В ЛАТВИИ

 

После полудня мы уже достигли территории Латвии. Проехали через Зилупе. Какой милой предстала снова эта земля, с ее полями, лесами, лугами, пашнями и городами! Все прижались к окнам и дверям, чтобы ничего не пропустить. Мы смотрели на латышскую землю, как на дорогую, давно не виданную и теперь, через много лет, снова найденную драгоценность. Неужели эта земля — наследие наших предков, куда мы можем вернуться, но все же будем чувствовать себя здесь чужими? Мимо проплывали латгальские пейзажи. К вечеру приехали в Резекне. Резекненский вокзал сгорел, поэтому помещение вокзала было в другом здании. Недалеко от станции была баня, и мы пошли туда помыться.

Мы счастливо достигли Латвии. Никаких болезней в нашем вагоне не было обнаружено, за исключением нескольких случаев чесотки. Потом мы пошли бродить по базарной площади, которая была тут поблизости. Тут можно было получить всякие печения и прохладительные напитки. В киоске купили латышские газеты. В садике станции мы увидели довольно большую группу людей. Оказалось, что это были латышские легионеры, которых отпустили из плена домой. От некогда крепких, здоровых людей остались лишь бледные тени. Поношенные, вылинявшие лохмотья шинелей немецкой армии были надеты на них. Лица были опухшими, обросшими бородой. У многих все тело и ноги опухли так, что они с трудом могли передвигаться. У одного ноги гноились, и он, вероятно, совсем не мог ходить, лежал и стонал. С приходивших поездов многие латыши давали им что-нибудь съестное, ибо они были голодны. И мы им отдали свои кусочки сахара. Они ехали из Тбилиси, где после капитуляции оказались в окружении. Многие заболевали горячкой и умирали.

Так, только въехав в Латвию, мы уже увидели измученные латышские лица. Вечером пришел приказ, что из товарного вагона нам надо пересесть в пассажирский поезд Москва — Рига. Казалось, что эта пересадка была снова пропагандистским трюком, чтобы показать, что мы приехали не в

 

скотском, а в пассажирском поезде. Собрали свои вещи и направились к указанному нам поезду, где для нас был приготовлен специальный вагон. Сев в пассажирский вагон и устроившись, мы почувствовали себя прекрасно. Если бы всю дальнюю дорогу ехать в таком вагоне, мы бы чувствовали себя совсем по-другому. Поспать нам не удалось, ибо в соседнем вагоне ехали русские офицеры, которые играли на аккордеоне и громко пели. Рано утром выехали из Резекне. Почти все красивые здания вокзалов до самой Риги были разрушены, лежали лишь кучи обломков. Во многих местах мы видели нанесенные войной разрушения. Латвия снова пострадала от военной бури, и сейчас перед нашими глазами открывалась картина этой разрухи. На станции Плявиняс мы увидели зарешеченный поезд с заключенными, который, вероятно, ждал паровоза. Тут снова были несчастные человеческие жертвы, которым предстоял полный муки дальний путь в сибирские лагеря. Неужели действительно никогда не кончатся это преследование людей и ссылки? Мы свое наказание отбыли, возвращаемся на родину, теперь высылают других, которым предстоит перенести то же самое, что пережили мы. Многие из них никогда не вернутся. Это были первые наблюдения в Латвии, и они вернули нас от мечтаний к действительности.

 

Заканчивая эти свои воспоминания, хочу добавить строчки из стихотворения Скалбе, которое сохранилось у нашей нянюшки:

 

Много мучений должна была вынести

Ты, моя маленькая родина.

 

Большинство из нас по-детски представляло себе, что Латвия лишь с небольшими изменениями будет такой же, как раньше. Мы думали, что найдем ее такой же, какой мы ее оставляли пять лет назад.

14 июля 1946 года мы приехали в нашу столицу Ригу. Тут нас встретили представители детского дома, которые на

 

автобусе отвезли нас в дезинфекционную баню, а затем в карантин. Прошло как раз пять лет и один месяц с 14 июня 1941 года, как мы находились на чужбине, вдали от родины.

Если бы я дождалась того времени, когда власть коммунистов кончится, я бы попыталась отомстить им зверским образом. Я бы не остановилась перед возможностью, чтобы могла мучить их и убивать. Я хотела бы отомстить за пережитые нами муки, глубокие унижения, за всю нашу сломанную, разрушенную жизнь, за смерть мамы и бабушки, за наше разрушенное здоровье, за дорогие молодые годы, проведенные в сибирской тайге, за те многие невинные жизни, загубленные в мрачной сибирской земле. Достаточно вспомнить 1941 год - и голос крови зовет к отмщению.

И месть придет — раньше или позже. Когда я перечитываю эти сибирские воспоминания и углубляюсь в них, меня охватывает такая невыразимая ненависть к нашим мучителям-палачам, что я дрожу от жажды мести. Так будет себя чувствовать каждый латыш, у которого в груди еще горит огонь патриотизма. О, скорей бы пришел час отмщения!

