ЭТАП. ИНВАЛИДНАЯ КОМАНДИРОВКА

 

1. Будильник

Был май 1936 г. На седьмой день пути наш арестантский эшелон прибыл к месту своего назначения — в город Котлас. Здесь "перевалочная база" Ухто-Печорского лагеря НКВД.

Мы, счастливцы, прибыли в навигационный период. Нам не придется, как другим, шагать сотни километров пешим этапом в лютую стужу по снежной пустыне.

Когда двери наших вагонов открыли, мы увидели, что находимся в лагерной зоне, расположенной у самого берега Северной Двины. Но колючая проволока и сторожевые вышки лагеря не надолго привлекли наше внимание. После душных тюремных камер и скотских вагонов ярко-зеленая трава, солнечный свет, простор и свежий воздух приятно волновали и неудержимо влекли нас из вагонов. Шумно и оживленно выгружались люди, идя навстречу своему первому лагерному дню.

Оформив передачу нас лагерю, армейский конвой, сопровождавший эшелон, удалился, а мы полутысячной массой расположились на траве. Уголовники - около четверти состава нашего этапа - разбившись на мелкие группы, затеяли азартную игру в карты, изощряясь в сквернословии. Политические, как обычно, начали бесконечную дискуссию о проектах нового, более гуманного, уголовного кодекса, об амнистии, досрочном освобождении и тд.

Прошел час, другой. Из двух-этажного деревянного здания управления лагеря вышли двое и медленно направились к нам. Подойдя вплотную, один из них зычным голосом приказал:

- Поднимайся! Стройся по десять человек!

- Заткнись, гадюка, не ори! - огрызнулись уголовники, ожесточенно шлепая картами. Повторный приказ также повис в воздухе. Поднявшихся оказалось немного, они, нерешительно потоптавшись на месте и как бы устыдившись своей дисциплинированности, снова сели. А двое начальников молча вернулись в управление.

Прошло еще пятнадцать-двадцать минут. Из здания военизированной охраны вышел взвод вооруженных стрелков и молча оцепил наш этап. Снова появилось начальство. На этот раз, не ожидая приказа, люди сами встали, и только отдельные кучки картежников продолжали игру.

- Ложись! — и стрелки да ли несколько залпов в воз дух. Люди упали на землю. Внезапно со всех сторон в толпу лежащих людей ворвалось не сколько десятков вооруженных дубинами молодцов, они били лежащих, топтали их ногами. Пятнадцать-двадцать ми нут слышался только свист и стук дубинок и вопли избиваемых.

Наконец, по знаку начальства, уставшие молодцы оставили поле боя. Снова послышалась команда:

- Стройсь по десять чело век! — на этот раз команда была выполнена с молниеносной быстротой. В мгновение ока вы-

 

тянулась длинная, плотная колонна. Только два десятка стонущих и охающих остались лежать на траве.

- Бег на месте! - и вся полутысячная масса заключенных отчаянно застучала ногами о землю.

- Выше ноги канальи! Мы вас научим уважать законы пролетарской диктатуры. Выше ноги вонючки!

- Построиться в две шеренги! — раздалась, наконец, новая команда, и люди покорно вытянулись двумя длинными лентами. Начался бесконечный рас чет по порядку номеров.

Первый, второй... тридцать восьмой, тридцать девятый. Но вот сороковой - тощий пожилой человек восточного типа — оторопело крикнул: 'Тридцать десятый!" Несколькими ударами дубинки провинившегося отогнали в сторону, на "лобное место" — невысокий холмик, вероятно, специально для этого насыпанный. Здесь, поощряемый дубинкой, он должен был кричать:

- Сороковой, сороковой, сороковой!

Расчет начинается снова. Вскоре на "лобное место" водворена вторая жертва, третья, затем еще и еще. Вскоре весь холмик заполняется десятками несчастных, надрывно и без конца выкрикивающих свои номера сумасшедшим хором на разные голоса...

Только сигнал на обед обрывает нашу многотрудную "перекличку". Все, кроме искалеченных и потерявших сознание, двинулись к кухне.

- Давай, давай не задерживай, - размахивая дубинкой, добродушно кричит рослый молодец у раздаточного окна кухни. Изредка дубинка со свис том падает на спины зазевавшихся, лезущих без очереди или пытающихся вторично по дойти к окну. Быстро движет ся очередь, дубинка действует магически. От окна люди отлетают пулей.

