МАЛАЯ КАХОВКА И ЖЕРЕБЕЦ

Помню, как проходили через сосновый лесок, и под ногами был вереск. Меня это очень удивило. Потом подумал, что и сосны не подходят к местной открытости. Наверно, заметил это вслух, потому что, помню, кто-то ответил:

— Да на этом песке ничто другое не росло бы.

Действительно, мы были на островке песка среди чернозема. Через несколько минут стало ясно, что это дюны. Как они туда попали? Перед дюнами с версту до Малой Каховки расстилались виноградники на черноземе. Сама Каховка стояла на утесе ста или больше футов вышиной, затем с версту шириной плавни, а затем только Днепр.

Остаток эскадрона, 39 человек, растянулся вдоль дюн. Направо от нас появились остатки эскадронов улан Ее Величества и гродненских гусар. У них тоже были тяжелые потери, было всего человек 70. Я знал ротмистра Коптева, гродненца, еще по Москве. Он пришел со мною поговорить, и я в первый раз услышал, что происходило на других фронтах.

Он мне рассказал, что наша пехота после занятия Мелитополя, где теперь была ставка, была под Бердянском, Большим Токмаком, Зеленым Гаем и на Днепре, на юг от Никополя. Что донцы под командой генерала Назарова были между Токмаком и Бердянском. Что будто бы на Кубани было восстание. Что сформирована не то дивизия, не то бригада гвардейской пехоты под командой Мики Скалона. Она была на Днепре против Херсона.

Кроме Петра Арапова и Николая Татищева, офицеров у нас больше не было. Андрей Стенбок уехал за пополнением, которое, говорили, было в Маячке. Несмотря на наши тяжелые потери, настроение было высокое. Малая Каховка лежала перед нами, как латинская буква "L". Нижняя часть буквы лежала параллельно нам, перпендикулярная, с фруктовыми садами, торчала направо, в степь.

На правом фланге улан никого из наших не было. Подошел Петр, я его познакомил с Коптевым, и мы сидели разговаривали, когда в первый раз из Каховки затрещали пулеметы. Их было много. Петр сейчас же повернулся на живот и стал смотреть в бинокль. Коптев вернулся к своему эскадрону.

— Вот сволочи, я думал, они нам передышку дадут.

— У нас справа никого нет, они могут нам во фланг ударить.

— Ударят. Мы наши два "левиса" к уланам на фланг поставим.

 

Не прошло и десяти минут, как первая цепь появилась из фруктовых садов. Она наступала на сосновый лесок за нами.

— Хмм... батальон, может, больше, смотри, как густо идут.

— Это только первая цепь.

У меня сильно билось сердце. Если они дойдут до леска, мы отрезаны.

— Вот и вторая. Эй, и третья!

Они были еще вне досягаемости наших и уланских пулеметов. Ротмистр Лишин, лейб-улан, перестроил уже свой эскадрон углом, когда вдруг из леска вылетели два эскадрона 2-го Лейб-Павлоградского полка. Они были в цветных синих и зеленых фуражментах, в белых рубахах и алых рейтузах. Как водопад, они обрушились на первую линию красноармейцев. Не останавливаясь, смявши первую, они бросились на вторую. Все три цепи бежали врассыпную, бросали винтовки, увертываясь от сабель гусаров. Все это случилось так быстро, что заняло не более нескольких минут. Павлоградцы возвратились с десятками пленных и опять исчезли в леске.

Большевики, вдруг проснувшись, открыли английский огонь по месту, где недавно была их передняя цепь. Перенесли огонь и на нас. Как видно, где-то в Каховке или за ней было две батареи, потому что ложилось по 8 снарядов. Они поддерживали огонь более двух часов. Интересно, как мало опасности было от этих снарядов, ударяющихся в сыпучий песок: кроме песочного дождя, мало что происходило.

Положение наше на дюнах было хорошее, видно всю окрестность, но был один недостаток. Хотя перед самой Каховкой была довольно широкая полоса открытого поля, но ближе перед нами лежали виноградники. Если бы красные ночью пробрались под их покров, легко могли бы подойти к нам незаметно. Петр решил выставить три дозора, и уланы сейчас же последовали нашей инициативе.

