- 219 -

Свадьба

 

 

Когда мы весною 1913 г. вернулись из Аладина в Москву, начались приготовления к свадьбе, назначенной на конец января.

Борис съездил в Петербург, представился моему отцу и уволился с военной службы. В ноябре месяце, когда я встречала его на вокзале, он уже был в штатском и в паспорте у него значилось: «запаса гвардии поручик».

До этого у меня было тяжелое объяснение с Андрюшей Гравесом: он пришел под вечер, мы сидели в гостиной, я сквозь слезы говорила какие-то невразумительные слова. Он был сдержан и, как всегда, деликатен.

В моей теперешней переписке с А.Ф.Г. значительное место занимают воспоминания, и письма, циркулирующие между нашими местами ссылки, уподобляются зеркалам, на которых мы ловим отблески прошлого.

Не так давно он мне написал: «Напомните мне, пожалуйста, подробно сцену нашего расставания, когда я пришел в форме артиллериста в Удельный дом, и скажите, ошибаюсь ли я, представляя ее себе так: я сидел на диване, передо мной был стол. Мебель мне представляется золоченой с красной обивкой. Мне кажется, что я шашку снял и положил на стол. А вот что при этом говорилось, я уже не помню». Внешнюю обстановку он произвел точно, а слова... хорошо, что он их забыл!

Но возвращаюсь к Борису Аксакову. Если бы я была более вдумчива и менее юношески самоуверенна (т.е. менее верила во «всеисправляющую силу любви»), я бы придала большее значение тревожным симптомам в характере моего жениха. Наряду с немного деланной любезностью (особенно с посторонними) он мог допускать довольно дерзкий тон с людьми, которые ему не нравились. Часто создавалась неприятная атмосфера, которую я старалась разряжать, являясь «амортизатором» между Борисом и внешним миром.

 

- 220 -

Теперь мне кажется, что я недоучитывала скрытой причины его раздражительности: «перепил» или «недопил». Борис так привык к вину, что оно почти не оказывало на него заметного действия. Однако под влиянием этих «перепил» или «недопил» какие-то центры его мышления сдвигались в сторону, и он становился неприятным.

Что касается его отношения ко мне, то ни в то время, ни потом разногласий по серьезным вопросам между нами не было, однако, Борис неизменно хотел бы видеть во мне поменьше «московской непосредственности» и побольше «петербургского снобизма».

Может быть, он, до известной степени, был прав. Я считала, что простота в обращении это мой стиль, и совершенно не желала меняться и направлять свои действия по руслу не свойственному моим склонностям. В конце концов дело моего «перевоспитания» было далеко не безнадежным*. В моем характере имелась струна, на которой можно было играть — это поощрение и ласка. Борис это понимал, но проявлял странное упорство. «Я знаю, — говорил он в минуты раздражения, — что из тебя комплиментами можно веревки вить, но ты этого от меня не дождешься!» В этих словах я усматривала жестокость — черту, которую я никогда не прощаю, — и становилась на дыбы.

Но я забежала вперед. Этот психо-конфликт проявился значительно позднее. До свадьбы были лишь едва заметные намеки на него, которые заглушались развивающимся ходом событий.

Я уже носила на руке кольцо-шевальеру с аксаковским гербом**, Борис получил разрешение на брак с последующим отпуском от Калужского губернатора (формальность, необходимая в связи с тем, что он был назначен земским начальником четвертого участка Тарусского уезда), из Парижа прибыли два сундука с приданым, заказыванием которого занялась тетя Лина де Герн. Благодаря ей эти сундуки прошли границу с дипломатической почтой без вскрытия на таможне. Свадьба была назначена на 26 января 1914 года.

Недели за три до этой даты я совершила «триумфальный» рейс в Калугу, где была обласкана аксаковской семьей. Сергей Николаевич в это время служил по выборам и, как член губерн-

 

 


* Если такое перевоспитание было нужным?!

** Кольцо это переслано сыну Диме.

- 221 -

ской Земской управы, ведал Хлюстинской больницей, занимавшей обширную территорию на восточной окраине города. Главным врачом там был известный русский хирург Василий Алексеевич Красинцев.