Посуды нет. Подойдя к окошку, опасливо поглядывая на молодца с дубинкой, бедный зека слышал окрик повара:

- Держи руки! — при этом он вываливал из черпака дымящуюся жидкую кашу-сечку в машинально от неожиданности сложенные руки. Совершалось это с молниеносной быстротой. Размахивая обваренными руками, сбрасывая кашу на землю, люди бежали прочь. Только немногие успевали сообразить и подставить не руки, а полу плаща или кепку. Эти счастливцы, отойдя в сторону, осторожно слизывали свою кашу.

- Держи руки, товарищ полковник! - широко улыбаясь, говорит повар, протягивая черпак с кашей. Арестант с хмурым скуластым лицом, одетый в хорошо сшитую армейскую шинель, машинально протягивает сложенные горстью руки. Повар, вывалив кашу, скалит зубами, и все его толстое потное лицо дрожит в неудержимом смехе.

- Что ж ты, гад, издеваешься! — И военный с размаху швыряет дымящуюся кашу ему в лицо. Пока тот, трясясь и кашляя размазывает по лицу

 

растекающуюся кашу, затем пронзительно воя, наощупь ищет и сует голову в бочку с водой, военный незаметно исчезает.

Вскоре, шумно хлопая плицами, к берегу причалил пароход "Лев Толстой". Спущенный пароходный трап метра на два не доставал до берега. Эти два метра люди должны были брести по пояс в холодной воде. Некоторым заключенным пришлось на своих плечах переносить с берега на пароход и конвоиров с их служебными собаками.

На палубе зекам выдали по большому куску соленой трески и направили в трюм. Погрузив людей, "Лев Толстой" быстро поплыл вниз по многоводной Двине навстречу Белому морю.

В набитом до отказа трюме, не обращая внимания на тесноту, слабое освещение и спертый воздух, голодные люди поспешно начали жевать треску. Многие впервые ели эту жесткую, вонючую и очень соленую рыбу. Ели, конечно, без хлеба. Хлеб был съеден еще до обеда. Спустя короткое время, рыба, как говорят, "захотела плавать". Люди безуспешно стали искать воду, но воды не было, а выход преграждал конвоир. Когда ему надоели крики, он захлопнул крышку люка. В трюме стало еще темнее и так душно, что вскоре некоторые начали терять сознание. Люди бросились к иллюминаторам, стали опускать полотенца и разные тряпки за борт, чтобы потом выжать или высосать из них воду.

Трудно сказать, как бы долго длилось и чем бы закончилось это мучение, не приди на выручку случай: на полном ходу пароход врезался в песок, судорожно дрогнул и стал. На палубе засуетились, забегали.

- Задний! Полный задний ход! — послышалась команда. Затрясся корпус парохода, забурлила вода под его лопастями, но сняться с мели он не мог. Всех вывели из трюма и приказали лезть в воду. Боязливо спускались в мутную и холодную воду. Сначала жадно и долго пили, затем общей массой с криком и стоном столкнули пароход с мели и снова были загнаны в душный и вонючий трюм.

Спустя двое суток мы прибыли в Архангельск. Из трюма "Льва Толстого" нас перегнали в трюмы морского парохода "Вятка", который Белым и Баренцевым морями пришел в заполярный город Нарьян-Мар, где в устье реки Печоры нас пересадили на две большие плоскодонные баржи, которые в тот же день, буксируемые маленьким пароходиком, медленно двинулись вверх по Печоре.

Углубляясь в Большеземельскую тундру, тоскливо смотрели мы на пустынные и угрюмые берега Печоры. Даже светившее в эту пору круглые сутки солнце не в состоянии было придать живописный вид этим диким и неуютным берегам. Справа и слева узкой полосой жался к реке редкий хвойный лес. Дальше расстилались безбрежные болота и мхи. Изредка, вдоль реки встречались жал-

 

кие деревушки и еще более убогие поселки спецпоселенцев.

Сопровождавшие нас конвоиры расположились в носовой рубке баржи. Там день и ночь жгли они тряпки и всякий мусор, отгоняя едким дымом назойливого гнуса. Мошкара и комары лезли в рот, нос, глаза, уши, жалили через одежду, отнимали сон и покой. Мы надевали на головы мешки, на руки — рукавицы, или кутали руки в разное тряпье, жгли в черепках всякий хлам. Едкий дым отпугивал гнуса, но в дыму задыхались и люди.