Я только что вернулся с расставления дозоров, взял у Петра бинокль и лег на верхушку дюны посмотреть, видны ли пулеметные гнезда большевиков. Передо мной был маленький кустик травы, которая, я по глупости решил, делала меня невидимым.

Вдруг какой-то беззвучный голос мне сказал: "Двинься налево, быстро". Я сейчас же прокарабкался футов пять налево. Пулеметные пули, которые визжали над головой или ударялись в песок, вдруг точно снесли косой кустик травы. Я перекрестился: "Спасибо, Богородица и святая Варвара!" Мне всегда казалось, что чудеса случаются часто, но что мы их как-то не замечаем и говорим себе, что это совпадение. Но то, что мы небрежно называем совпадением, в действительности, я думаю, дело ангела-хранителя, может быть, Богородицы, святой Варвары или святого Николая, или кого-нибудь, назначенного за нами смотреть. Легко положить, что это судьба или рок, но это само по себе доказывает, что наша жизнь зависит от небесных сил.

 

К трем часам появились наши подкрепления. Их было более семидесяти человек с Андреем Стенбоком и Сергеем Артамоновым. Эскадрон опять был не совсем по штату, но почти что полный.

Но большевики решили сбить нас с дюн и начали наступление через виноградники. Дозоры донесли об этом заранее. Артиллерийский обстрел усилился. Пулеметы трещали, не переставая. Песок вокруг нас кипел, что сковородка на печке. В виноградниках красных было трудно видеть. Дозоры отошли. Мы сидели и ждали появления красных на краю виноградника, но они где-то застряли. Вдруг шагах в пятидесяти они ринулись. Тут дюны сыграли гораздо большую роль, чем наш огонь. Сыпучий песок так затормозил красных, что мы сбивали их по одному. Они все лезли, скользили и падали, но наконец отхлынули обратно в виноградник. Не теряя минуты, мы перешли в контратаку, ныряя между рядами, но большевики уже бежали. Даже Петр, который сам о себе говорил: "я и в корову в пяти шагах промахнусь", — сбил двух или трех.

Потери у красных были большие. Мы тут же похоронили 68 убитых и подобрали 27 раненых. У нас всего было двое легко раненых, но у бедных улан, у которых дюны были ниже, было 5 убитых и 11 раненых. Убит у них был командир эскадрона ротмистр Лишин.

Мы опять поставили дозоры, но большевики больше не пробовали атаковать.

Скоро после этого произошел странный случай. Маленького Врангеля, эстандарт-юнкера по прозвищу "Анютка", послали на единственной нашей лошади узнать, кто у нас был на правом фланге. Он поскакал через поле направо и исчез. Когда он появился опять, большевики осыпали его снарядами. Он шел карьером, когда снаряд разорвался под его лошадью. Они взлетели в воздух. Мы все ахнули. Но когда пыль рассеялась, стоял Врангель на ногах и держал лошадь. Он быстро влез и прискакал. Ни он, ни лошадь не были ранены. Справа оказались синие и желтые кирасиры.

К вечеру все затихло. Ночь опять была темная, но очень теплая. Мы лежали на обратной стороне дюны, на еще теплом песке. Петр проходил вдоль линии, остановился и уселся. Как всегда, стал философствовать. Отчего-то разговор пошел о популярности, почему некоторые люди популярны, а другие нет. Одни, он говорил, не делали никаких усилий, чтобы быть любимыми, и, тем не менее, их все любили. Другие наоборот, были со всеми любезны, вели себя прекрасно, а их отчего-то не любили. Я вдруг понял, почему он поднял этот вопрос, хотя он никого не называл.

— Что ж, и очень хорошему человеку может чего-то не доставать, тем не менее такой человек может быть всеми уважаем.

— Да на чем это все основано?

— Трудно сказать, но думаю, что человека искреннего всегда любят больше.

— Но что, если человек сдержанный или был воспитан очень

 

строго, или у него комплекс неполноценности и он боится сделать ошибку, или просто скромный? — сказал Петр.

— Да все это возможно, но люди не разбираются и могут думать, что человек неискренний.

— Ты прекрасно знаешь, о ком мы говорим.

— Да, знаю, он очень хороший человек, но мне с ним разговаривать трудно.

— Я тоже говорить с Сергеем не могу.

