Вятско-Полянская

школа рабочей молодежи

 

 

Организатором и первым директором этого учебного заведения был уже мельком упомянутый мною, вырвавшийся из блокированного Ленинграда педагог Ф.Ф. Поздеев. Это был человек высокого роста, добродушного вида, заметно похудевший за месяцы голодовки, но все еще грузный. Неизменным атрибутом его внешнего вида была висевшая через плечо на военном ремне сумка, в которую он складывал все, что можно было употребить в пищу. Это было понятно и ничего, кроме сочувствия, не вызывало.

Определенного помещения для ШРМ первое время выделено не было, и два года мы скитались, переходя из одного здания в другое. Директор и его жена (насколько я могу судить, довольно капризная дама) поселились в физическом кабинете одной из обычных школ города. Внутренний вид этого жилища был нам не известен, так как супруга директора никого на порог не пускала. Когда же после окончания войны Поздеевы уехали обратно в Ленинград, в кабинете не оказалось ни одного физического прибора. Молва обвиняла Ф.Ф. Поздеева в том, что он, в целях улучшения своего питания, распродал имущество чужой школы. Эта версия кажется мне сомнительной. Кто в то время стал бы покупать колбы и реторты?! Я скорее допускаю мысль, что капризная супруга сожгла в печке то, что ей мешало, и выбросила то, что нельзя было сжечь.

После отъезда Поздеева место директора заняла Клавдия Карловна Шульц, о которой я вспоминаю с большой теплотой и уважением. Жизнь ее, протекавшая тоже в Ленинграде, была не из легких. Похоронив мужа, она осталась с двумя сыновьями, которых надо было кормить, одевать и обучать в обстановке всеобщей нищеты военных лет, да еще имея отчество «Карловна». Мальчики — Володя, 16 лет, и Миша, 13-ти,

 

носили по отцу фамилию Яковлевы. Признавая, что жизненные невзгоды Клавдия Карловна переносила весьма доблестно и что во время ее руководства в нашей учительской царил дух благородства, я все же не могу удержаться от описания одного комического эпизода, как мне кажется, характерного для того времени. Старший сын Клавдии Карловны был очень способен к наукам и считался несомненным кандидатом на золотую медаль. Наступила весна 1946 года, начались выпускные экзамены, и 10-й класс, получив три темы на выбор, принялся писать сочинение. Володя Яковлев избрал тему: «Ранние произведения Горького» и приступил к описанию подвига Данко. В это время в раскрытые окна ворвались передаваемые по радио звуки траурного марша. В Москве на Красной площади хоронили М.И. Калинина. Володя решил учесть момент и, увязав два не совсем схожих образа, изобразил М.И. Калинина с разверстой грудью, несущим, наподобие Данко, свое пылающее сердце впереди народных масс.

Сочинение получило высшую оценку, золотая медаль была присуждена, и этим надо было ограничиться. Однако бедная Клавдия Карловна в порыве материнской гордости решила прочитать сочинение сына, как образцовое, с трибуны клуба завода и потом еще где-то. Этого делать не стоило! Несколько лет спустя, когда Клавдии Карловны уже не было в живых, Володя, окончивший Казанский университет, приехал в Поляны и зашел ко мне. Я, смеясь, напомнила ему сочинение о Данко. Володя закрыл лицо руками и сказал: «Ах, Татьяна Александровна, не говорите, это было ужасно!»

Контингент наших учеников состоял, главным образом, из работающих на заводе, и я не могу забыть, какого напряжения им стоило, в военные годы, после 9-ти часов труда за станком, посещать вечерние занятия. Некоторые буквально падали от усталости, но все же примерно половина поступавших осенью добивалась успеха и весною переходила в следующий класс.