Пользуясь тем, что конвой, пьянствуя в своей рубке, совсем не интересуется тем, что происходит в трюмах, уголовники, организовавшись в небольшие шайки, стали грабить политзаключенных. Вооружившись ножами и дубинами, шайки раздевали и разували людей, жестоко избивая всякого, кто оказывал сопротивление.

Через неделю наш этап прибыл в Усть-Усу. Здесь Печора поворачивает вправо, а мы, сменив буксир, потащились по Усе на северо-восток. Еще реже стали попадаться населенные пункты. Зато все чаще стали встречаться лагеря. Землистые, небритые, одичавшие лица заключенных выражали унылое безразличие и тупое равнодушие замученных животных.

Неизгладимо жуткое впечатление произвел на нас Адах, лагерный пункт для инвалидов. Люди без ног, без рук, слепые, глухие, глухонемые, туберкулезники, психически больные, дряхлые старики и старухи.

Трудно сохранить спокойствие, наблюдая такой концентрат человеческих страданий. Лагерный пункт обнесен высокой изгородью, на углах высятся сторожевые вышки. На холме, за изгородью - обширное кладбище. В Адахе те же порядки, что и в других лагерных пунктах. Все инвалиды работают. Их хлебная пайка, как и везде, зависит от нормы выработки. Они обжигают кирпич и известь, те, кто не может двигаться делают деревянные ложки, плетут корзинки. Старухи чинят тряпье, шьют рукавицы, стирают.

По крутому обрывистому берегу люди носили из реки ведрами воду для кухни и бани. Мы спросили бледного, обутого в валенки старика о корме на эту работу.

- Шестьдесят ведер - пайка хлеба в шестьсот грамм, — охотно ответил он. Зачерпнув ведрами воду, старик поставил их на землю и нерешительно попросил:

- Может курнуть дадите?

Сделав несколько жадных затяжек, он закашлялся, затрясся весь, долго отплевывался и вытирая кулаком выступившие слезы, продолжал говорить:

- Сейчас еще ничего — лето, тепло и день длинный. А зимой — день короткий, под ногами скользко, холод, мороз лютый. Пока донесешь, в ведрах — лед.

С обрыва навстречу ему, сгибаясь под тяжестью корзины с мокрым бельем, осторожно ступая, шла пожилая женщина.

- Эй, Будильник, — весело

 

окликнул ее старик, — зачем ты прешь на себе, садись в корзину и вмиг съедешь к реке. Сойдя к реке и поставив корзину, женщина обратилась к нам:

- Есть ли среди вас кто из Раменского?

Раменских среди нас не оказалось.

- Почему вас зовут "Будильником"? — спросили мы ее.

- Это он в шутку, - улыбаясь, ответила женщина. — За кражу будильника я сижу. В деле моем больше стыда, чем греха. Ткачиха я, двадцать четыре года работала на раменской текстильной фабрике. Дети у меня уже взрослые. Один на доктора учится. Муж в гражданскую погиб. Ну, вот, очень трудно было в последнее время. Всякие там указы новые пошли о прогулах и опозданиях. Кто и не думал сроду, и тот в тюрьме побывал.

Я жила в деревне, в семи километрах от фабрики. Ходить, конечно, далеко. Особенно плохо в ночную смену. Гудок не всегда слышишь, а часов нет. Бежишь, как очумелая, ан смотришь на фабрике — еще два часа до смены. Тыркалась я и туда, и сюда - нигде нельзя часы купить. Ну и соблазнилась. В цеху у нас был будильник. Много раз я на него поглядывала, но все не решалась. В аккурат в это время осудили четырех наших ткачих за опоздание к принудиловке. Это и придало мне храбрости.

Работала я в первой смене — с шести до двух. Ну, задолго еще до конца смены я ем глазами будильник. Думаю, как бы его "приручить". Взять-то его легко, главное пронести через контрольную — там обыскивают. Наконец, решилась. Взяла его в платочек, вынесла в уборную, продела в кольцо шпагат, привязала за пояс и опустила под юбку. Шагаю осторожно к проходной. Там гуськом, одна за другой, идут работницы. Каждую обыскивает контролерша. Ощупала кое-как и меня. Ну, думаю, прошла. И, что же вы думаете: как зазвенит в этот момент мой будильник, так я вся и сомлела от неожиданности и страха. Задержали меня. Составили акт и в суд. А там, известно — по указу год тюрьмы. Одно не соображу до сих пор, кто завел будильник на два часа? Видно, лукавый попутал.

