- 55 -

Севвостлаг

 

В магаданском пересыльном лагере я находился несколько дней. У меня украли пенсне. Откуда-то сзади протянулась рука и стащила их с моего носа. Я быстро повернулся — за мной стоял дюжий детина с равнодушным выражением лица и курил.

— Кто взял мои стекла? — спросил я.

— А я почем знаю? — ответил он.

Ясно было, что такова организация, что мне их не вернуть. Возможно, что их выиграли в карты: при этой игре урки ставили на кон любую чужую вещь в расчете потом украсть ее и отдать выигравшему.

Близоруким хорошо известно, что представляет собой жизнь без очков: все окружающее погружается в туман. Теперь такая жизнь предстояла мне надолго.

Через день или два пришел надзиратель и предложил поработать. Несколько человек согласились, и я в том числе: уж очень скучно нам было. Нас привели в Магадан, который был тогда деревянным городком, к деревянному же ресторану. Надо было убрать снег возле него, мы это сделали с удовольствием и получили в награду ресторанный обед, который показался изумительно вкусным.

 

- 56 -

Еще через несколько дней, когда похолодало, нас повели на отправку. Над обычной грузовой машиной был сделан из тряпок и проволоки полог; мы влезли в кузов и поехали. От полога отлетали тряпки одна за другой, и становилось все холоднее и холоднее. Постепенно стемнело. Когда я замерз окончательно, грузовик остановился около какого-то дома. Послышалась команда:

— Выходи греться!

Я, с трудом шевеля окоченевшими членами, вывалился из грузовика и вошел в дом. Там было светло и тепло, давали кипяток. Выпив кружку кипятка, я согрелся. Вновь взбираемся в грузовик, едем дальше. От полога отлетают последние тряпки, но мы уже приближаемся к месту назначения.

...Придурок завел нас в палатку и определил места обитания. Палатка широкая и длинная, со всех сторон засыпана снегом (чтобы не дуло) до полутора метров высоты. Внутри, у стенок, земляная лежанка, на которой мы и расположились — перпендикулярно к стенкам. В центре палатки находится железная печка. Велики градиенты температуры: в середине более или менее тепло, у стенок холодно. Хлеб, положенный около головы — а другого места для него нет, — замерзает так, что не разгрызешь. Его надо плотно прижать к печке торцом. Когда он оттает на два-три миллиметра, надо сжевать этот край. Потом приложить его к печке второй раз и так далее.

Утром мы вышли на работу. Был ясный, солнечный день. Небо голубело, снег блестел. Ребята говорили, что температура воздуха около -60° Цельсия. Действительно, было очень холодно. Из-за хронического насморка мне приходилось на морозе дышать ртом. При этом время от времени у меня откашливались небольшие черные хлопья; старожилы говорили, что это — подмороженные кусочки легких. Может быть, они были и правы.

Руководитель работы (не придурок, а десятник из числа вольнонаемных геологов), посмотрев на меня, решил, что для копания шурфов ломом я не гожусь, и поручил мне расчистку площадки от снега под шурф. Из груды инструментов я выбрал широкую деревянную лопату и принялся на работу.

 

- 57 -

Через некоторое время я почувствовал что-то неладное с пальцами на руках, они стали какими-то деревянными. Скинул варежки — а пальцы белые. Я стал растирать их снегом изо всех сил. Это заметил десятник и поручил кому-то из работяг отвести меня в медпункт. Молодой фельдшер сказал, что дело плохо, намазал чем-то пальцы на обеих руках и наложил повязки.

— На работу не ходить, каждый день являться на перевязки, — приказал он.

Мне показали тропинку к нашей палатке, и началась скучная жизнь, целый день один, в холодной палатке. Руки болели, ими ничего нельзя было делать, даже печку топить было трудно. Вечером все работники собирались в палатке, подымали шум, затевались ссоры, иногда переходившие в драки. Однажды случилось чрезвычайное происшествие. Печка горела плохо, дрова были сырыми, и один из парней, раздобыв какую-то плошку бензина, хотел выплеснуть его в печку, но неловким движением вылил его на себя и тут же вспыхнул. Огромным факелом он метался по всей палатке, никак не удавалось удержать его и накрыть бушлатами. Наконец это получилось, огонь погасили, но парень был сильно обожжен, не мог даже ходить, и его понесли на руках в медпункт. Через некоторое время возбуждение утихло, все легли спать, а в моих глазах еще долго сохранялось это безумное зрелище: живой факел, летающий по палатке.