Мои отношения с учениками за все годы моей работы в ШРМ были прекрасными. В классе я чувствовала себя свободно и уверенно, хотя преподавать было трудно: уровень знаний учащихся был весьма неравномерен. Надо было проводить какую-то среднюю линию. Вместе с тем я старалась по возможности избегать скуки на уроках и не упускала случая рассказать что-нибудь интересное, имеющее то или иное отношение к программе. Благоприятная для этого обстановка складывалась тогда, когда

 

в разгаре урока выключали свет, и мы оставались в полной темноте. Из разных углов погруженного во мрак класса начинали поступать заявки: «Татьяна Александровна, расскажите про Венецию, как там на гондолах плавают!» — «Нет! Лучше расскажите про пирамиды!» Какой-то девический голос однажды отважился пропищать: «Расскажите, как вы сами на балы ездили!» Боясь, чтобы мои ученики совсем не заснули в темноте, я начинала рассказывать, если не про балы, то про Венецию и пирамиды. Как-то раз, когда эти темы были исчерпаны, я принялась читать наизусть и комментировать шиллеровскую «Перчатку». При этом я выявила интересный факт: мои ученики сомневались в том, что «рыцарский поступок» — понятие положительное. На уроках истории им говорили, что были какие-то «псы-рыцари», разбитые русскими на льду Чудского озера, и все рыцарское сословие оказалось навеки скомпрометированным в их глазах. С целью реабилитации я напомнила о последнем рыцаре Дон Кихоте, который, хотя и был немного смешным, но трактовался на уроках литературы, как «явление положительное».

Из всего вышесказанного можно понять, что я имела дело со старшими классами (8-9-10). Младшие классы были сформированы позднее.

Так как основной упор преподавания был направлен на точные науки, знания наших учеников по математике и физике превосходили их знания по словесности и другим гуманитарным наукам. Некоторые из них даже мыслили формулами. Так, однажды, когда я попросила одного из учеников написать на доске Plusquamperfekt какого-то глагола, он тщательно вывел слово Perfekt, а потом, в замешательстве посмотрел на меня и сказал: «Перфект я написал, а теперь не знаю, куда мне поставить знак " + " — перед этим выражением или после него!»

Был еще другой анекдотический случай. В послевоенные годы, когда наша школа пополнилась демобилизованными военными, один из них, вынув на выпускном экзамене 10-го класса по литературе билет: «Биография Пушкина», весьма непринужденно уложил свой ответ в несколько незабываемых слов: «Пушкин учился в царском сельском лицее. Сначала все шло хорошо, но потом ему не повезло, благодаря красоте его жены». (Должна оговориться: этот знаток биографии Пушкина не был нашим основным учеником, и его пример не может служить для дискриминации Вятско-Полянской ШРМ, которая по существу была хорошей школой.)

 

Как раз этой теме были посвящены мои стихи, прочитанные на одном из вечеров:

 

Получив путевки в ВУЗы

Вы собрались, а затем

Разлетится по Союзу

Новый выпуск ШРМ.

Если в ВУЗах вы блеснете

Знаньем сложных теорем,

Много славы принесете

Вы Полянской ШРМ

(жест приветственный в сторону математика).

А укажете Вы точно,

Где и как течет Гольфстрем —

Утвердится слава прочно

За Полянской ШРМ

(приветственный жест в сторону географа).

Если всем из Вас известно,

Кто был Ромул, кто был Рем,

Это тоже очень лестно

Для Полянской ШРМ

(приветственный жест в сторону историка).

Никогда не отступайте

Перед трудностью проблем

И с любовью вспоминайте

О Полянской ШРМ.

 

Стихи имели успех. Присутствовавшая на бакнете заведующая РАЙЛИТом, экспансивная особа Анна Львовна Баландер, захлебываясь от восторга, жала мне руки и уверяла, что стихи будут помещены в местной газете. Наутро в редакции, видимо, разобрались и сочли неудобным печатать произведение репрессированного лица. Стихи напечатаны не были, но разошлись по рукам учеников. Меня, как автора, смущало другое обстоятельство: работая в школе, я неуклонно, но безрезультатно боролась за то, чтобы учащиеся правильно называли буквы алфавита. Все эти «ше» — «ре» — «ме», которые им вдалбливали в начальных школах, так прочно засели в их головах, что мои рифмы находились под угрозой. Приходилось ставить точки над «i» и писать полностью «ша-эр-эм».

Но наиболее ярким эпизодом я считаю общее собрание работников просвещения, состоявшееся в дневной средней школе,

 

если я не ошибаюсь, в 1948 году под председательством зав. Кировским облотделом народного образования Ходыревым.

