СУДЬБА ИНЖЕНЕРА

 

В сопровождении двух надзирателей я вышел из корпуса, и мы направились через двор в проходную тюрьмы. Калитки и двери открывались незамедлительно. Вот и дежурная комната. Сердце мое упало: вместо ожидаемой свободы передо мной стоял рослый старшина конвойных войск и деловито проверял патроны в барабане нагана. Затем, кинув его привычным движением в расстегнутую кобуру, принял пакет за пятью сургучными печатями и приклеенной сверху справкой и начал опрос.

Я отвечал несдержанно и резко. Это стоило мне поездки до вокзала в одиночке.

Через 15 минут мы подъехали к станции "Орел". Нас там собралось человек 50. В подавляющем большинстве это были малосрочники, осужденные от 2-х до 4-х месяцев тюремного заключения по Указу о прогулах и опозданиях на работу.

Подошел поезд. Нас стали передавать маршрутному "столыпинскому " конвою и сажать в купе. Случалось мне ехать в купе по 14-15 человек, но такого еще не бывало: я вошел в "купе" сорок первым, меня едва втиснули туда, дверь с трудом захлопнули. На мою шею наступили чьи-то ноги. Так мы ехали до Мценска. Там высадили 28 человек, оставшиеся смогли, наконец, сесть, около 10 часов утра подъехали к Москве. "Воронки" нас уже ждали, мы были сразу же перевезены с Курского вокзала на Комсомольскую площадь. На воинской площадке был отгорожен тесом участок, внутри его стояли вкопанные лавки без спинок и плохо отесанный стол, заваленный пачками конвертов с "делами". За столом стояли три офицера и несколько сержантов. Они называли фамилии, мы "уточняли" установоч-

 

ные данные и переходили к конвою, который вел нас по путям к "столыпинским" вагонам. Я повеселел — значит, через сутки будем в Казани. А паек на трое суток выдавали, причем, паек королевский: чудесно испеченный московский ржаной хлеб, колотый сахар и малосольный астраханский зачом.

Пока мы стояли в Москве, все шло нормально, нам давали пить и водили в положенное время в туалет.

Все изменилось, как мы выехали из Москвы. За все время пути до Казани нас напоили единственный раз по мотиву: "кипяченой воды нет, а сырой не положено". Астраханский залом давал себя чувствовать: рыбка водичку любит. Возле Сергача мы вступили в серьезную полемику. Мои спутники хамили, отчаянно ругались.

Я говорил на тихих тонах, но с упоминанием имени Ежова, и это, как ни странно, бесило наше начальство сильней, чем ругань уголовников.

Мне пригрозили наручниками, на одного надели ручные и ножные кандалы с трензелем, и он взвыл белугой, но в Сергаче нам дали ведро кипятку и кружку.

Около полуночи поезд подошел к Казани.

Встреча была чрезвычайно помпезной.

Меня, одного-единственного, окружила сплошная цепь солдат. Сзади шли собаковод с овчаркой, старшина и капитан. Пока мы пересекали перрон, усыпанный народом, все обратили внимание на нашу зловещую процессию. Я про себя усмехнулся. Каким же великим преступником кажусь всем этим непосвященным!

Подошли к поджидавшему нас ''воронку" и еще через несколько минут въехали во двор МГБ, где располагалась в подвалах внутренняя тюрьма.

Еще один тщательный обыск, душ и камера. В ней я познакомился с инженером первого ранга Шапиро.

С Тилем Львовичем мы подружились. Он, военный инженер, до ареста работал главным механиком на одном из номерных заводов Казани. Старше меня на 4 года, он уже подумывал о семье, была у него чудесная подруга — выпускница КХТИ. На первую половину января 1937 года была назначена свадьба, но в ночь под Новый год его вместе с группой товарищей арестовали.

Следствие и заседание военной коллегии Верховного суда прошли для него, как в тумане, да и сам приговор он воспринял безразлично: 10 лет тюрьмы — это лучшие годы без своей любимой, которой он уже принадлежал и мысленно называл своей женой.

В конце 1937 года он был уже в районе Норильска, работал вначале инженером по оборудованию, а затем механиком шахты. Порассказал он

 

мне много из быта лагерей, о которых сам я знал лишь понаслышке. Приходит к нему один из "друзей народа"' — уголовник.

— Начальник, возьми меня дежурным слесарем!

— А ты слесарил где-нибудь, маракуешь по этой части?

— А что тут мараковать: взял в руки ключ и пошел. "Враги народа" работают, а я что — хуже? — были в этом и доля нахальства, и политический вызов.