— Разве это важно — быть популярным?

— Может быть, не важно, но это помогает солдатам. Что они о нем думают?

— Говорят, что он никогда не ругается, в карты не играет, не пьет, не курит и за девками не таскается, значит, будто бы что-то скрывает. И ты и я знаем, что он просто так воспитан.

— Но, тем не менее, мы оба с ним говорить не можем.

— У меня ничего с ним общего нет, о чем...

— Шш... молчи... слушай...

— По звуку — кавалерия.

Петр поднял бинокль и стал смотреть в темноту.

— Вот, смотри... туда...

Я взял у него бинокль и посмотрел. Я был удивлен, что можно видеть так далеко во тьме.

— Это конный разъезд.

— Это я вижу, но чей?

Петр обошел дозоры, удостовериться, что не спят. Он, как видно, ожидал пешей разведки.

На рассвете появилось какое-то командование. Появились полевые кухни. Пришел Петр, в серьезном настроении:

— Через час мы переходим в наступление. Нам приказано выбить красных из Малой Каховки. — И пошел дальше.

Но скоро приказ был отменен. Опять большевики открыли артиллерийский огонь и затрещали пулеметы. Они никак не могли найти дальность, и большинство снарядов ложилось далеко за нами. Мы не двигались.

В половине третьего мы увидели перебегающих от Каховки к винограднику красных, и вдруг по ним затявкала наша батарея. Это первый раз, что наша батарея открыла огонь, с тех пор как мы вышли из Крыма.

Вот тут был дан приказ наступать. Мы бросились в виноградники. Красная артиллерия укоротила дальность и теперь била перед нами по своим же, что обратило их в бегство.

Петр послал кого-то назад к нашей батарее, прося их перенести огонь на красные пулеметы. Мы уже вышли из виноградников и теперь шли бегом по открытому полю через красные снаряды и пулеметный огонь. Я увидел бежавшего впереди Петра с тросточкой в одной руке и парабеллумом в другой; Николая, размахивающего

 

шашкой, и Андрея Стенбока, за ними — линия нашего эскадрона... Вдруг я почувствовал, что меня ударило, точно подушкой, и швырнуло вверх. Я пришел в себя, но было темно.

Наверно, убили — проскользнула мысль. Попробовал поднять голову... светло... нет, еще жив. Привстал, ноги действуют, а наша цепь всего в десяти шагах впереди меня. Побежал за ней.

Слева из Основы полным карьером шли ахтырцы. Их коричневые и желтые фуражменты ясно были видны. Пулеметы замолчали, и мы стали перебираться через плетень на дорогу. Кроме убитых и раненых большевиков, около пулеметов никого не было.

Наши потери до этого момента были сравнительно небольшие. Мы потеряли 19 раненых из 1-го, 2-го и 4-го взводов, в 3-м никого не тронуло. Сергей Артамонов с ним спустился на плавни. Была сильная стрельба в самой Каховке.

Вдруг от моста вверх, по зеленому откосу поскакала красная батарея. Были видны все четыре пушки, когда наша батарея открыла по ним огонь. Мы всегда знали точность наших конных батарей, но не знали эту Гвардейскую пешую. Первые четыре снаряда разбили два передних орудия. Еще семь снарядов покончили с остальными двумя. Красные резали постромки еще живых лошадей и рассыпались по откосу. Но мало кто ушел. Мы вернулись на дорогу. Петр, Андрей, маленький Врангель и я уселись на приступок дома. Николай Татищев сейчас же вытащил свой аппарат. Петр рисовал тросточкой план Каховки на пыли, объясняя что-то вахмистру нашему, Глобе. Фотография потом вышла великолепная.

Меня почему-то стало тошнить, и я ушел за дом. Когда я вернулся, Андрей спросил, что случилось с моими сапогами и рейтузами. Я посмотрел и ахнул.

— Вот сволочи! Испортили!

И сапоги, и нижняя часть рейтуз были как решето. Я продолжал ругаться от досады.

— Да это снарядом, который в тебя ударил, — сказал Врангель.

— Врешь ты, меня просто сшибло с ног.

— Совсем не вру, я видел, снаряд разорвался у тебя в ногах.

— А, вот почему тебя рвет, тебя контузило, — сказал Андрей.

