ЗАВТРАК У СЛЕДОВАТЕЛЯ

 

— Я уже и сейчас с вашей помощью начал кое-что понимать.

— Выведите его в камеру!

Выходя, я подскользнулся и был подхвачен под руку Гришиным. — Сколько вам дали, Николай Семенович? — спросил он, —Десять лет...

— Детский срок. Счастливый вы человек! Вчера из этого кабинета со сроками не выходили.

— А за что же такой срок и что это за судилище? — задал я ему вопрос

Он промолчал.

Меня вновь завели в камеру №13, а часом позже пришел и Шевцов с тем же сроком — 10 лет тюремного заключения.

Видимо, действовал какой-то стандарт.

—Ну вот, сынок, а ты говорил, нас в расход пустят... Мы с тобою не того ранга. Кто повыше, кто заслуг перед революцией больше имел, секретов больше знает, того резон и замолчать заставить. Ну, а кто попроще, как мы с тобою, мы проходим, как в кино, вроде толпы без слов. Так, для общей панорамы...

Я промолчал. Воспоминания нахлынули на меня. Через открытую форточку окна с Черного озера доносились голоса ребят, песни студентов. Бушевал май — чудесный месяц молодости, надежд, любви, свидания под березами. Жизнь шла своим чередом и кроме наших матерей и отцов да нескольких близких друзей, никто не вспоминает о нас. Это в порядке вещей, на это неразумно обижаться — молодость всегда эгоистична. И на мое место встанет другой, который, может, будет и хуже, а может и лучше меня.

Вождь выдал формулу: "Незаменимых нет", и хотя формула эта не имела ничего общего с марксизмом-ленинизмом, в нее уверовали те, кому надлежало. Как и в другую формулу: "Лес рубят, щепки летят". От этих формул рукой подать до психологии благонамеренного обывателя: "Выше лба уши не растут" или "Моя хата с краю — ничего не знаю". С этим обывателем делай, что хочешь, хоть пляши, хоть плачь — он первый калач. С ним сегодня "осанну" пой — он ее подхватит, а завтра "анафеме" предай — он громче тебя закричит. Недаром же Чехов говорил, что всем нам по капле нужно выдавливать из себя раба. Он-то знал, какую опасность таит в себе

 

психология раскормленного обывателя — бюрократа и чинуши.

Через несколько часов после вынесения приговора нас привезли в пересыльную тюрьму под стеною Кремля. В этой тюрьме при Екатерине второй томился Пугачев, а позднее — будущий Всесоюзный староста М.И. Калинин.

Из "воронка" нас высадили в тюремном дворе. Стояла чудесная майская погода. Только что прошла гроза, по горе в Казанку стекали мутные потоки городской грязи, в воздухе — голубая чистота. Мы дышали полной грудью и не могли надышаться. Мои коллеги в эту пору сдавали последние государственные экзамены и, наверное, забыли о тех, кто уже сдал их на аттестат политической зрелости.

Многое стало мне понятно за полгода в неволе, по-другому стал смотреть я на позлащенные доспехи "вождя всех времен и народов", без труда под бронзой видел ржавчину отчуждения от подлинного марксизма.

По одному нас стали принимать в пересыльную тюрьму. Переписывали наш немудреный скарб — две пары запасного белья, косоворотку, зубные щетки, мыло, полотенце.

Один из товарищей поинтересовался, с какой целью учиняется эта перепись, не с целью ли конфискации? Дежурный на полном серьезе ответил, что конфискуются только дачи, машины, обстановка, библиотека и излишнее носильное платье.

Нам это не угрожало, недаром в приговоре Военной коллегии значилось: "Без конфискации имущества, за неимением такового".

Мы попали в камеру, где содержались 346 человек. Она была оборудована четырехъярусными нарами, до отказа забитыми людьми. Тысячи клопов безнаказанно пили нашу кровь. Здесь, несмотря на строжайший санитарный режим, роились на человеческом теле десятками и даже сотнями вши.

Состав был иным чем в следственной тюрьме. Из числа партийно-хозяйственного актива рангом были поменьше. Широко были представлены работники контор "Заготзерно", посаженные "за клеща" по статье "за групповое вредительство", одиночки "диверсанты" с железной дороги и "диверсанты" групповые, в том числе начальник службы тяги Казанской дороги, бывший машинист-паровозник Бабковский. вышедший в инженеры, умница и редкостной души человек.