— А все-таки, ты работал где-нибудь слесарем? — настаивал Шапиро.

— Ну, гад, ты у меня еще потанцуешь, жидовская харя! Я тебя заставлю умирающего лебедя станцевать, попомни мое слово, век свободы не видеть!

— Проснулся я на следующее утро не отдохнувшим, — рассказывает Шапиро. — Только приступил к работе, как меня вновь вызвали на вахту, там ждал конвой. Доставили в лагерь, выдали обмундирование первого срока, далее полушубок и валенки, собственные вещи.

Два офицера и старшина сели с Гилем в самолет, который взял курс на Красноярск.

В Красноярском МГБ его передали с рук на руки подполковнику, тот дружелюбно заявил, что уполномочен доставить его на Лубянку, и в сопровождении еще двух офицеров они отправились на станцию, где ждал их спецвагон. Вагон прицепили к составу, идущему на Москву, и через пять дней Гиль с "личной охраной" подъехал к столице.

На вокзале группа уселась во вместительный "ЗИМ" и отправилась в Бутырскую тюрьму.

Гиля Шапиро сдали дежурному, который приказал провести его в одиночную камеру. Неделю его никто не тревожил. Предоставленный сам себе, он перебирал сотни причин и вариантов этого необычного этапа, начиная от самых радужных и кончая самыми мрачными.

Наконец, к исходу восьмых суток Шапиро вызвали в контору тюрьмы, его принял знакомый подполковник, вывел во двор, провел к "ЗИМу", и они помчались по улицам Москвы на Лубянскую площадь. Въехали во двор хорошо известного здания, поднялись на лифте, прошли длинную и запутанную цепь коридоров и вестибюлей и очутились в просторном холле против массивной дубовой двери, на которой сияла позолоченная дощечка с надписью: "Заместитель министра Государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик".

— Мы вошли, — рассказывает Шапиро — кабинет был настолько просторен и шикарен, что вначале показался пустым. Затем, оглядевшись, я увидел небольшую ссутулившуюся за огромным столом фигурку.

— Обождите, подполковник, в приемной, а вы, Гиль Львович, проходи-

 

те поближе и устраивайтесь поудобней: разговор будет большой, — хозяин кабинета посмотрел на Гиля.

— Когда, за что, кем вы были осуждены? Расскажите самую суть вашего дела — обратился он к Гилю серым голосом. Вопросы эти были чисто формальными, ибо все было доложено заместителю министра.

Но Гиль был взволнован по-настоящему, так как в его собеседнике заключалось не только его настоящее, но и будущее.

Поэтому он горячо начал рассказ о себе, о своей работе, о любви к Родине, о своей невиновности, об абсурдности предъявленных ему и товарищам обвинений.

Генерал умел слушать. Он не прерывал Шапиро.

Прошло полчаса взволнованного рассказа. Но на лице замминистра можно было прочесть лишь внимание и глубокое сочувствие к собеседнику. Правда, замороженные глаза судака настораживали. Но Гиль не видел этих глаз, он был во власти своих чувств. Наконец он замолк.

—Все, что вы мне здесь сейчас рассказывали, — размеренно начал генерал, — волнует меня своей правдивостью и вызывает горячее участие к вам. Да, в 1937 году не в меру ретивые наши работники допустили отдельные перегибы в нужной и в целом правильной борьбе с врагами народа. Как говорится, "лес рубят — щепки летят". Допустим, что и вы — одна из жертв случайности, но дело на вас заведено. Вы осуждены со своими товарищами высшим военным судом, вынесен приговор. Что записано пером, не вырубишь топором. Не об этом пока вопрос.

Наше министерство решило активно вмешаться в решение ряда технических проблем, являющихся весьма актуальными в деле укрепления обороноспособности нашей страны. С этой, целью мы предполагаем создать весьма авторитетный орган, куда привлечь крупных специалистов, осужденных за антисоветские деяния, великие и малые. Вы считаете себя невиновно репрессированным, как, впрочем, считает и большинство лиц, с кем мне довелось беседовать. Я предлагаю вам на деле доказать, что это так. Предлагаю вам поработать на оборону. Если вы не только словом, но и делом докажете свою преданность государству, мы будем ходатайствовать о пересмотре вашего дела.

Срок на обдумывание этого предложения — трое суток.

Точно в назначенное время Гиль снова был вызван в этот кабинет. И дал согласие. Разговор на этот раз был предельно краток.

