БОТАНИК

 

Я спал в бараке на верхних нарах. Внизу, справа от меня, гнездился бывший царский урядник Гончаренко. Он последним этапом прибыл из карагандинских лагерей и часто вспоминал о них.

Гончаренко невысок ростом. Морщинистое, лунообразное лицо его одутловато, под глазами изрядные мешки, а широкий неряшливый рот почти всегда полуоткрыт, обнажая редкие желтые зубы. Его круглая голова давно облысела, только по затылку, от одного к другому уху, тянется узкая полоса растительности неопределенного цвета. Ему за пятьдесят, но он не по летам прыток и суетлив. В бараке глухо говорили, видимо не без оснований, что Гончаренко вечерами уже бегает в Третью часть (лагерное НКВД) и доносит на своих новых товарищей.

Он любил поговорить. Вечерами после работы, сидя в кругу уголовников, долгими часами, захлебываясь малопонятным восторгом, рассказывал о карагандинском лагере и своих подвигах там. И о чем бы ни начал говорить, речь его всегда соскальзывала к похабщине, к великому удовольствию его слушателей.

Не, раз соседи по нарам пытались его урезонить. На их замечания Гончаренко отвечал:

- Подумаешь, интеллигенция, не хочешь — не слушай. Да разве нонешняя интеллигенция на что-нибудь пригодна? У ей ни благородства, ни обходительности, ни энтой культуры и на алтын нетути. Раньше, бывало, приедет в село землемер, кони гладкие, как змеи, и сам сытый, представительный. Погоны на ем зелёные, пуговки золотые. «Вот что, Егор, я с мужиками в поле, а ты, голубчик (так и говорит: «голубчик»!), сообрази насчет закусона, выпивки и ночлега. И бабца, конечно... Только, чтобы глаза были как васильки и не тощая, понимаешь?» — «Так точно, — говорю, — ваше благородие, понимаю». Ну, сунет он мне в руку трешку и укатил. А я за рупь все устрою и сам же с ним напьюсь. То действительно были благородные люди, не нонешние!

- Ты, Егорка, трепани еще что-нибудь о Долинке, — просит молодой уголовник с узким крысиным лицом.

- Ну, брат, такой лафы, как на Долинке, здесь не найти. Долинку я в жисть не забуду, — мечтательно откликается Гончаренко. — И

 

по всей Караганде Долинка была первеющая командировка. Бабья там энтого уйма, хоть пруд пруди. И все актерки или, к примеру, учительши, амбитные такие. Тридцать семь штук было их у меня в бригаде. Бывало, выберешь трех-четырех посвежей, расставишь в пустых новых бараках печи ночью топить, а сам идешь потом проверять. К одной придешь, возьмешь свое, потом к другой, к третьей. Обойдешь всех и спать. А ежели которая строптивая, ту на морозец, дрова колоть, и пайку ей четыреста грамм, и одежонку третьего срока — одни тряпки. У меня, брат, не пофыркаешь!..

- Вот гад старый — восхищенно откликается уголовник. Распустив мокрые вялые губы, Гончаренко делает презрительную гримасу.

- Эка сказанул. Ты вот слухай, что я отколол один раз. Расставил шесть баб...

Лежащий на верхних нарах, над Гончаренко, тщедушный человек с костлявым, давно не бритым лицом нервно завозился, взял котелок, слез с нар и направился к кипящему «титану». Через минуту он возвратился, поставил на верхние нары котелок с кипятком и сам снова поднялся туда.

- Обошел по порядку номеров двух, иду к третьей, — продолжает Гончаренко, — а она с норовом, стерьва. Сначала плакала, просилась, а потом как схватит полено, отбежала в угол и кричит: «Не подходи — убью!» Я и так и сяк — нет, не подпущает. Машет поленом и слушать ничего не желает. Из себя плюгавенькая, носик продолговатый. Только глаза большие небесным светом сияют. Такие глаза на иконах бывают. Ну думаю, маши, маши, долго не намашешь — выдохнешься! Действительно, скоро сморилась. Реже стала махать. Изловчился я, схватил за полено, вырвал, а ее обземь и давай...

На верхних нарах звякнул опрокинутый котелок. Кипяток дымящимся потоком хлынул вниз, стекая на лысую голову рассказчика. С пронзительным визгом Гончаренко сорвался с места и заметался по бараку. С верхних нар, тоже с криком, соскочил тщедушный человек и, потрясая в воздухе ошпаренной рукой, выбежал на двор. Наткнувшись на стену, все еще оглашая воздух истошным криком, Гончаренко упал на пол. Выбежавшие из барака его слушатели вернулись со снегом и стали сыпать его на голову и лицо обваренного. Вскоре его лысина и лицо превратились в сплошной пузырь. Его повели в амбулаторию. Туда же пошел с ошпаренной рукой его сосед с верхних нар. Минут через сорок он вернулся и, пожимая плечами, взволнованно говорил:

«Сам не знаю, как я опрокинул этот проклятый котелок! Хотел достать хлебушка, — и как-то ногой задел

 

его...»

Дня через три я встретил его на дворе, возвращавшимся с перевязки.

- Ну, как там? — спросит, я.

- Да вот, булочку ржаную отнес больному. Плохие дела, глаз-то ведь вытек у него, — сокрушался он.

- Ну полно, Федор Иванович, притворяться, я ведь все видел. И сам бы готов таких подлецов даже в кипящий котел бросать!

Федор Иванович метнул на меня испуганный взгляд, криво улыбнулся и поспешно ушел.

Примерно через месяц, когда кончилось по этому случаю расследование, Федор Иванович возвращаясь со мной из столовой, заговорил:

- Вот, знаю ведь, что болтать опасно, но тяжело страдать в одиночку. Вам я доверяю. Всю жизнь я бегу от жестокостей и пошлостей. И специальность себе избрал ботаника, чтобы уйти как можно дальше от кошмара действительности. Цветочкам, травкам, листочкам от давал всю душу. Все равно, как видите, извлекли из листочков, растоптали и бросили сюда. А здесь, кроме всего прочего, еще и эта пытка... Ну, каково мне выслушивать изо дня в день эту гончаренковскую отвратительную правду, слышать о беспредельном издевательстве над человеками? А ведь там, где-то в Караганде, и моя несчастная Надя. Быть может, и ее, такую чистую и беспомощную, топчут и терзают такие Гончаренки. Чье сердце не ожесточится, видя все это? Кто посмеет не противиться этому беспредельному злу?

...Осенью 1936 года Федор Иванович погиб в шахте, попав под обвал. Изуродованный труп его извлекли только на четвертые сутки после катастрофы.