При моей склонности видеть смешную сторону вещей я, может быть, опишу это собрание, как нечто комическое, чем оно, с внешней стороны, и было. Но только с внешней стороны. По существу же, лозунг, во всеуслышание провозглашенный нашим областным шефом, имел трагические последствия. То был пресловутый лозунг: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя». Подхваченный учениками, он до сих пор, несмотря на все усилия, прилагаемые свыше, чтобы парализовать его разлагающее действие, расшатывает дисциплину и приводит к тому, что «нет повести печальнее на свете, чем повесть о советском педагоге».

Сурово поговорив с учителями средних школ о недопустимости иметь неуспевающих (следствие этих слов — принудительное завышение оценок!), Ходырев принялся за разгром начальных школ.

Привожу следующий диалог:

Ходырев: — Ну вот вы, учительница усадской школы Логинова, чем вы можете объяснить наличие двух второгодников?

Логинова (чуть живая от страха): — Видите ли, один долго болел скарлатиной, а другой вообще умственно отсталый!

(По залу прокатывается шепот ужаса: «Боже мой! Что она говорит! Ведь теперь нет "умственно отсталых"!»)

Полчаса Логинова стоит, как суслик на меже, под градом угроз и упреков. Наконец, Ходырев переходит к другой жертве: «Ну а вы, тов. Иванова, что вы скажете о своих трех второгодниках?»

Иванова, сложив руки на груди, опускает голову и, как жучок, притворяющийся мертвым, шепчет: «Моя недоработка».

Такой ответ созвучен требованиям момента — он самокритичен, и Ходырев ограничивается фразой: «Ну, Вы учтете свои ошибки и, конечно, исправитесь».

В непродолжительном времени Ходырев был снят с работы, но лозунг «нет плохих учеников» — все еще живет в сознании лентяев.

Теперь мне остается рассказать, как была снята с работы я. История эта может служить, в какой-то мере, подтверждением теории о «замедленном возмездии», в которую я, основываясь на личном опыте, твердо верю. Согласно этой теории,

 

возмездие неукоснительно приходит, но не сразу, а тогда, когда пострадавший уже забыл о нанесенной ему обиде и не испытывает никакой злобной радости, узнавая о несчастьях, постигших обидчика. Наоборот, он искренне ужасается, если размеры возмездия превышают размеры нанесенной ему обиды.

Итак, вот что случилось. Учебной частью ШРМ заведовала молодая особа Анна Михайловна Орехова. Происходила она из крестьянской семьи деревни Слудка нашего района, училась в Москве и преподавала географию. Внешность у нее была приятная, хотя красивые серые глаза на чересчур удлиненном лице придавали ей отдаленное сходство с козой. Первое время Анна Михайловна относилась ко мне хорошо. Может быть, это объяснялось тем, что, страдая малокровием и хроническим гайморитом, она постоянно обращалась ко мне по лечебным делам. Я делала ей уколы мышьяка, доставала какие-то лекарства и под конец оказала ей большую услугу (вернее, моральную поддержку), когда ее сестра попала в весьма неприятную историю. Однако элементарная человеческая благодарность, как это будет видно из последующего, не помешала все это быстро забыть!

Сделавшись директором школы, Анна Михайловна сразу приобрела соответствующую этому высокому посту важность и установила тесную связь с представителем парткома завода, по фамилии Лебедь, и комсомольской организации, по фамилии Шаповалов. (Кстати говоря, это были не очень достойные молодые люди.) Приходя в учительскую, они меня, как «репрессированную», демонстративно не замечали, а на директора Орехову несомненно оказывали давление, призывая в отношении меня к «бдительности».

Зимой 1948-1949 года я, кроме основных уроков, была руководителем в 10-м классе, состоявшем сплошь из великовозрастных учеников. Среди них был дежурный по станции Коля Суханов, которому я раза два давала письма к отцу, прося опустить их в московский поезд и не предвидя, что это послужит к моей погибели.

Еще не осознав общей политической напряженности конца 40-х годов, я с удивлением стала замечать перемену в отношении меня Анны Михайловны. На выпускном вечере она была со мной явно груба, и только милые прощальные слова моих учеников сгладили во мне чувство обиды и недоумения.

