- 216 -

Конец лагерей

 

В лагере через двор с кружкой идешь - уборная во дворе, блатнячки кричат: - Смотри, больная! подмывается! - им странно это. Уборная дощатая, ветер снизу со снегом.

Мороз, метель. За дровами вечером для лагеря посылают на сопки, и себе немного оставишь, а охрана на входе все себе отбирает.

В войну политических не выпускали. Мой срок кончился в апреле сорок пятого. Когда война кончилась, вышел указ - не выпускать. Вызывали в лагерную контору - учетно-распределительную часть, УРЧ, и давали расписаться, что "сидеть до особого распоряжения". Сидеть без срока очень трудно, и я заболела. У меня начались припадки, вроде падучей. Днем ничего, а ночью во сне я кричала, так что просыпался весь барак, двести человек. И во время этих припадков меня подбрасывало чуть ли не на аршин от нар.

Наконец вышло распоряжение - тех, кто отличился ударной работой, выпускать. Мой начальник стал за меня хлопотать. Ведь я у него работала за пятерых: бухгалтера, экономиста, плановика, учетчика, нормировщика - и вдобавок за него самого.

В Магадане были двадцать две котельные, наша - центральная. В конце каждого месяца надо было сдавать отчет, а к отчету прилагалась таблица - огромная простыня цифр с показателями за каждый день и с итогами по декадам и за весь месяц. Эту таблицу надо было всю сосчитать. Когда начальник первый раз попросил меня это сделать, я думала, не смогу.

- Зиновий Михайлович, как же так? там надо считать по сложным формулам.

 

- 217 -

- Ничего, Ольга Григорьевна, я вас научу считать на логарифмической линейке, вы все на лету схватываете, научитесь и этому.

И действительно, сейчас я уже забыла, как это делать, а тогда научилась, и все эти отчеты составляла сама. В управлении котельных заметили, что отчеты сильно изменились по стилю - а у меня есть способность собирать все в узлы, все мысли, это знали и в МК, и в ЦК за это меня ценили - и просили начальника отдать меня туда, писать отчеты для Москвы. Но он не отдал.

Работала я за семерых, а получала лагерные семь рублей в месяц. На эти деньги можно было купить пачку махорки. Но я еще подрабатывала, стирала сотрудникам белье. За штуку белья платили рубль, получалось до двухсот рублей в месяц.

Один раз я вешала белье, зэки костер развели, мне чаю дают - на, выпей. Я выпила. Они смеются. Я стирала рубашки, кальсоны, трудно, все очень грязное, все руки собьешь, пока отстираешь. И вешать трудно - таз тяжелый, веревка высоко, не дотянешься. И вдруг меня будто над землей поднимает. Белье вешаю, растрясаю, поднимаю - и мне не тяжело, я словно бабочка около этих веревок порхаю. А это не чай, а чифир был, целую пачку чая в котелок бросят и варят. Через два часа началось страшное сердцебиение. Потом уже всегда отказывалась.

Еще я вышивала и убирала квартиры инженерам, сотрудникам котельной. Лагерные женщины укоряли меня:

- Что вы унижаетесь, туалеты им моете?

Ведь когда квартиру моют, надо помыть и туалет.

А я говорила: - А по-моему, трудиться не унизительно, унизительно заниматься воровством или проституцией, а труд человека не унижает.

Каждый месяц я покупала пачку сахара или пачку масла. И посылала деньги Джане в Барановку. Это делалось через вольных. Вольные мне тоже говорили:

- Зачем вы это делаете? Ведь сейчас на материке буханка хлеба или два килограмма картошки стоят двести рублей.

Но я думала - ничего, пусть у нее будут деньги купить буханку хлеба.

Действительно, когда потом я приехала в Москву, буханка хлеба на рынке стоила восемьдесят рублей, и мы с мамой покупали, у нас ведь не было хлебных карточек.

Однажды я убиралась в кладовке. Там столько было всего на полках понаставлено! Конечно я ничего не тронула. А когда вышла, хозяйка говорит: я за тобой в замочную скважину подсмотрела, ты ничего не тронула. Зачем я трону? маме на сохранение серебряные вазы давали, и одна даже не в списке была, она и эту отдала. Нет, нет, вы возьмите, это не моя.