Чувствовал я себя очень плохо, почему-то трудно дышалось. В один из приходов в медпункт на перевязку я встал у дверей, фельдшер занимался другим больным. Потом он подошел ко мне, внимательно посмотрел на меня и велел поставить термометр. Выше 35 ртутный столбик не подымался, и фельдшер оставил меня в «больнице». Так он назвал смежную с его кабинетом комнату, в которой стояло 6 топчанов с соломенными тюфяками. Один из них был занят — на нем лежал тот самый обгорелый парень, весь в бинтах, не произносящий ни слова. В больнице было тепло, можно было раздеться. Я лег на соломенный матрас и ощутил полное блаженство.

 

- 58 -

А с руками было худо. В столовой около меня никто не хотел сидеть, так как от них распространялся трупный запах. Через день или два фельдшер сказал:

— Начинается гангрена, надо отрезать пальцы.

Хирургических инструментов у него не было, пришлось взять у сестры ее портняжные ножницы. Фельдшер посадил меня против себя, мою левую руку оголил до плеча. Сестра туго перехватила ее ниже локтя цепью, вложенной в резиновую трубку, для уменьшения потока крови. Сестра держала эту цепь в натяжении и одновременно поливала мои пальцы для дезинфекции желтой жидкостью — риванолом.

Ножницы тупые, отрезать фаланги пальцев было очень трудно, ведь даже суставы цыпленка разрезать затруднительно. От невыносимой боли я иногда терял сознание, потом приходил в себя, снова видел перед собой фельдшера с напряженным лицом и нахмуренными бровями, трудящегося над очередным пальцем, слева от меня — сестру, облитую слезами, так она переживала мою операцию, и поливавшую мою руку риванолом, наверху, над фельдшером, большие круглые настенные часы.

Операция продолжалась около трех часов, были отрезаны фаланги четырех пальцев на левой руке. Закончив ее, фельдшер тщательно перевязал мне руку и уложил меня на мой топчан.

Боль в руке постепенно утихала, и я с горечью вспоминал о моей скрипке, на которой мне больше не играть, о симфоническом- оркестре Ленинградского дома инженеров на Фонтанке, в котором я принимал деятельное участие, о дирижере его по фамилии Сасс-Тисовский, о последней работе оркестра — концертной постановке оперы «Евгений Онегин». Потом я сообразил, что вероятность дожить на Колыме до конца моего срока ничтожна мала и сокрушаться о скрипке не имеет никакого смысла.

На правой руке отмерзли только кончики пальцев (небольшая часть фаланги), и гангрены там не было, следовательно, не было и запаха. Через несколько месяцев я упал, поскользнувшись на льду, сильно ударил правую руку об лед, и эти отмерзшие кончики пальцев одновременно отпали.

 

- 59 -

Левая рука заживала, и меня выписали из «больницы», переведя вновь на амбулаторный прием — ежедневные перевязки в 5 часов.

Фельдшер время от времени меня выслушивал и заставлял измерять температуру. Как-то он сказал:

— Завтра я еду в Берелех за медикаментами, вы поедете со мной, и я вас покажу медицинской комиссии.

На другой день мы поехали. Опять было солнечно, маленький деревянный поселок, называемый Берелех, выглядел очень уютно. После осмотра меня комиссией женщина-врач провела в свой кабинет и дала рюмку валерианки, настоенной на спирту. Этот напиток мне очень понравился, хотя я водки не терплю. Видимо, мой организм был в таком состоянии, что ему требовался спирт.

Давно я не слышал такого ласкового женского голоса. Она сказала, что меня отправят в инвалидный лагерь под Магаданом, что благодаря близости моря климат там гораздо мягче и мне там будет лучше. Действительно, через несколько дней меня вызвали, перевезли в инвалидный лагерь и поместили в большом бараке с двумя рядами двухэтажных деревянных нар. Мое место было наверху. Соседом моим оказался бывший посол СССР в Иране, пожилой болезненный человек, другим соседом — молодой парень, больной туберкулезом.

В инвалидном лагере давали только 500 граммов хлеба в день. А так как остальная еда была малокалорийной, то этого не хватало. Вывший посол говорил мне, что он нарезает хлеб на маленькие кусочки и каждый из них съедает, как пирожное. Недоедание вызывает недержание. Приходилось вставать ночью и выходить из барака до восьми раз. Дежурящие по ночам придурки следили за тем, чтобы мы доходили до места, отведенного для туалета, а не останавливались вблизи от барака (правильное требование!). Указанное место было покрыто льдом, там было очень скользко. Именно на этом месте я упал, потеряв кончики пальцев на правой руке.

