ГОЛОД И МОРАЛЬ

 

В конце июля нас, осужденных Военной Коллегией Верховного суда и военными трибуналами, собрали в тюремном дворе под Казанским Кремлем, тщательно обыскали и передали в руки тюремного конвоя. Двумя часами позже привели товарищей из колонии. Мой знакомый — начальник Управления искусством при совнаркоме Татарии, бывший беспризорник с фамилией Республиканец — дал мне знак попроситься в уборную и там Республиканец передал мне листов 50 бумаги и десяток чернильных карандашей. Получив от него эту ценнейшую посылку и надежно спрятав ее. я пошел в колонну обысканным, а он вернулся к себе.

Но человек предполагает, а судьба располагает. Мы первыми были погружены в вагон, а Республиканец — в другой вагон.

Мы обсудили всем миром, как быть с бумагой Республиканца и решили ее раздать каждому. Я написал первое бесцензурное письмо мамочке, в котором изложил все обстоятельства своего "дела", обвинение, условия ведения следствия, всю архиерундистику, которую взгромоздили на нас: рядовых той партийной группы, которая в марте была названа "правой", куда входили Бухарин. Рыков. Крестинский, Файзула Ходжаев и другие.

Письмо это было выброшено в окно вагона, когда поезд проходил на

 

станции Канаш, где в этот день была чувашская ярмарка. Оно попало в верные руки и дошло до мамочки.

Мы проследовали на Рузаевку и по бывшей Волго-Бугульминской дороге доехали до станции назначения — в Бугульму.

Тогда я и не представлял себе, что в этом городе, спустя семнадцать лет, я обустроюсь надолго, с большим опозданием создам свою семью, что в этом городке я стану участником стройки и при моем участии будет создано много заводов, зданий, заново перестроены улицы и кпарталы, здесь же я похороню свою мамочку, и, видимо, недалек тот день, когда место подле ее могилы будет устроено и для меня, последним моим приютом на бренной земле.

В 1938 году, несмотря на свои бесспорные исторические заслуги, этот городок едва насчитывал 15 тысяч жителей и выглядел, пожалуй, таким же, как и при императрице Екатерине Второй.

Потребовалось такое событие, как открытие нефтяных месторождений в Ромашкине и Бавлах, для того что бы за два десятилетия неузнаваемо изменились эти места. Население Бугульмы возросло до 80 тысяч человек, город связала железная дорога и асфальтовая магистраль с берегами Камы, с Казанью, Уфой и Оренбургом, с Куйбышевом... В городе были построены машиностроительные заводы, завод по ремонту электрооборудования. Научно-исследовательский и проектный институты явились мозговым центром по дальнейшему освоению месторождения нефти.

В последних числах августа нас вывезли частями на восток. Наша партия попала в пересыльный центр в Уфу. Тюрьма огромная, оборудованная и оснащенная по "лучшим европейским стандартам", располагалась по улице имени Достоевского. В этой тюрьме томился с группой петрашевцев Федор Михайлович — отсюда их направляли в далекие каторжные норы, в этих стенах задуманы им были бессмертные "Записки из мертвого дома", прозвучавшие как грозное обвинение насилию, злу, бесправию.

Сейчас, как незыблемый памятник на улице его имени стояла модернизированная тюрьма, почти без существенной разницы, всем революциям на диво.

Впрочем, разница была. В камере, куда мы попали, среди старожилов оказались и те, кому довелось бывать в ней 1905-1912 годах.

Сейчас здесь "проживало" 124 человека, все спали на полу, подослав под себя, кто пальто, кто шубу, кто одеяло. Дышали с трудом — стояла жара, а окна были закрыты козырьками (или, как их называли арестанты — намордниками) из 2 мм сварной стали. В камере люди сидели в трусах или кальсонах, спали валетом: ноги одного ряда упирались в лицо другого, спа-

 

ли на боку, переворачивались по команде. У сердечников то и дело случались припадки, их выносили в коридор, окатывали холодной водой, и на этом медицинская помощь заканчивалась. Смерть в камере не считалась чрезвычайным происшествием. Умерших "списывали", а вместо них поступали новые. Кормежка была архиотвратительная. Голод был постоянным состоянием. Люди голодающие теряли свое лицо.

Помнится один случай. Против меня лежали двое, которым перевалило за пятьдесят. У одного из них была язва желудка, и корочку пайкового хлеба приберегал для утра, когда давали горячий кипяток, и он с пользой для себя мог позавтракать. Корочку он хранил в аккуратно сшитом мешочке. Его сосед—профессор математики испытывал постоянный соблазн. Однажды утром я проснулся ранее обычного, но выйти к дверям через потные тела спящих своих товарищей не хотел, и лежал с полуоткрытыми глазами. Вижу, профессор осторожно берет заветный мешочек, вынимает из него корку хлеба и, выкинув его опорожненный далеко на сторону, начинает сладострастно жевать корочку. Через полчаса объявили подъем, а следом занесли кипяток. Сразу же возникло две очереди: одна с кружками за кипятком, другая к параше.