Я уже говорила, что семейная жизнь родителей Бориса была образцом высокомерного деспотизма, с одной стороны, и приниженного попустительства — с другой. Года за два до моей помолвки эта давно проржавевшая цепь распалась. Был оформлен развод, и Сергей Николаевич женился на вдове военного Елизавете Ивановне Ивановской. Это была маленькая, кругленькая женщина с бледным, слегка одутловатым лицом, немного слезливая и любившая читать стихи из сборника «Чтец-декламатор». У Елизаветы Ивановны был небольшой капиталец и шестнадцатилетняя дочка от первого брака.

Пока она независимо проживала в домике у Успенья за Верхом и благосклонно принимала сдержанные ухаживанья Сергея Николаевича, дети Аксаковы ей симпатизировали и даже, в силу какого-то очень отдаленного родства, называли «тетей Лизой».

Когда же Елизавета Ивановна, плененная «сдержанным ухаживаньем», сделала великую глупость и появилась в роли мачехи, они сомкнулись против нее объединенным фронтом, во главе которого стал Борис. (Это также служило причиной его размолвки с отцом.) Положение «тети Лизы» было незавидным: не говоря уже о моральных неприятностях, ей приходилось грудью отстаивать неприкосновенность своих денег каждый раз, когда наступал срок оплаты процентов в Дворянский банк за заложенное Антипово. В еще худшем положении оказалась Мария Ипполитовна. Совершенно больная (в той же Хлюстинской больнице ей была сделана операция рака груди), она была принуждена поступить на работу в городскую аптеку, где ей была отведена комната. С матерью жила Нина Сергеевна, учившаяся в музыкальной школе и дававшая уроки фортепьяно.

Борис в душе любил и отца и мать, но отец ему больше «импонировал». На углу Пушкинской и Нижней Садовой улиц стоял двухэтажный аксаковский дом, где жила бабушка Бориса Юлия Владимировна, урожденная Вобикова, с дочерью, престарелою девицею Ольгою Николаевной. Красивая в молодости, Юлия Владимировна, по слухам, отличалась весьма крутым характером и держала своего мужа в повиновении. Дети у нее делились на любимых и нелюбимых. К любимым принадлежали

 

- 222 -

Сергей Николаевич и Ольга Николаевна. Нелюбимые же, в числе шести, подвергались всяким «ущемлениям», вплоть до изгнания из дому. Но все это происходило задолго до моего появления в Калуге, и я застала в лице Юлии Владимировны очень приятную старушку, благословившую нас специально заказанной иконой наших святых. Юлия Владимировна умерла в начале революции, тетя Оля же и аксаковский дом будут еще упоминаться на страницах моих воспоминаний, как элементы, входящие в милое для меня понятие «Калуга».

Когда я вспоминаю дни, предшествовавшие моей свадьбе, они мне представляются какими-то «бездумными»*. У всех нас головы были забиты мелочами, казавшимися очень важными: визиты, подарки, примерка платьев, рассылка приглашений. Под этим суетливо-праздничным поверхностным слоем события неслись никем не управляемые, как санки, пущенные под гору.

Я видела, что жизнь на Пречистенском бульваре разваливается на куски. Отношения между мамой и Николаем Борисовичем дали непоправимую трещину. Дядя Коля категорически заявил, что весною он уходит в отставку и поступает на сцену. Мама уже не боролась — ей было все равно. К этому времени ее увлечение Вяземским перешло в ту всепоглощающую любовь, с которой она в течение тридцати дальнейших лет охраняла его от всяких напастей и беспомощного, ослепшего похоронила в 1945 г. в Париже.

Но возвращаюсь к началу 1914 года или, вернее, к концу 1913 г. Войдя как-то раз в гостиную, Борис и я увидели сидевшую у мамы знаменитую актрису Александринского театра Марию Гавриловну Савину, муж которой Молчанов был директором «Русского общества пароходства и торговли» (суда этого пароходства совершали рейсы между Одессой и портами Средиземного моря). Поздравив жениха и невесту и расписав им все прелести путешествия на Ближний Восток, Мария Гавриловна любезно предложила выслать из Петербурга, где было правление общества, бесплатные билеты 1-го класса от Одессы до Александрии и обратно. Так возник проект нашей поездки в Египет.

 

 


* За исключением того момента, когда я поступила на шестинедельные курсы кулинарии при «Обществе распространения практических знаний среди образованных женщин» на Никитском бульваре и научилась там делать всякие вкусные вещи. Это было совсем «не бездумно», а очень умно, и пригодилось мне впоследствии.