Надо сказать, что постоянное недоедание действует на человеческую психику губительно. От мысли о еде нельзя отвлечься, о ней думаешь все время. К физическому недомоганию добавляется и моральное, так как

 

- 60 -

постоянное ощущение голода унизительно, оно лишает самоуважения, чувства собственного достоинства. Все мысли сосредотачиваются на решении одной задачи: как раздобыть еду? Поэтому у помойки, расположенной вблизи от столовой, у входа в кухню, всегда толпятся «доходяги». Они ждут, не выбросят ли из кухни что-нибудь съестное, например, капустные очистки.

Вскоре после прибытия в инвалидный лагерь не прекращающееся чувство голода охватило и меня. Мне пришла в голову дикая мысль, что врачи мне помогут получить дополнительное питание, я не сообразил, что в лагере имеются десятки «доходяг», состояние которых значительно хуже моего. Все заключенные врачи использовались по специальности, их было много, поэтому больших очередей в медпункт не было.

Когда я разделся и доктор взглянул на меня, он закричал:

— Да по тебе вши ползают! Как ты смел в таком виде явиться в медпункт? Немедленно уходи.

Пришлось одеться и уйти. Теперь возникла задача избавиться от вшей. В инвалидном лагере она решалась просто: пойти в баню, сдать одежду «на прожарку», вымыться горячей водой, кусочек мыла дадут, — и все. Но этот рецепт мне не подходил: обе руки в повязках, смачивать их запрещено. Был только один выход из положения — найти лагерника, который бы взялся меня вымыть. За пайку хлеба это сделает любой. Но как лишиться пайки голодному человеку? Для этого надо быть героем. И я решился стать им. Нашел симпатичного парня, договорился с ним, и мы проделали всю эту процедуру. Тем временем я понял, что в медпункт мне ходить незачем. Но потеря пайки усилила ощущение голода, и присвоение себе статуса героя меня не утешало. Через несколько дней после моего падения на льду бывший посол среди ночи умер, и утром я обнаружил, что он холодный. На его место привели другого «доходягу». Скоро умер от туберкулеза и второй мой сосед. Вообще за один год пребывания на Колыме я шесть или семь раз просыпался рядом с трупом.

В инвалидном лагере было большое количество одинаковых бараков, образующих целый городок. Часть из них занимали урки, а один был специально отведен для

 

- 61 -

«самоваров». Так назывались безногие, перемещающиеся с помощью квадратной дощечки на колесиках. «Самовары» появляются в результате обработки шурфов с помощью костра: огонь растапливает лед, размягчает мерзлую землю и позволяет копать ее лопатами, не пользуясь ломами. Но из-за большого количества талой воды уберечь валенки от промокания не удается, а в мокрых валенках на 50-градусном морозе быстро отмораживаются ноги. Почему-то «самоварами» были только урки. Видимо, более культурные политики избегали растапливания шурфов. Большинство населения инвалидного лагеря являлось «доходягами», т.е. подходило к концу своего существования. Причинами были болезни, недостаточное питание и тяжелая работа, в основном — заготовка дров в лесу. Благодаря повязкам на обеих руках я все еще был от работы освобожден.

Хорошо жили придурки, у которых питания и одежды было более чем достаточно. Мне довелось познакомиться с дневальным, заключенным, находящимся в услужении главному придурку — старосте лагеря. Знакомство это базировалось на том, что мы были земляками-ленинградцами. Дневальный был выбран старостой из других кандидатов благодаря своему искусству: он играл на баяне и этим развлекал старосту. Питались они оба прекрасно, главной заботой их было — не растолстеть. Дам дневальный приводил к старосте из соседнего женского лагеря, привлекая их обильной и вкусной едой. У остальных придурков дневальных не было, но жили они тоже неплохо.

В один из первых солнечных дней после моего приезда я ходил между бараков, знакомясь с лагерем. Вдруг на меня напали четыре или пять придурков, затащили в ближайший барак и стали стаскивать с меня мои роскошные валенки.        

— Что вы делаете?! — закричал я.

— Ты ведь за дровами не ходишь, можешь обойтись и этими. — Они напялили на меня обрезанные валенки и выставили из барака. Я, конечно, обиделся, но по сути дела они были правы: валенки больше нужны тем, кто ходит в лес по глубокому снегу за дровами.

С весны 1940 года в лагере повеяло либерализмом: начали издавать стенгазету, объявили шахматный тур-

 

- 62 -

нир между заключенными. Я еще был в повязках, дел у меня никаких не было, и я начал играть. Выяснилось» что в число заключенных попали и перворазрядники, и, кажется, даже мастера спорта. Но все они были «доходягами» в крайней степени и с трудом передвигали фигуры, а при игре со мной требовалось передвигать, фигуры и за меня. В результате я вышел в финал — и задумался. Несмотря на высокие спортивные звания» эти «доходяги» играют очень слабо; если собрать все свои силы, то можно занять в турнире первое место. Учитывая же пронесшийся либеральный душок, на этом. можно будет что-нибудь выиграть, например, дополнительную еду.