По звонку вошел адъютант, а вслед за ним и новый начальник Г.Л. Шапиро.

Гиль со своим новым шефом поднялись этажом выше и зашли в не-

 

большой уютный кабинетик. Они уселись в два мягких кресла, и начальник начал его вводить в курс новой работы и нового быта.

— Я не буду останавливаться на тонкостях вашей деятельности. Гиль Львович, с ними ознакомитесь, когда войдете в непосредственный контакт с руководителем вашей группы. Могу только сказать, что жить и работать вам доведется с крупнейшими "оборонцами". Жить будете в небольшом особнячке за высоким забором, через двор — наше спецбюро. Ваша личная задача: осуществлять связь с заводами, производством, выезжать на них для внедрения разработок бюро. Одеты и обуты будете изысканно — все дает государство, вплоть до галстука. Питание по заказу. В командировках вас сопровождают два офицера из спецохраны, ездить в купе мягкого вагона, деньги и документы — у сопровождающих, лимит расходов в командировке — 50 рублей в сутки.

При наличии в купе вольного пассажира в разговор с ним не вступаете, на его разговоры отвечаете сдержанно. Ваше истинное положение — суть тайна для всех. Работаете и живете на территории завода, воскресный день разрешается отдыхать за городом на лоне природы, но не в одиночку...

И Шапиро начал свою работу. Около месяца он знакомился с материалами на месте. Организация эта была разбита на группы, каждая из них занималась либо вопросами авиации, либо делами артиллерии, либо вопросами военной химии (пороха, газы), либо вопросами разработки военной физики (ядерный распад, ракетостроение). Каждый работник занимался только вопросами своей группы, о своей работе в ней не рекомендовалось говорить даже в общежитии.

Когда Гилю захотелось написать письмо домой, ему ответили, что переписка с родными и близкими запрещена, а свидание с ними разрешается по ходатайству начальника спецбюро в Министерстве раз в квартал, в присутствии компетентного товарища.

Через месяц Шапиро выписали первую командировку в Казань. Цель — внедрение оборудования.

Он приехал в родной город, одетый в новый бостоновый костюм, в изящном плащ-пальто, и только кепи было маловато. Он решил исправить этот"изъян" и в сопровождении дежурного офицера отправился в универмаг на ул.Баумана. Купил на голову кепку, вышел на улицу и лицом к лицу столкнулся со своей невестой Ниночкой.

Оба от неожиданности растерялись. Первая нашлась Нина:

— Ты надолго сюда, Гиль? — спросила она, косясь на офицера. — Где ты остановился?

— Я здесь всего на несколько часов и сегодня уезжаю, Ниночка. Скоро мы встретимся в Москве. Поняла меня, женушка?

 

— Поняла. И буду с нетерпением ждать встречи.

Они расстались. Офицер сочувственно посмотрел на Шапиро. — Может организуем в гостинице сверхплановое свидание? — вслух подумал он.

— Нет, лучше не надо, — ответил Гиль, прекрасно разбираясь в истинной цене этого предложения: о его согласии будет немедленно доложено начальству.

Около года проработал Гиль Львович в спецбюро, было у него свидание с матерью, два свидания с Ниночкой, которая самоотверженно ждала его эти годы.

Однажды, когда работа на заводе приближалась к концу, его вызвал к телефону начальник бюро, поздравил с пересмотром дела, отменой приговора военной коллегии и спросил, как у него с работой. Узнав, что эксперименты закончены и дело только за оформлением материала, он попросил передать трубку офицеру конвоя. На следующий день Гиль был отправлен в Москву.

Там, пробыв несколько дней, од передал все материалы руководителю группы и повез в Казань с собою нового инженера, где на родном заводе ввели его в курс дела, а его самого... перевели во внутреннюю тюрьму.

Меня его рассказ поразил: работая на оборону, он, с отмененным приговором, не рассчитывал на свободу. Что же мне остается делать?

Скоро вызвали на переследствие Шапиро. Он пропадал целый день, пришел желчный, взволнованный и озлобленный.

—Все, Коля, крутится в однажды принятом направлении. Мои "шефы" сказали мне, что колесо истории никто не в силах повернуть вспять, и что мои заслуги — ничто по сравнению с теми преступлениями, которые я совершил! Дело мое сброшюровано и будет направлено в особое совещание. А это значит, срок и, что самое важное, обвинение останется при мне. Меня переводят на днях в Красинскую тюрьму.

Действительно, через неделю его перевели, и я остался один в четырехместной камере.

А накануне нового 1941 года вызвали "наверх" и меня.