- 223 -

M.Г. Савина выполнила свое обещание — билеты были получены. По своей наивности мы не знали, что билеты на проезд на морских судах — это капля в море по сравнению с другими расходами и что администрация охотно предоставляет бесплатные билеты, возмещая их стоимость другими суммами, которые пассажиры тратят во время путешествия в кают-компании. Мы решили ехать к пирамидам.

За несколько дней до свадьбы рассыльный от Фаберже доставил мне подарок от Харитоненко. Это был ящик со столовым серебром на 24 персоны. Серебро было в строгом английском стиле, без всяких украшений, кроме моего девического вензеля. Упоминаю об этом серебре, т.к. оно будет фигурировать в дальнейшем.

Венчаться было решено в церкви Ржевской Божьей Матери, которая непосредственно примыкала к Удельным домам.

В день свадьбы я решила строго выполнить старинные обычаи: ничего не есть и не видеть жениха до венца. Утром я в самом скромном платье и в сосредоточенном настроении вышла из дому, где уже началась суматоха, и отправилась к обедне в церкви Бориса и Глеба, что у Арбатских ворот. Отстояв службу, я вернулась в свою комнату и увидела, что приехавшие из Петербурга Шурик и Сережа сидят на сундуках, с которыми я должна была уехать из Удельного дома навсегда, и едят рябчиков. Я преодолела искушение к ним присоединиться, соблюла пост, но после веселых разговоров с мальчиками торжественно-сосредоточенное настроение, которое было утром, меня покинуло, и я стала «бездумно» выполнять все ритуалы, с любопытством наблюдая, что делается по сторонам.

В два часа меня начали одевать. Мама отдала мне на подвенечное платье те брюссельские кружева, в которых она была так хороша на балу предыдущей весной. Платье мое было удачным. Кое-где подхваченный гирляндами флердоранжа шлейф тянулся на 2,5 аршина. Фату обязательно хотела приколоть Довочка на свой манер. Это дело у нее не ладилось. Фата несколько раз перекалывалась, и когда Вяземский, первый шафер Бориса, явился с букетом и сказал, что пора ехать в церковь, пришлось прекратить манипуляции с фатой, которая так и осталась приколотой по моде 90-х годов, окружая мою голову в виде сияния.

Все пространство от Удельного дома до церкви было запружено экипажами и автомобилями. Съезд был очень большой и церковь была переполнена. Под раскаты приветствовавшего ме-

 

- 224 -

ня хора я передала букет Тане Востряковой и под руку с отцом, прибывшим на этот день из Петербурга, проследовала к аналою, где стоял Борис, бледный и взволнованный. За мной шеренгой стояли мои 6 шаферов: Шурик, Дима Вельяминов, Никита Толстой, Вовка Матвеев, Ваня Харитоненко и Петя Шипов. Несмотря на торжественность момента, я старалась не упускать ничего, что попадалось в поле моего зрения, и заметила, что внимание присутствующих занято не столь «молодыми», сколь стоявшими у левого клироса моими разведенными родителями. Они оба были очень хороши: папа в шитом золотом придворном мундире, мама в кружевной шляпе на немного склоненной на левый бок голове (ее привычка, унаследованная и мною и Шуриком).

Папа возбуждал тем большее любопытство, что до того времени московское общество о нем только слышало, но никогда не видело. Тут же у левого клироса стоял голубоглазый 10-летний Николай Миллер (мой мальчик с образом) и черноглазая его сверстница Катя Федорова (дочь Дарьи Борисовны). Из всей остальной нарядной толпы я смогла выделить Татьяну Константиновну Толстую и Николая Васильевича Глобу, стоявшего вместе с моими друзьями по Строгановскому училищу, Соней Балашовой, Настей Солдаткиной и Ниной Адриановой. Дядя Коля на моей свадьбе не был. Он находился после операции в хирургической лечебнице Натанзона и Ратнера в Трубниковском переулке. Потом, вернувшись из церкви, между раутом, поздравлением, обедом в Удельном доме, мы с Борисом выбрали полчаса, чтобы съездить попрощаться с ним в больнице.