— Да я себя прекрасно чувствую!

Николая Татищева не было. Он взял нашу единственную лошадь и поехал посмотреть, что делалось в деревне. Там продолжалась невероятная трескотня. Он скоро вернулся и остановился перед нами.

— Там уже справились, там и синие кирасиры, и желтые, и ахтырцы с белогородцами, и, кажется, марковцы. Они уже на плавнях. И пленных там много, и целая батарея.

— Так что же сидишь на лошади, слезай! — сказал Петр.

— Я не могу.

 

— Как не можешь?

— Меня в колено ударило.

Николая сняли и посадили на приступок.

Раненых всех принесли на дорогу и положили на траву для перевязки. Между ними был мой троюродный брат Дорик Гейден, он был штаб-ротмистром в ахтырских гусарах.

Откуда-то появились подводы. Стали нагружать раненых. Андрей Стенбок настоял, чтобы я ехал с ним в полевой госпиталь в Большую Маячку.

Когда все уже были погружены, появился кто-то из 3-го взвода: Сергей Артамонов убит, и у них вообще были большие потери при штурме предмостного укрепления. Захватили батарею и много пулеметов.

Ко мне подошел Петр.

— Мы зря о Сергее говорили вчера, он был хороший офицер, а популярный или нет, значения не имело.

Он был прав.

В Маячку мы приехали поздно ночью. Перевязочный пункт был в школе. Оттуда всех везли в Мелитополь, а затем поездом в Крым.

Я не был ранен и сидел в приемной, пока не кончили с ранеными. Вдруг прошла сестра.

— Алла! Это вы?

Она повернулась и бросилась мне на шею. Мы расцеловались. Я был невероятно рад ее видеть. Разговорились, как, что, где кто был. Она посмотрела на мои сапоги:

— Душка, да их нужно снять!

Мы вдруг оказались на "ты". Она повела меня в какую-то комнату, я снял сапоги и рейтузы и был ошеломлен. Ноги мои от колена до щиколотки были черные. Я сперва подумал, что они просто грязные, но, когда вымыли, ноги оказались в черных пятнах.

— Это все осколки и чернозем, его силой разрыва пробило через кожу, — сказал фельдшер, вынимая пинцетом некоторые осколки.

Алла мне их собрала. Все ноги покрыли какой-то мазью и забинтовали. У меня была другая пара сапог в обозе, но где обоз, я не знал. Во всяком случае натянуть их было бы невозможно. Мне дали какие-то туфли. Я не знал, что делать. Назвать это ранением нельзя, но и возвращаться в полк тоже нельзя. Мне было стыдно оставаться в госпитале.

— Ах, душка, что ты морочишь, оставайся со мной, у меня комната хорошая.

Она свела меня к своей хозяйке, которая меня накормила. Я остался у Аллы. Каждый день нужно было ходить в госпиталь на перевязку, и каждый день на бинтах было все больше осколков, которые Алла собирала для меня. Ни одного крупнее четверти дюйма не

 

было, точно нулевой дробью в ноги ударило. Цвет ног тоже стал возвращаться, ноги стали сперва багровые, затем начали линять, точно оспой покрыты.

Что происходило в полку, я понятия не имел. Наших всех отправили кого в Крым, кого в Новоалексеевку, где был большой госпиталь. Раненых привозили из других полков.

Я провел с Аллой девять дней, когда услышал, что полк движется на центральный фронт на Молочную. Распрощался с Аллой. Жалко было расставаться. Настроение у меня в первый раз было подавленное.

Петр надо мной трунил, что я сидел в Маячке только из-за Аллы, кто-то ему сказал, что я у нее жил. В ответ я ему показал замшевый мешочек, я его носил с крестом вокруг шеи. В нем были все осколки из моих ног. Мне еще очень трудно было снимать и надевать сапоги.

Мы прошли через Агайманы к реке Молочной. Что происходило на фронте и даже где он - мы не знали. Остановились на утесе над Молочной. По ту сторону реки расстилались заливные луга.

Подошли кухни. Мы сидели на краю и ели. Солнце было еще высоко. Над головами нашими вдруг появился аэроплан. Кто-то сказал:

— Ишь ты, сукины дети, летают, а пользы от них нет.

— Да они нашим пушкарям помогают.