Я пишу 13 октября 1950 года - в день, когда меня снова, уже во второй раз, хотят отправить в Сибирь. Если мне на этот раз улыбнется счастье, и я смогу остаться здесь, на родине, то я никогда не смогу позабыть этот день — 13 октября. Он останется в моей памяти как пылающее оружие в моей борьбе против коммунизма. Но если меня все же отвезут, то я хотела бы, чтобы эти мной записанные воспоминания прочитали многие другие. Пусть эти сибирские воспоминания останутся призывом всем тем, кто хотел бы вести такую борьбу, какой я себе ее представляю.

 

* * *

 

О последующих событиях жизни моей дочки Руточки расскажу я, ее отец. Я переписал ее заметки буквально, с написанных ею листочков, немного сокращая места, где она описывает природу Сибири, города и впечатления от них. Я

 

считал, самое важное - это ознакомить друзей и соотечественников за рубежом, которые живы и спаслись от преследований коммунистических подлецов, с историей ее страданий.

Как видно из записок Руты, сироты вернулись из Сибири в июле 1946 года. Я в то время еще находился в Карелии, в Медвежегорском каторжном лагере. Осенью того же года мне дали задание перестроить лесопилку и обещали по окончании работы отпустить домой. Я уже переписывался с Рутой и знал, что они, все три сестрички, приехали в Латвию. Дзидра находится в бикерниекском санатории, Маечку из детского дома забрала жена священника, госпожа Б., и Маечка ходит в бикерниекскую лесную школу (школа для больных туберкулезом), где госпожа Б. работает учительницей. Рута находится в деревне в доме моего двоюродного брата, в Цесисском районе. (Двоюродный брат тоже был на каторге, под Москвой - на угольных шахтах.) Я закончил перестройку лесопилки в конце октября, и в самом деле меня со всей моей бригадой отпустили на родину. Я понял, что в Ригу ахать опасно, и приехал к Руте (на хутор Мерсенские Острова). Поезд пришел на станцию Лоде около пяти часов вечера, и я пошел на Острова. На Островах я зашел на кухню, где хозяйничала двоюродная сестра Аустра, и на мои громкие приветствия из комнаты вышла моя Руточка. Первое впечатление было, что она будто пополнела.

Через какое-то время, немного оправившись, я достал одежду и поехал в Ригу навестить Дзидру в бикерниекском санатории и Маечку в лесной школе. В бикерниекском санатории нашел Дзидру, оказавшуюся меньше ростом, чем я себе представлял. Затем мы пошли с ней в находившуюся по соседству лесную школу. Там вызвали маленькую Маечку, которая оказалась весьма кругленькой, хотя и маленькой. После первой встречи с детьми я стал искать работу. После мелких переживаний я поступил на работу в один промкомбинат Баусского района, где мне вскоре выделили квартиру, и Рута и Дзидра переехали жить ко мне. Рута работала в конторе промкомбината, а Дзидра хозяйничала, она должна бы

 

ла ездить в Ригу на газовое лечение своих легких. Маечка жила у приемной матери, госпожи Б., в Риге, а лето у нас, в Бауске.

Так с 1947 года до января 1950 года мы жили весьма спокойно. Рута работала и ходила в вечернюю школу, но осенью 1949 года, как результат невылеченного плеврита в Сибири, у нее появились признаки заболевания туберкулезом, и ей пришлось два месяца провести в санатории в Тервете. Больше в то время в санатории не держали, ибо надо было освобождать места для русских, у которых не было своих санаториев. Позднее, летом, она была в Берзонском санатории в Добеле, затем дома и ходила на газовое лечение своих легких в баусскую больницу.

В это время стали собирать и посылать обратно в Сибирь привезенных сирот. Чекисты выследили Руту и однажды днем в октябре 1950 года пришли к ней и сказали, что она должна ехать с ними в Елгаву, но Рута схватила ножницы и с ними напала на чекиста. Второй чекист стоял в углу, он заслонил ей доступ к топору, стоявшему там, в углу. Как Рута рассказала, если бы она добралась до топора, она хотя бы одному подлецу рассекла голову. Но чекисты обезоружили Руту. Когда я вернулся с работы, чекисты рассказали, что Рута на них напала, и потребовали, чтобы я с ней ехал с ними в Елгаву. Рута сказала громко, что она никуда не поедет. Чекист подумал и сказал, что тогда он передаст дело в Ригу, и они ушли. Через несколько недель меня вызвали в Баусский ЧК. Меня допрашивали и спрашивали, как это я могу быть здесь, тогда как я сослан в Сибирь. Я отвечал, что я был не в Сибири, а в Карелии. Так, значит, я из Сибири сбежал в Карелию, ибо у них ведь есть "документ", содержание которого мне прочитали. Какой-то старший лейтенант Николаев сообщает, что он арестовал меня 14 июня 1941 года и отправил в Сибирь. Чекист растерялся и пошел к начальству. Через минуту вернувшись, он извинился, что меня потревожил. Было ясно, что сообщат в Ригу, и по получении ответа нам предстоит полный боли тяжелый путь в Сибирь.