Никто не засмеялся. Люди стояли молча.

- Что же вас, мамаша, так далеко завезли с одним годом?

- Какой там завезли, пехтурой пригнали. — Осудили в ноябре, а в декабре в Котлас привезли. От Котласа сюда семьсот километров, больше месяца шли. Натерпелись как! Холод, снег! Двое умерли по дороге, не вынесли, и сама я чуть живая сюда дотащилась... Может, кому полотенце или носовой платок выстирать? Бросайте сюда, — указала она на корзину...

 

2. Дунька-трактор

В сорока километрах от Адаха, у самого берега Усы приткнулся женский лагерный пункт Кочмес. Кочмес - название туземное, ненецкое, оно означает "земной рай". В этом "земном раю" для нашего этапа была баня.

Кочмес расположен так же, как и Адах, на высоком правом берегу Усы. В зоне лагеря, обнесенной высоким частоколом со сторожевыми вышками по углам, с десяток бараков, столовая, баня, детские ясли и управление лагеря. Через ручеек, за изгородью - конюшни, стайни, свинарник и прочие хозяйственные и служебные строения. Сзади них — около десятка гектаров распаханной земли. Еще дальше — уродливый лес, а затем бесконечная голая тундре. Но другую сторону лагеря, посреди реки Усы, продолговатый остров. Здесь также распахано до двадцати гектаров земля.

В Кочмесе в то время было около тысячи женщин и немногим более ста мужчин. Кочмес — лагерный совхоз. Его назначение — поставлять свежие овощи, мясо и масло для заполярного Воркутского рудника, расположенного на 200 километров севернее.

Среди женщин больше всего '"политических" и членов семей «врагов народа». Меньшая часть — уголовницы, воровки, проститутки, детоубийцы. Сравнительно немногочисленный уголовный элемент, поощряемый лагерной администрацией, задает тон всей лагерной жизни.

Уголовницы, чувствуя себя лагерными "аристократками" терроризируют остальных женщин. Безнаказанно отнимают последнюю пайку хлеба, одежду и нередко избивают беспомощных и беззащитных женщин. Уголовницы теплее одеты, лучше питаются и выполняют более легкую работу.

Политические, бывшие педагоги, врачи, артистки, заняты исключительно на тяжелых физических работах. Заготовляют я лесу дрова, возят их в лагерь, пилят и колят (норма — пять кубометров на двоих) впрягшись по трое в сани, развозят зимой дрова по лагерю, корчуют пни (дневная норма — двадцать два средних пня на человека), работают конюхами, распиливают продольными пилами бревна на доски, делают финскую стружку, кроят крыши, строят бараки, работают молотобойцами в кузнице — одним словом, выполняют все тяжелые работы.

Во главе женских бригад (двадцать-тридцать человек) стоят мужчины-уголовники. Они виртуозной матерщиной подгоняют отстающих. Десятники, нарядчики, нормировщики - тоже мужчины.

Летом женщины пасут скот, косят и заготовляют сено, осенью, нередко уже из-под снега, руками выкапывают урожай. Официально в лагере десятичасовый рабочий день, на самом же деле, особенно летом, работают по четырнадцать-шестнадцать часов. Страх перед начальством н голодной пайкой заставляет женщин работать до

 

полного изнеможения.

Внешний их облик ужасен. Одеты женщины летом и зимой в грязные мужские ватные брюки, бушлаты, шапки-ушанки, летом на ногах — огромные ботинки из старых автомобильных шин, а зимой — безобразно растоптанные валенки.

В Кочмесе мы стали свидетелями необычного зрелища. У берега стоял встречный пассажирский пароход. К нему из лагеря направлялась большая, в несколько сот человек, толпа, преимущественно женщин. Впереди шли музыканты с балалайками, мандолинами и гитарой. Они лихо били по струнам и притопывали ногами. Их веселые физиономии были сугубо арестантскими. В идущей за ними толпе женщин, слышался жалобный и беспорядочный плач. Этот контраст производил гнетущее и странное впечатление, как будто захмелевшие музыканты забыли, что они находятся на похоронах, а не на свадьбе.