Подробностей того, что говорилось во время поздравления и во время обеда, я теперь не могу восстановить. Помню, что было много шампанского и что переходила из одних дружеских объятий в другие. Последнее раздражало Бориса, который хотел, чтобы я соблюдала церемониал и стояла рядом с ним, принимая поздравления, а не кидалась из стороны в сторону. С точки зрения организационной, это было, может быть, справедливо, но, когда Борис недовольно меня одернул, я вспомнила песню, которую пели все шарманщики. В этой песне, описывающей свадьбу, были слова: «Я слышал, в толпе говорили: жених неприятный какой». И мне подумалось: «А вдруг такая фраза ходит в толпе и сегодня?»

После обеда Борис и я переоделись в дорожное платье и, провожаемые родными и шаферами, отбыли с Брянского вокзала на Киев-Одессу-Каир.

 

- 225 -

Пароход «Николай I», на котором мы должны были отплыть из Одесского порта в Константинополь, нарушая расписание, почему-то не отплывал. На пристани заметна была служебная суета, виднелись генеральские мундиры. Опоздание с отъездом удивляло и нервировало пассажиров. Недоумение перешло в явное недовольство, когда ожидаемая с таким почетом персона оказалась m-me Сухомлиновой, — жена военного министра ехала лечить больные почки египетским солнцем, и одесские власти сочли нужным устроить ей торжественные проводы. Как только эта дама в сопровождении свиты, среди которой состояли один из братьев Монташевых и полковник Назимов (организатор рот «потешных») ступила на борт, якорь был поднят, и мы пустились в путь. В числе пассажиров оказался Иван Михайлович Москвин с женой. Вплоть до Каира мы обедали с ними за одним столиком, вместе осматривали встречавшиеся на пути города и сообща возмущались развязно-самодовольным тоном сухомлиновской компании. До 1937 г. у меня хранилась карточка, изображающая Москвина, Бориса и меня на улице Константинополя.

Переход через Черное море мы совершили при пасмурной погоде, но Босфор встретил нас потоками солнечного света. Предосторожности, принимаемые турецким правительством перед входом в пролив, говорили о напряженности международного положения. После тщательной проверки документов у пассажиров были отобраны фотографические аппараты и на протяжении 60 километров пути по Босфору люди в военной форме следили за тем, чтобы туристы не зафиксировали на фотопленках береговые укрепления.

Мои сведения о современном Константинополе ограничивались тем, что я почерпнула из нашумевшего в то время романа Клода Фаррера «L'homme qui assassina», и надо сказать, что мое трехдневное пребывание в этом городе ничего не прибавило к этим сведениям.

Мы любовались панорамой Золотого Рога с высоты Галатской башни, переезжали из одного знаменитого места в другое, толкались под арками громадного базара, смотрели, как варится халва, покупали на улицах баранки, посыпанные кунжутом семенем — словом, делали все то, что рекомендовали нам осаждавшие палубу парохода проводники-греки.

В Эгейском море стало совсем тепло. Борис в сером костюме и красной феске стоял у борта и, прищурив глаза, следил за

 

- 226 -

очертаниями островов Греческого архипелага. При этом по аналогии он напевал куплеты из «Гейши»: «Однажды поплыл на восток храбрый бритт — его звали Том Якки. Взял с собой всё, что мог, и табак свой и грог...» Табак Борису был не очень нужен, т.к. он мало курил, но вот грогу было, пожалуй, маловато!

Борис в феске — с этим еще можно было согласиться, но Москвин с его квадратным лицом был совершенно нетерпим в турецком головном уборе.

Следуя все дальше, прекрасным солнечным полднем мы стали на якорь в Смирнской бухте. Был час завтрака, в кают-компанию смуглый мальчик внес связку цветущих веток миндаля.

M-me Сухомлинова сказала: «Покажите мне!» Борис, думая, что цветы продаются, резко добавил: «А потом — мне!» Оказалось, что и тут русский консул приветствовал букетом жену военного министра.

В прекрасной четырехместной коляске мы с Москвиными совершили поездку по Смирне и ее окрестностям. Вид этих спокойных мест воскрешал в памяти евангельский ландшафт, таким, как представляешь его себе в детстве: невысокие холмы, каменистые дороги, круглые колодцы с архаическими блоками, оливковые деревья, навьюченные ослики и кое-где скопления белых домиков с плоскими крышами. С центральной площади Смирны при нас отправлялся караван в Мекку. Во главе каравана шествовал маленький, увешанный бубенчиками ослик. Шея этого вожака была украшена ожерельем из крупных бус небесно-голубого цвета. (Такое ослиное ожерелье, купленное нами в числе других курьезов магометанского Востока, я потом носила в качестве пояса к летним платьям.)