Мы подошли, после утреннего несложного туалета, почти одновременно язвенник, профессор и я. После того, как кружка с кипятком была поставлена на цементный пол, язвенник долго и безуспешно искал свой мешочек с корочкой, профессор усиленно ему помогал, я смотрел на трагикомедийную сцену.

— Братцы, сумочка с корочкой не попадала кому ненароком на глаза? — спрашивал язвенник.

— Вот твоя что ли сумочка пустая здесь мотается, — крикнул кто-то из дальнего угла, — а корочку, видать, твой сосед слопал.

— Прошу не оскорблять людей, которых вы не знаете. Это низость... Я бывший профессор и не позволю себе это сделать.

— Вот и хорошо, что вы профессор, плохо, что бывший, но я вам посоветую — "снимите очки-велосипед", все мы здесь бывшие.

Я промолчал и задумался. Если б моему визави год тому назад, когда он жил в благоустроенной квартире, сказали:

— А знаете, любезнейший, что при определенной обстановке вы можете похитить последнюю корочку хлеба у своего больного товарища, и сожрать ее!

Тот возмутился бы и, пожалуй, был бы прав, так как он отталкивался бы от определенных условий жизни и, исходя из своих искренних в ту пору представлений о добре и зле.

 

К слову сказать, пересмотр жизненных позиций — явление частое у "интеллигентов" почти исключалось у представителей рабочего класса и крестьянства, которые были на голову выше мыслящей, философствующей публики, которая в тяжелых условиях могла найти убедительнейшие аргументы любой подлости и предательства, лишь бы они тщательно были прикрыты фиговым листом.

Разумеется, эти рассуждения относятся к определенному количеству, были случаи, когда интеллектуалы проявляли глубокую принципиальность и строгость в оценке людских поступков, были и представители рабочего класса и. в особенности, крестьянства, которые любым путем старались найти свое место под лучами солнца, не считаясь с издержками своих товарищей, часто поступаясь их интересами в угоду своим...

... Совершенно неожиданно меня вызвали из камеры и по пустому двору провели в маленький домик конторы тюрьмы. Мы опустились в полуподвальное помещение, и я оказался за решеточным окошком в комнате свидания, против меня стояла моя мамочка. Она с недоумением посмотрела на меня и обратилась к старшему надзирателю.

— Мне нужно моего сына, Николая — этого человека я не знаю.

Так три месяца тюремных этапов и 9-дневная голодовка изменили меня.

— Мамочка, это же я, — Коля.

Она не сдержалась и заплакала.

Мамочка сообщила мне, что сегодня уезжает, передала мне скромную передачу, которая для меня была верхом лакомства, сказала, что ежедневно ко мне будет приходить старичок Архип Сергеевич, который будет передавать мне от нее передачу и через которого я смогу сообщить все необходимое, человек он верный, сам переживший многое в дореволюционной жизни.

— Мужайся, сынок, борись, я верю в твой разум, в твою волю.

Мы расстались, улыбнувшись друг другу, я уходил с небольшим мешочком продуктов и огромным запасом духовных сил, с твердой надеждой на будущее.

Однажды наша камера была в большом тюремном дворе на получасовой прогулке. Видимо, тюремное начальство не предусмотрело возможности встречи и несколько фагов отделяло от колонны женщин, направлявшихся из главного следственного корпуса — "корабля" в баню.

Мы остановились и молча приветствовали проходивших мимо нас матерей, сестер и жен наших уфимских товарищей.

Среди них были совсем молодые, женщины бальзаковского возраста, преклонные и просто старухи.

 

Женщины шли и беременные, и с детьми на руках, и с ребятами, уцепившимися ручонками за юбки и подолы платьев. Лица их в большинстве были интеллигентными.

Среди этой массы особенно выделялась рослая стройная женщина с абсолютно седой головой, гордо посаженной на плечи. Лицо ее носило печать былой красоты, было скульптурно совершенно и надолго запомнилось. Уфимский товарищ наклонился к моему уху и шепотом произнес: — Запомните, это Мария Спиридонова — лидер левых социалистов-революционеров.

Как позднее я узнал, М.Спиридонова отбывала ссылку в Уфе, была в 1937 году арестована, до 1938 года она отсидела под следствием, ничего нового против нее собрать не удалось, а сама она была «твердый орешек», да и хорошо знала методы следствия, и от нее добиться ничего не смогли. В весенние дни 1939 года ее освободили, а через несколько лет уже во время войны — она умерла.

Одни говорили о ней, как о героине, другие, как о лютом враге. Но равнодушных не было. Во всех рассказах сквозило восхищение ее незаурядной личностью.

Ну, а остальные, не знавшие и не ведающие, за что они вместе с детьми несут свой тяжкий крест, разве не достойны самого горячего сочувствия. Эти арестованные мужние жены не знали ни судьбы своих мужей, ни будущего своих детей. Лишь немногие из них дожили до "оттепели" пятидесятых годов.