Когда толпа подошла к пароходу, рев и вопли усилились, и мы увидели на руках женщин грудных детей. Взойдя по трапу на палубу парохода,

роне, не прекращая музыки, а женщины толпой прошли внутрь. Их стенания и истеричные крики постепенно замирали, поглощаемые утробой парохода. Наконец, лихо ударив в последний раз по струнам, музыканты прекратили игру.

- Что это за демонстрация? — спросили с нашей баржи у музыкантов. Молодой веснушчатый парень, лукаво улыбаясь, ответил:

- Пятилетку в девять месяцев выполняем, — сделав паузу, он цвиркнул слюной сквозь зубы за борт и добавил, — безродных космополитов провожаем, байстрюков.

- Куда же их повезут?

- В Архангельск, в детский дом.

- А потом?

- А потом, вырастут — эвкаведисты или жулики будут.

- А матерям, как выйдут на волю, разве их не отдадут?

- На что они матерям? Куда мать денется с приблудным ребенком? А если какая и захочет взять, так все равно не найдет своего. Они еще в дороге перемешаются, попробуй среди ста сорока двух сосунков найди своего.

- А здесь почему не оставляют?

- Куда же их? Здесь бабы работать должны, а не с детьми возиться. Некоторые уже по три, по четыре родили. Дунька-Трактор уже пятого провожает — рекордистка!

Между тем пароход стал давать один за другим протяжные гудки к отправке. Музыканты сошли на берег, стали у трала и заиграли, встречая возвращающихся и еще более неистово воющих женщин. Наконец, под руки свели на берег и последних матерей. Пароход шумно вздохнул, засопел, тяжело шлепая плицами, стал медленно удаляться. Постепенно вопли и стенания женщин затихали. Часть их во главе с музыкантами направилась к лагерю, некоторые подошли к нашим

 

баржам. Несколько минут спустя они вели оживленный разговор, пересылая речь непечатными лагерными словечками.

Сидевший возле нас осетин, с круглой бритой головой и бараньими глазами, пожирал взглядом плотную, молодую, широколицую бабу в расстегнутой на полной груди телогрейке.

- У, какой раскошный женщин! На каком статья сыдыш?

- На "же" сижу, - зло глянув на него, ответила она.

Оторвав от газеты клок бумаги, женщина насыпала махорки, ловко свернула папиросу, и, дымя ею, весело заговорила с группой уголовников, сидевших, свесив ноги, на краю баржи. Докурив папиросу, она швырнула ее в воду.

- Ну, братва, мне пора топать, сейчас обед будет. Ты вот что, красюк, - сказала она молодому уголовнику, — когда поведут в баню, как войдешь в зону, крой в седьмой барак, спроси Дуньку-Трактор, меня все здесь знают. Может, сообразим что-нибудь.

Историю этой молодой женщины рассказал нам ее однодеревенец и сосед, который сидел с ней в Кочмесе и плыл с нами на Воркуту.

В июле 1932 г; Дуня на колхозном поле накопала в фартук немного молодой картошки. Колхозный объездчик увидел, отстегал ее нагайкой, отобрал картофель и сообщил об этом в правление колхоза. Правление оштрафовало Дуню на двенадцать трудодней и, казалось бы, на этом все должно было и кончиться, но, на ее беду, две недели спустя, 7-го августа, появился закон "об охране социалистической собственности", который, независимо от размера похищенного, карал расстрелом, а при смягчающих обстоятельствах , десятью годами заключения. Правление колхоза, желая выслужиться и "чтобы другим не повадно было", изменив дату, направило акт о хищении картофеля в суд.

Когда огласили приговор, из которого она ничего не поняла, Дуня деловито повязала двойным узлом платок под подбородок и направилась к выходу. Остановившему, ее милиционеру она спокойно объяснила:

— Уже поздно, из района до деревни идти тринадцать километров, а дома у меня слепая бабушка.

Милиционер долго растолковывал ей, что она сперва обязана отсидеть десять лет в тюрьме, а уж потом может идти к своей бабушке. Только в тюремной камере поняла Дуня, какое страшное наказание она получила за кражу картошки. Собственная судьба ее не слишком волновала, но ей мучительно тяжело было расставаться с бабушкой.

Своего отца, убитого в Первую мировую войну, она не помнила. Плохо помнила также и мать, погибшую под поездом в двадцатом году на Кубани.