— Что им помогать-то, у них все равно снарядов нет.

— Ну, чтобы не тратили, какие есть. Вдали появились клубы пыли.

— Это, брат, конница!

— Да не наша, у нас столько лошадей нет.

— Смотри, смотри, разворачиваются. Направо в изгибе реки деревня.

— Смотри, они туда прут!

У меня екнуло сердце. Боже, сколько их. В первой линии 12 эскадронов, а за ними пыль еще шире. Петр Арапов глядел в бинокль.

— Кто это такие, господин ротмистр?

— Думаю, буденовцы, — сказал Петр спокойно. Они шли шагом.

— Там бригады четыре, может, больше, процедил Петр. В этот момент загремела артиллерия. Низко над красными стала рваться шрапнель.

— Это наши! Это наши!

И вдруг из деревни выскочила конница. Эскадроны в сомкнутом строю обрушились на фланг красных. Мы сидели, разинув рты. Даже до нас доносилось "ура". Смешавшиеся эскадроны крутились на месте. Часто вырывались, поворачивали на карьере и бросались обратно в толкотню. Аэроплан кружился над полем, нырял и тогда

 

слышна была трескотня. Все новые и новые части разворачивались, повертывали и ударяли в смешанную кучу. Пыль стояла невероятная.

Лошади без седоков сотнями носились по равнине. И вдруг вся эта масса конницы стала уходить дальше и дальше.

— Мы их разбили! — воскликнул кто-то удивленно.

Но не прошло и нескольких минут, как они снова появились, ближе к Молочной. Из деревни опять вырвалось эскадронов шесть и обрушились на уже бескомандную толпу. Мы увидели сдающихся. Они выскакивали с поднятыми руками и спрыгивали с лошадей.

Наш привал растянулся. Все сидели, как в театре, глядя на бой в изгибе реки Молочной. Мы были потрясены видом боя, как зрители. Была колоссальная разница — быть в бою самим или обозревать побоище с бельэтажа. Напомнило мне цветную гравюру Лейпцигского сражения у нас дома, только тогда люди еще заботились, как они выглядят: полки были одеты в цветные формы, и легко было отличить товарищей от неприятеля. Теперь единственная разница была — погоны и кокарды, в пылу боя трудно и различить.

Бой кончился. Ясно, наши разбили неприятеля, отомстили за Егорлык.

Мы спустились через мост в Лихтентал. Это была большая молоканская деревня, с широкими улицами, прекрасными домами во фруктовых садах. Когда мы вошли, вся улица была набита конницей, и это была только часть тех, кто был в бою.

Моя подвода остановилась против коновязей эскадрона 16-го Иркутского гусарского полка. Они были в великолепном настроении. Узнав, что мы спешенная конница, они хвастались, что довольно для нас лошадей набрали.

Я пошел по дворам посмотреть на захваченных лошадей. Они были выхоленные, седла хорошие. Конечно, как всегда, все участники рассказывали свои истории, друг с другом не совпадавшие. У красных было 5000, 7000, 10000, 15000 и т.д. Командовал ими "сам Буденный", "Антонов", "Жлоба", "Крыленко" и т. д. Захватили 5000, 7000 лошадей, 6 батарей, 8 батарей, 3000 пленных и т. д.

Наша дивизия уже ушла на север, и 2-я вытягивалась ей вслед.

Только на второй день, встретив Андрея Стенбока, узнал, что произошло. Конница, оказывается, была Жлобы, всего 5 бригад (вероятно, тысяч шесть) с семью конными батареями и приблизительно 300 тачанок.

По приказу Врангеля пехота открыла фронт под Михайловской и пропустила Жлобу к Молочной. Тут Жлоба сделал ошибку, он повернул только одну бригаду в тыл нашей пехоте, которая их поджидала, а сам с двумя дивизиями пошел на Мелитополь. За Лихтенталем лежали наша первая и вторая конные дивизии. Он не успел развернуться фронтом, когда его ударили во фланги, смяли его передовые отряды. Разбитый, он попробовал отойти и переформироваться,

 

когда на него выскочили части второй нашей дивизии. Тем временем бригада, которую он послал в тыл нашей пехоте, была вдребезги разбита корниловцами и отхлынула на главные силы Жлобы. После этого силы жлобинской конницы вовсе не могли сформироваться. Новые части 2-й дивизии совершенно смяли оставшихся, и они стали сдаваться.