Претерпев небольшую качку около Крита, мы благополучно высадились в Александрии и тут же отправились в Каир. Четыре часа поезд шел по земле дельты Нила, с которой, судя по словам наших случайных спутников, собирают по четыре урожая в год. И всюду мы видели допотопные колодцы с ходящими вокруг них по приводу буйволами.

Момент появления на горизонте трех пирамид Гизе был волнующим, но Нил меня разочаровал. В Каире — это самая обыкновенная река, даже не очень широкая, разделенная на два русла островом. Правую его сторону обрамляет обычная набережная с европейскими гостиницами, среди которых выделяется Semiramis Hôtel. На левом берегу километрах в трех от Нила

 

- 227 -

стоят три пирамиды и рядом с ними засыпанный по плечи сфинкс. Когда мы осматривали эту группу пирамид и Каирский национальный музей с его богатейшим собранием египетских древностей и среди них лежащую в стеклянном ящике мумию Рамзеса II, высохшего человека с коричневым лицом, я обязательно захотела увидеть Нил в его естественном, неприкрашенном виде. Для поездки в Луксор или Ассуан у нас не было времени, и мы решили провести несколько дней в Гелуане, небольшом курортном местечке, расположенном немного выше Каира по течению Нила, в санатории очень обходительной одесской еврейки Доры Кушнир. Гелуан, куда мы отправились поездом, отходящим с вокзала Махата" Бабилюк, оказался довольно скучным местом, но в 80 минутах ходьбы от санатория была прибрежная пальмовая роща с ярко-зеленой травой, и там протекал Нил, ничем не отгороженный и такой доступный, что можно было наклониться и зачерпнуть из него воды. Это необходимо было сделать, чтобы выполнить заказ брата Бориса, Сережи, которому в ту пору было 13 лет и который просил привезти ему воды из Нила и песку из Сахары. К этим «дарам Африки» мы еще прибавили какое-то колючее растение, росшее на песках, окружающих Гелуан.

В Каире я получила письмо от мамы. Между нею и Николаем Борисовичем произошло окончательное объяснение, после которого мама уехала в Петербург к сестре. Начался второй ее развод. Хотя я должна была ожидать подобной развязки, мамино письмо меня потрясло, и я почувствовала ненужность своего пребывания в Африке в то время, когда на Пречистенском бульваре происходят великие события. Я вспомнила и «золотой век» отношений дяди Коли и мамы, который я еще застала, и крушение этого «золотого века» с переездом в большой Удельный дом, их частые размолвки при совместной жизни и покаянные, полные самобичевания письма дяди Коли, как только мама куда-нибудь уезжала.

И в эти неустойчивые отношения за последние годы влился новый элемент: увлечение дяди Коли Елизаветой Ивановной Найденовой, увлечение платоническое, им самим, может быть, в первый период не осознанное, но перешедшее впоследствии в нечто маниакальное. Этой несчастной любви Николай Борисович остался верен до самой смерти, может быть потому, что Найденова была к нему вполне равнодушна, а все несбыточное имело для дяди Коли особую ценность. Но об этом речь будет впереди!

 

- 228 -

Гелуан, самая южная точка нашего путешествия, был достигнут; время отпуска Бориса истекало, надо было тем же путем возвращаться домой.

Я ехала домой с тяжелым чувством — будущее мне представлялось туманным. Удельный дом для меня уже не существовал, а главное, отношения с Борисом вызывали во мне какое-то недоумение; вспомнились дети из сказки Метерлинка, в руках которых Синяя Птица, символизирующая счастье, — вдруг поблекла.

В Москве меня очень трогательно встретил дядя Коля, осунувшийся, нервный, жалкий. Борис сразу уехал по служебным делам в Калугу, я же прожила с дядей Колей несколько печальных дней в опустевшем Удельном доме, куда скоро должен был переехать новый начальник округа Голенко. Николай Борисович подал в отставку, снял небольшой домик из трех комнат на Собачьей площадке (принадлежавший Александру Трофимовичу Обухову) и собирался переехать туда с нашей старой прислугой Наташей, взявшейся вести его хозяйство. С осени 1914 г. он, при содействии Александра Ивановича Южина, был включен в труппу Малого театра под своим неизменным псевдонимом «Юрин».