

Раечка протянула мне руки, и я ее обнял.

— Я пришла вас поблагодарить за все, что вы сказали.

— Да что же я сказал, чего бы вы сами не знали, это все ведь правда. Я не хочу от вас уезжать, но необходимо.

— Оставайтесь, поездка очень опасная, и красные, и зеленые. Мы за вами тут будем смотреть, я буду.

— Раечка, душка, это бы замечательно, но это невозможно.

Мы долго говорили, я ее старался убедить пробраться в Киев, где никаких суеверий. Она плакала и смеялась, и оставила меня только когда стало светлеть.

Юшкевичи решили проводить нас на пароход. Перед выходом Сара Исаковна попросила меня на кухню. Она приготовила для нас еды по крайней мере на неделю. Но оказалось, позвала не для этого. Она заплакала, обняла меня и сквозь слезы сказала:

— Спасибо вам за Раечку!

Я сперва не понял:

— Почему?

— Вы ее совершенно переменили, она теперь смеется.

— Сара Исаковна, это просто случай. Если она переменилась, то это... я верю в чудеса, она замечательная девушка, красивая, милая, у нее прекрасное будущее...      

— Не говорите, спасибо вам все же, вы ее убедили.

Я был страшно тронут, и сердце у меня заныло — их, и в особенности Раечку, оставлять.