Захвачено было более 2500 пленных, прорваться обратно удалось, говорили, только нескольким сотням. Почти что три с лишним тысячи лошадей, все семь батарей и большинство тачанок оказалось в наших руках. Это, действительно, было отмщение за Егорлык.

Нашему полку отвели 700 лошадей, но у нас стольких людей не было, ожидали пополнения, за ним поехал Петр.

Странно было опять оказаться конницей. В нашем эскадроне всего было человек 70. Появились кавалергарды. Весь полк был не более 400-430 шашек. Мы сейчас же вышли вслед за дивизией.

Андрей Стенбок мне говорил, что Врангель переменил и стратегию и тактику Белой армии. Он считал, что с теми маленькими средствами, которые он имел, и при отсутствии арсеналов не было возможности наступать, как это делал Деникин. Он считал, что у большевиков было сравнительно мало надежных полков, то есть коммунистических частей. Латышей мы уже не встречали. Были две дивизии отборной пехоты, которые включали венгерских коммунистов, китайских наемных бойцов и смешанных европейских коммунистов. Были довольно хорошо дисциплинированные русские полки, со старыми офицерами. Все это пополнялось многими ненадежными полками, типа тех, которые дрались против Деникина. Но конница у них была великолепная и насчитывала до 50.000. Не вся эта конница была на южном фронте, часть ее воевала против поляков. Ненадежные против нас полки однако великолепно дрались против поляков.

Поэтому Врангель решил, что единственный способ, которым он мог преодолеть большевиков, это уничтожение их надежных полков.

Это была очень опасная стратегия. Нужно было пропускать несколько красных частей в наш тыл, в мешок, завязывать его, отрезая от главных частей, и уничтожать в приготовленной засаде.

Действие против Жлобы было мастерское действие, в особенности корниловцев, Барбовича и Морозова.

Но через несколько дней после жлобинской операции вторая такая засада почти что кончилась трагедией. Наш полк потерял более половины состава, правда, уничтожил весь венгерский коммунистический полк имени Белы Куна.

На этот раз дроздовцы пропустили венгров где-то в Гуляй-Поле. Приготовленная засада оказалась не в том месте, куда двинулись венгры. Они куда-то исчезли, разъезды их потеряли.

А наш полк шел на соединение с дивизией в Жеребец. Степь

 

тут была изрезана балками. Наше полковое командование, видно, не знало о близости неприятеля. Дозоры ниши заметили венгров уже слишком поздно.

При виде нас венгры сразу же перестроились в квадрат. Мы рассыпались в лаву и пошли в конную атаку. Расстояние было сравнительно короткое. Мы рухнули в сомкнутый строй пехоты. Я увидел Андрея Стенбока, как раз перед самой стычкой падающего с лошади. Помню штык, который сверкнул около моей правой ноги, и как я с размаха хватил шашкой по голове пехотинца, штык исчез. Видел пронзенного пикой солдата и помню, как задняя часть пики хлестнула мою лошадь в бок. Видел на секунду Николая Исакова, у которого шашка висела на шишаке, а в руке его был револьвер, которым он свалил подряд двух красных. Венгры не сдавались, рубка продолжалась. Был момент, когда близко ко мне никого не было, стояла распряженная тачанка и за ней трое красных отбивались от двух наших. Я завернул кругом тачанки, и тут моя лошадь рухнула, я полетел из седла. Лошадь как-то перевернулась и придавила меня к земле. Боль в правой ноге была страшная. Я упал на дышло тачанки. С трудом вытянул ноги и попробовал встать. Нога ныла, и вес ее казался колоссальным. Поволочил ногу к тачанке, облокотился и стал зрителем побоища. На всякий случай я снял карабин, но рубка отхлынула дальше.

Ко мне подъехал какой-то желтый кирасир. Кровь у него текла по руке повыше локтя.

— Вы ранены? — спросил он меня.

— Нет, лошадь убило.

— Меня в руку, перевязать нужно.

Он слез с лошади и снял санитарный пакет, я завернул ему рукав и перевязал.                     

— Я вам лошадь поймаю.