Так я и сделал. Играл напряженно, думал подолгу, благо шахматных часов не было, и решил поставленную, перед собой задачу: в финале выиграл шесть партий из шести возможных, занял первое место с большим отрывом от остальных игроков и стал чемпионом — популярной личностью в лагере. Начальником лагеря в торжественной обстановке мне была вручена награда: деревянный портсигар. Заключенному художнику заказали мой портрет в стенгазете; он был очень удачен и долгое время висел на стене. Не знаю почему, но после этого турнира я играть в шахматы не могу, хотя люблю проигрывать партии гроссмейстеров и смотреть по телевизору уроки шахматной игры.

Деревянный портсигар меня не удовлетворил, я искал способа лучше питаться. Найдя среди «доходяг» несколько музыкантов, умевших играть на народных инструментах, я предложил начальнику лагеря организовать оркестр. Он согласился и приказал выдать нам со склада инструменты — балалайки, домры и гитары. Мы начали репетировать; кое-кто отсеялся, из остальных удалось составить работоспособный ансамбль. Не скажу, что этот оркестр звучал очень хорошо, но можно было дать ему оценку — терпимо (на троечку). Начальнику лагеря оркестр понравился, и он приказал нам играть в столовой во время обеда.

Цель была достигнута, в столовой нас усиленно кормили, и мои «доходяги», так же как и я сам, начали заметно поправляться.

 

- 63 -

Оказалось, однако, что этот маленький оркестр нужен не только для того, чтобы подкормились музыканты. Ведь в то время никаких трансляций еще не существовало, радиоприемников у заключенных не могло быть, не было их и у придурков. Поэтому в лагере стояла тишина, прерываемая только матерной руганью урок или придурков; «доходяги» разговаривали мало, да и голоса у них были еле слышные. И вдруг появилась музыка; зазвучали старые песни и романсы, вальсы и танго, напомнившие лагерным страдальцам о прежней жизни, о друзьях и любимых, и эта прежняя жизнь показалась безоблачно счастливой, и не верилось, что она была и даже что могла быть.

Музыка взорвала тупое равнодушие, с которым «доходяги» ожидали приближающегося конца. Она явилась также признаком либерализации и вызвала надежду, что по окончании срока могут и отпустить, не добавляя нового. Я никак не ожидал, что наш небольшой музыкальный ансамбль окажет такое благотворное влияние на обитателей лагеря. Это влияние распространилось и на урок. Я заметил, что самые нахальные из них, всегда получавшие свою баланду без очереди, расталкивая «доходяг», вдруг стали занимать очередь. Вероятно, это делалось для того, чтобы послушать музыку, другого объяснения я найти не мог.

К сожалению, мое участие в оркестре продолжалось недолго, два или три месяца, после чего произошло мое крушение как дирижера. Три совпавших события вызвали его. Во-первых, мне пришло в голову сопровождать исполнение «Сулико» пением. Голоса у моих «доходяг» оказались гнусавыми, звучало их пение отвратительно, но, допустив его, я никак не мог отменить: им понравилось. Во-вторых, сменился начальник лагеря. Новому исполнение «Сулико» не понравилось, меня он не знал и накричал на меня. В-третьих, в инвалидном лагере появился настоящий, профессиональный дирижер из Белоруссии по фамилии Трежетняк. К тому же он был осужден по 116-й статье (растрата), а не по 58-й, и, следовательно, был выше меня во всех отношениях. Его и назначили дирижером, а меня вернули в первобытное состояние.

 

- 64 -

Перед этим, в июле, начальство решило организовать субботник для прокладки узкоколейки из лагеря еще куда-то. Все мы построились, политики и урки (кроме «самоваров») отдельно, и были выведены из ворот лагеря под присмотром придурков и настоящей охраны. Требовалось разносить рельсы из кучи по местам. Клали их на плечи восемь или десять человек, несли и по команде сбрасывали. У меня руки были еще в повязках, носить рельсы я не мог, и мои музыканты усадили меня под деревом на подстилке. Был теплый, солнечный день, и сидеть там было очень приятно.

Урки уютно устроились невдалеке от меня. Они разделились на несколько групп, каждая из которых занялась азартной карточной игрой. Все они были очень экспансивными, все кричали одновременно, так что понять их речь было невозможно.

К концу дня рельсы были разнесены по местам, нас вновь построили, и мы вернулись в лагерь. На бараках, в которых жили урки, мы увидели громадные красочные плакаты: их поздравляли с трудовой победой и благодарили за вдохновенный труд. Вероятно, администрация лагеря была очень горда своими достижениями в трудовом воспитании урок.