Так и было. Через несколько недель, 21 января, меня с

 

двумя моими дочками забрали и отвезли в пересылочную тюрьму в Ригу. Там уже была арестованная Маечка. Так начался трудный путь через пересылочную тюрьму в Сибирь. Дня Руты он бьет уже роковым, ибо прекратили газировку легких. Путь до томской тюрьмы длился четыре недели. В арестантский вагон "Столыпинка", где место было на двенадцать человек, загнали тридцать арестованных.

Самая большая пересыльная тюрьма была в Москве, через которую пропускают около 5000 арестованных в день. В каждой тюрьме начинали с проверки в какой-нибудь холодной прихожей, затем вели в баню. Хорошо, если после бани приводили в отопленное помещение. Мы захватили с собой и немногие свои вещи, которые всегда надо было изловчиться второпях перенести на новое место. Кругом были жадные глаза, и каждая невнимательность могла дорого обойтись. Если повезет, то не поместят в камеру с ворами, но моим девочкам пришлось несколько раз находиться вместе с воровками.

В томской тюрьме, хотя в старом здании были плохие, негигиеничные камеры, по крайней мере не надо было находиться вместе с ворами. Примерно через три недели нас переслали в Туган, примерно в пятидесяти километрах от Томска, и оттуда дальше, в Курюкину, на изготовление досок для тары.

Состояние Руты заметно ухудшилось. Поблизости не было никакой медицинской помощи. Какой-то медпункт, с одной лишь медсестрой, находился в двадцати семи километрах, и попасть туда зимой можно было только пешком или на санях, так что у Руты такой возможности не было.

Лишь к весне, когда стали приходить грузовые машины за заготовленными досками. Рута попала к медицинской сестре, которая дала ей направление в Томск. Но как туда попасть?

В середине мая нас перевезли в Томск, заставив самих купить билеты! Из Томска пароходом в Колпашов, где мои дочери жили раньше. В Колпашове была довольно большая туберкулезная больница, и туда поместили Руту.

 

Больницы сибирских окраин не соответствуют нашему представлению о больницах. В то время, в 1951 году, в Советском Союзе не было эффективных средств лечения туберкулеза. Когда стал появляться стрептомицин, его было так мало, что его выдавали только партийным боссам.

В течение двух лет Рута несколько раз лежала в этой больнице. Питание там было плохим и очень однообразным. Из Риги госпожа 3. при содействии госпожи Б. присылала нам некоторые противотуберкулезные средства, нередко американские, что позволило Руте выжить. Она говорила, что, вероятно, из тех больных туберкулезом, не партийных, а с которыми она лежала вместе в больнице, уже никого в живых не осталось.

Меня снова арестовали в мае 1953 года. Маечка заболела нефритом (болезнь почек), и единственной кормилицей осталась инвалид Дзидра, которая с разрешения коменданта перешла на работу в швейную артель. Ее заработка не хватало на троих, так что питание ухудшилось, и вместе с тем -и состояние здоровья Руты.

Когда в 1956 году я вернулся из каторжного лагеря, я нашел Руту уже настолько ослабевшей, что она не могла пройти и полкилометра. Недалеко от нашего дома жила одна эстонка, медицинская сестра, которая делала Руте уколы. Руту я возил к ней на санках. Друзья прислали произведенное в Америке ПАС и другие лекарства, применение которых приостановило дальнейшее развитие болезни. Друзья присылали много всяких лекарств, но, к большому сожалению, к присланным лекарствам не были приложены инструкции, в каких случаях и как их принимать. Советские врачи этих лекарств не знали, и они оставались неиспользованными, хотя могли бы очень помочь.

Дорогу назад на родину летом 1956 года перенести было очень тяжело. После приезда в Ригу Руту с помощью доктора Б. немедленно приняли в туберкулезную больницу на улице Пернавас. Появились надежды, что доктор Б. в своем отделении добьется улучшения здоровья Руты. Сначала все как будто пошло хорошо, но вмешался директор больницы,

 

который велел перевести Руту в другой дом, для тяжелобольных. Сам переход в другой дом зимой, когда ей самой пришлось нести свои вещички, при температуре тела сорок градусов, усилил горячку. Врач отделения, коммунистка, убеждала Руту, что заграничные лекарства ничего особенного не представляют, и так как Рута уже долгое время принимает заграничные ПАС и римифон, ее организм к ним уже привык, и поэтому они больше не оказывают действия, их прием нужно прекратить. Руточка послушала эту коммунистку. Без этих препаратов туберкулез стремительно распространился в оба легких, и 23 апреля 1957 года, в день св. Юргиса, Рута умерла.

И снова к теням дорогих, умерших смертью мучеников, прибавилась еще одна молодая жизнь, которой суждено было пройти долгий, полный муки путь и умереть, хотя так еще хотелось жить...