Через несколько минут он вернулся, ведя лошадь на поводу. Я попробовал влезть, но не мог поднять ногу.

— Да вы ее сломали!

— Может быть.

— Подождите, — и уехал.

Стрельба, крики продолжались еще с полчаса, может, больше. Я не помню другой битвы, где у противника оставалось всего человек 20 в живых. Полк их состоял из двух тысяч. Они просто не сдавались. Но и у нас потери были огромные. В нашем эскадроне осталось всего несколько не раненых, включая меня. Нога моя не была сломана, а просто ушиблена, от бедра до щиколотки она распухла и посинела. Я не мог ею двигать. Меня подняли в седло и опустили стремя на всю длину. Двадцать наших взял князь Черкасский к своему передовому эскадрону желтых. Мы собрали всех наших раненых и убитых, погрузили на тачанки и обоз венгров, и я с ними пошел обратно в Лихтентал.

 

Со мной рядом ехал Николай Исаков. Его послали искать штаб нашей дивизии.

Андрей Стенбок был убит наповал.

Приехали мы уже в темноте. Было страшно жарко. Здесь стоял наш обоз, и я их попросил найти гробы для наших убитых. У нас было братское кладбище в Ялте, куда всех, кого можно было, везли хоронить. Отправляли гробы в Севастополь, а оттуда морем в Ялту. Там уже было более двухсот могил.

Слезть с лошади я не мог. Нога совершенно не действовала. Помогли слезть, и я только мог волочить ее, опираясь на карабин. Она теперь здорово болела. Добрался до дома, и там оказался Мастик Мусин-Пушкин, вольноопределяющийся в кавалергардах. Я его давно уже знал, но никогда не дружил. Я боялся, что если усну, то на рассвете не смогу подняться. Хозяйка очень мило поставила самовар, и я решил просидеть за столом до рассвета. Предложил Мастику играть в карты. Он сказал, что не умеет, и стал уговаривать заняться какой-то доской с буквами по краю.

— Для чего это?

— Как для чего? Мы перевернем блюдечко со стрелкой, поставим пальцы на него и оно станет двигаться от одной буквы к другой.

— Так это что, магия какая-то?

— Да не магия, а предсказывает.

— Ну нет, я совсем не хочу знать будущее.

— Да это же только игра.

— Все равно, я не люблю играть с волшебством.

— Да это не волшебство, это просто для забавы.

Я наконец согласился. Мы начали эту "игру". Долго ничего не случалось. Потом вдруг блюдечко стало скользить от одной буквы к другой. Оно скользило так быстро, что я только успевал записывать буквы. Потом вдруг остановилось.

— Ну, вот тебе смешанный алфавит, безо всякого смысла.

— Я тебе говорил, что это игра, иногда очень смешно. Но вдруг среди всей этой смеси букв я увидел слово "Николай" и испугался. Провел черточки с двух сторон и вижу, что следующее слово "Исаков".

— Что ты смотришь?

— Не знаю, что, вот — Николай Исаков.

— Отчего Николай Исаков?

— Да как я знаю?

Стал разбирать. Что-то "моим", ах, "передай моим". Мы стали выбирать слова. Не помню теперь всего, но разобрали, что он "убит". Я не знал, верить или не верить, но было очень неприятно.

— Во всяком случае, это ерунда, я его в 3 часа видел, он не на фронте был, а далеко за ним.

— Ну, иногда и выходит такая ерунда! - Мастик засмеялся.

— Ничего тут смешного нет, не даром я отказывался играть.

 

— Да что ты, дурак, к сердцу принял? Сам говоришь, что это неправда!

Вскоре я собрал конвоиров, с трудом влез на лошадь, и пошли с телегами на Мелитополь. Уже в виду Мелитополя встретили эскадрон. Вел его Петр Арапов.

— Что это ты, раненых наших везешь? Как Андрея убило?

— Откуда ты знаешь?

— Только что был в ставке. Там уже все знают. Жалко Николая Исакова, убило даже не в бою.

— Как убило?!

— Не знаю, говорили, что он в штаб ехал и у самого штаба его убило шальным снарядом.

— Я его в 3 часа видел.

— А нога твоя как?

— Откуда ты знаешь?