Дуню вырастила бабушка. Потеряв на войне двух сыновей, старушка выплакала глаза и быстро стала слепнуть. Подрастающая Дуня была ее единственной опорой и кормилицей. Их взаимная привязан-

 

ностъ была трогательной.

Когда по реке плыло "сало", а резкий осенний ветер сыпал ледяной крупой, Луня прибыла в Кочмес. Некоторое время она работала в прачечной. Крепкая и ловкая, приученная с детства к работе, она была неутомима. После полуголодной жизни в деревне такая же полуголодная жизнь в лагере не особенно удручала ее. Заведующий прачечной, старый бабник, раздраженный ее неуступчивостью неожиданно среди зимы перевел ее на другую работу.

Теперь Дуня с другими женщинами ходила на работу в лес, за четыре километра от лагеря. В сильные морозы глубокий снег рассыпался точно песок, ноги вязли в нем, снег попадал в валенки. Зимний день короткий, а лагерные нормы высокие. Две женщины, став на колени, пилят дерево, затем очищают от сучьев ствол, распиливают на метровки, переходят к другому дереву, а третья таскает и складывает готовые дрова в штабель. Метровки от кормя толстые, тяжелые, поднимать их трудно. Еще труднее их нести, проваливаясь в глубоком снегу. Иногда нога попадает в незамерзающее под снегом болото. Мокрые валенки сковывает лютый мороз. А рядом у костра, усевшись на пнях, мирно беседуют зажавший в коленях винтовку охранник и бригадир.

Близятся сумерки. Бригадир измеряет, считает и записывает штабеля дров, и бригада трогается в обратный путь, бредут молча, медленно. Усталость и жестокий голод парализуют. Совсем уже затемно возвращаются женщины в зону, в столовой с волчьей жадностью проглатывают мутную баланду, затем в бараке падают на жесткие нары и засыпают мертвым сном.

К новой работе и людям приспособилась Дуня быстро. Здесь она не слышала безобразной ругани и ссор. Здесь часто говорили о детях, оставленных на воле, о мужьях, пропавших без вести после ареста.

Как-то вечером, когда Дуня шла из столовой, ей преградил дорогу бригадир. — Дуняха, пора тебе быть ударницей, кажется, я влип в тебя. Как только пройдет вечерняя поверка, крой ко мне в барак, моя койка — третья слева. Испуганная Дуня поспешно ушла. Несколько дней подряд бригадир настойчиво повторял ей свои предложения, а затем стал мстить. Тройка, в которой работала Дуня, вдруг перестала вырабатывать норму. Хлебная пайка уменьшилась. Причину женщины, конечно, знали, но молча терпели. Норму вообще редко кто вырабатывал. Бригадир постоянно делал приписки, он сам был заинтересован в высоких показателях своей бригады, но он всегда мог навредить любому рабочему.

Голодная блокада Дуни и ее двух товарок продолжалась более трех недель. Зная, что из-за нее страдают другие, Дуня, после долгих мытарств, перевелась в бригаду свинарей. Работа в свинарне, как и на конюшне, считалась привилегированной. Здесь тоже при-

 

ходилось тяжело работать, но зато не на морозе и не на ветру, а в закрытом, теплом помещении.

Худой, высокий бригадир долго рассматривал Дуню выпуклыми рачьими глазами, потом позвал ее в кладовую и, ни слова не говоря, толкнул на мешки с отрубями, сорвал одежду и изнасиловал. Когда растерзанная и заплаканная Дуня вышла из кладовой, бабы встретили ее дружным хохотом.

Прошло семь лет. Из тоненькой, тихой и застенчивой деревенской девушки Дуня превратилась в рыхлую, широколицую, крикливую и вульгарную лагерницу. От случайных отцов она родила уже пятерых детей, переболела всеми паскудными болезнями. Переменив множество работ, закрепилась на продольной пиле. Забравшись на высокие козлы, мужскими, сильными движениями, плавно раскачиваясь, она распиливает бревна. Она курит махорку, цвиркая сквозь зубы желтой слюной, - отпускает похабные реплики. Начальство ценит ее. Она числится ударницей. Три раза в неделю, Дуня дополнительно получает большой пирожок из ржаной муки с гороховой начинкой. Лагерные шакалы и стервятники давно уже на нее не покушаются. Теперь она сама выбирает мужчин из проходящих этапов.

Сильная, наглая, неукротимая, она с гордостью носит лагерную кличку: Дунька-Трактор.