Он рассказывал об инженере Шестакове, авторе шестаковской смазки, применяемой в зимних условиях, выходце из народа, человеке с удивительной биографией: в прошлом цирковом борце, опереточном артисте, рабочем паровозных мастерских, мастере.

Человек он был исполинской физической силы, львиного аппетита,

 

болезненно переживал недоедание в следственной тюрьме.

Ему выписывали двойной паек, но и его не хватало. Однажды его вызвали на следствие. Он пропадал более суток и вернулся в прекрасном настроении, пританцовывая и напевая легкомысленный куплет опереточного содержания:

"И только сердце знает, скучает и ждет

И страстно кого-то зовет..."

Товарищи по камере были немало удивлены его добродушием. Оказалось, успешно выдержав первый натиск, он на допросе неосторожно обронил: "Кормить-то меня, гражданин следователь, все же нужно"... Это сыграло роковую роль, его стали морить голодом. Не выдержав, он дал согласие давать "чистосердечные'' показания. Но при условии прежде накормить его досыта.

—А сколько ты смог бы съесть, Шестаков? — поинтересовался следователь.

— Семь-восемь обедов и две буханки хлеба, — не моргнув глазом, ответил он.

Следователь развеселился. Стал звонить товарищам.

— Вася, заходи, сейчас буду слона кормить.

— Петя, заходи, покажу чудо природы!

Затем раздался звонок в буфет:

— В 144 кабинет семь обедов, 200 граммов белого хлеба и две буханки черного.

В комнате №144 собралось изрядно народу. На столик перед подследственным и возле него поставили тарелки с борщем, вторым (гуляш с гарниром), стаканы с компотом. Две буханки хлеба были смешаны с 4-мя литрами борща, гуляш был сложен в две полные тарелки и последовал за борщом с хлебом, ну а "захлебнуть" съеденное двумя литрами компота не представляло ничего сложного. Следователи с удивлением моргали широко открытыми глазами.

Хозяин проводил своих коллег и, заметив, что Шестаков сладко жмурится и одобрительно себя оглаживает, подал ему карандаш и стопу бумаги.

— Ну, как говорится, закусил, передохнул — пора и за дело. — А закурить? — по деловому задал вопрос Шестаков.

— Изволь, — с готовностью протянул пачку папирос следователь.

— Вот это папироски! — с видом знатока задумчиво произнес Шестаков, — метр курим, два бросаем.

И, подцепив полную пригоршню, закурил одну, а остальные рассовал по карманам.

— Ну, давай!

 

— Что, давай? Что, ну? — удивленно переспросил Шестаков.

— Ты же обещал писать, — заявил следователь.

— С голоду чего человек не наобещает, — доверительно заявил Шестаков. — С голоду ишака на арабского скакуна примешь, с голоду, как пошехонец, родного отца на кобеля променяешь.

— Встать! — взревел следователь. — Марш в угол! Лицом к стене!

— Теперь я хоть пять суток простою, мне сам черт не брат, — миролюбиво ответил Шестаков. Ему действительно на все было наплевать после такого сытного завтрака. Продержав его несколько часов в кабинете, поняв тщету своих потуг, следователь отпустил Шестакова вниз, в тюрьму. В таком чудесном настроении он и был встречен товарищами.

Бабковский заразительно хохотал, рассказывая этот эпизод из нашей грустной жизни.

Сам он, пройдя путь от рядового рабочего до инженера, крупного организатора производства, был представителем золотого фонда коммунистов ленинского призыва, поставивших целью своей жизни беззаветное служение делу партии и народа.

Эти люди постоянно учились, впитывали в себя все ценное, что могла дать наука, интеллигенция, предмет, которому они посвятили свою жизнь.

Государство и народ тратили много средств на их образование, и они в полной мере были готовы отдать полученное сторицей, но 1937 год прервал их взаиморасчеты, превратив их из коммунистов-организаторов во врагов народа.

Снова и снова я спрашиваю себя: кому нужна эта метаморфоза, во что обойдется она народу, во имя чего это надо?