— Да кажется Черкасский с кем-то по телефону говорил.

— Это что, полный эскадрон ведешь?

— Почти что, 102. А ты куда? Поезжай в Ялту, пока нога не поправится. Я тебе проездную дам. Я временно эскадроном командую, пока Жожо (Жемчужников) не вернется.

— Жожо?! Что Гедройц говорит?

— Ничего, он Врангеля боится. Ты, когда раненых погрузишь, пойди в ставку и попроси Ляхова тебе трехнедельный отпуск и проездную дать.

— Я Ляхова не знаю.

— Он знает о тебе, он лейб-казак, он сам мне о тебе рассказывал.

— Ну ладно.

Мы распрощались, и Петр с эcкaдpонoм ушел на север. Я ожидал в ставке бурную деятельность и множество бегающих офицеров, но ничего подобного не нашел. Какой-то казак меня спросил, кого я хочу видеть. Я сказал, что сотника Ляхова. "Ах, адъютанта, так стучите в эту дверь". Я нашел себе палку, и опираясь на нее, мог волочить свою ногу гораздо легче. Постучал.

— Войдите!

Вошел. Я попробовал отдать честь, но потерял равновесие. Ляхов вскочил и поймал меня за локоть.

— Садитесь, вы вероятно Волков?

— Так точно, господин сотник.

Я ему передал то, что Петр мне велел.

— Это я вам сейчас сделаю. - Он открыл дверь и крикнул:

— Короченко! Закажите тачанку и кого-нибудь, чтоб посадить Волкова на поезд.

Я был удивлен, как это все просто. Ляхов стал заполнять какие-то формы, когда дверь отворилась и вошел Врангель. Я испугался и попробовал вскочить, но Врангель сказал:

 

— Сидите. Я где-то вас видел.

— Так точно, ваше превосходительство, в Ростове.

— Ах да, вы Эллу Ширкову везли. Как убили Андрея?

— В атаке, ваше превосходительство, наповал.

— Зря! — сказал он громко, повернулся и ушел.

— Как это случилось? — спросил Ляхов. Я попробовал ему объяснить, но я сам толком не знал. Он покачал головой и вздохнул.

— Как их туда пропустили? Совсем не то вышло. Главком очень сердит, мы не можем такие потери нести.

Он дал мне бумаги и помог встать.

— Ну, поправляйтесь.

Тачанка отвезла меня на вокзал, и через полтора часа я сидел в поезде, идущем в Феодосию.

В Феодосии мне посчастливилось. Старая "Алушта" уходила в Ялту через час. Переход был прекрасный. Было одиннадцать часов утра и воскресенье. Я взял извозчика и решил ехать в церковь.

Когда я приехал, обедня уже кончилась и служили какую-то панихиду. Было много знакомых впереди, но я остался у двери. Стал слушать имена. "В Бозе почившего Ивана, Феодора, Андрея", все наши убитые, "Николая, Егора..." Николая? Должно быть, Николая Исакова, но странно, отчего вдруг кавалергарда поминают среди наших, они свою панихиду отслуживают.

Панихида кончилась, стали выходить.

— Господи Боже мой, мы по тебе только что панихиду отслужили! — Софья Дмитриевна Мартынова остановилась передо мной в недоумении. — Да нам сказали, что тебя убили!

— Нет, еще жив.

Стали меня обнимать, расспрашивать.

— Да я даже не ранен, только ногу разбило.

Меня повезли к Зесту праздновать мое спасение. Настроение у меня было совсем не праздничное после панихиды.

— Да, душка, это же страшно счастливо присутствовать на своей собственной панихиде.

— Если так, то слава Богу.

Все уверяли, что это очень, очень счастливо.

Даже Зест с женой меня приветствовали. У него был великолепный ресторан в Ялте. Бывший шеф яхт-клуба и великого князя Алексея Александровича как-то утаил столетнюю водку, и пили мое здоровье. Я даже повеселел.

Доктор сказал, что ни одна из моих костей не была сломана. Опухоль и синяк от бедра до щиколотки были просто от удара по мускулам, и это парализовало мне ногу.

— Это пройдет. А вашу головную прошлогоднюю рану не понимаю. Она должна была вам парализовать всю левую сторону, но ничего не случилось, а теперь этот глупый синяк!