Прошло лето. Накануне 1-го сентября 1949 г. я пришла в учительскую, чтобы узнать расписание уроков, и тут-то, без

 

всякой прелюдии и при всем честном народе, Анна Михайловна объявила мне, что я «сокращена» и на занятия могу не приходить. По сие время я хвалю себя за то, что, привыкшая к еще худшим сюрпризам, я не растерялась и осталась совершенно спокойной.

Так как в маленьком городе, подобном Вятским Полянам, все тайное быстро становится явным, мне удалось узнать, что летом 1949 г. Анна Михайловна обращалась в вышестоящие органы с просьбой освободить ее от неблагонадежной учительницы, которая не решается отправлять свою корреспонденцию по почте, а пользуется какими-то другими путями.

Моя вынужденная отставка длилась недолго. Через неделю я получила приглашение преподавать в машиностроительном техникуме, так что первая глава этого рассказа имеет сравнительно благополучный конец. Вторая трагическая глава началась года через полтора после описанных событий, когда в хирургическое отделение Вятско-Полянской больницы поступила директор ШРМ Анна Михайловна Орехова с таинственным, но уже страшным диагнозом «бластома шеи». Опухоль оказалась злокачественной — впереди был мучительный и неотвратимый конец. Сводить мелкие счеты с обреченным человеком было бы по меньшей мере неуместным, и я навещала Анну Михайловну в больничной палате, ничем не напоминая о пробежавшей между нами черной кошке. К тому же, это была уже совсем другая женщина. От ее прежней надменности не осталось и следа. Она глядела на меня полными слез глазами и ждала утешительных слов, на которые я, конечно, не скупилась. Однако опухоль увеличивалась с каждым днем и дыхание становилось затрудненным. Произведенные в Кирове анализы дали самые плачевные результаты, лечение проводилось только «симптоматическое», и тут я стала замечать, что Анну Михайловну охватывает мистическое настроение.

Как раз в это время в хирургическом отделении, где она находилась, был случай тяжелой полостной операции, в ходе которой больному срочно понадобилось переливание крови. Запасной крови не оказалось, и я, зная, что у меня первая, то есть всем пригодная группа, предложила взять у меня. Кто-то заменил меня у наркоза, 250 г взятой у меня крови были перелиты больному, и операция закончилась благополучно. Когда Анна Михайловна об этом узнала, ее стала преследовать навяз-

 

чивая мысль, что если я ей дам своей крови, она будет спасена. (По-видимому, это должно было символизировать мое прощение.)

В дальнейшем, в связи с развитием болезни, которая оказалась саркомой, мистическое состояние перешло в деменцию. Анна Михайловна вполне серьезно уверяла, что одна женщина на почве ревности и путем колдовства навлекла на нее болезнь; что эта соперница, произведя какие-то магические ритуалы, закопала ее фотографию в землю, и что теперь она чувствует, как эти земляные пласты давят ей на грудь и не дают дышать. Попутно я узнала, что яблоком раздора был не кто иной, как мой гонитель Лебедь.

Когда дело стало подходить к концу, мать забрала Анну Михайловну домой в Слудку, где она в скором времени умерла.

Этой печальной новеллой я заканчиваю рассказ не только о школе рабочей молодежи, но и моем пребывании в Вятских Полянах на положении ссыльной. О том, как протекала моя реабилитация и о последующих годах в тех же вятских местах, но на общегражданских правах, речь пойдет в следующей главе.

 

Небольшое дополнение. В связи с вопросом о переливании крови мне вспомнился один случай из далекого прошлого. В 1910 или 1912 г., когда этот вопрос еще не был научно разработан и никто не знал о существовании четырех групп крови, известная эстрадная певица Вяльцева заболела белокровием. Незадолго до того петербургский свет горячо обсуждал женитьбу на ней конногвардейца Бескупского, который в связи с этой женитьбой должен был выйти из полка. Теперь всеобщее восхищение вызвал рыцарский поступок Бескупского, давшего для переливания жене некоторое количество своей крови. В то время с понятием «кровь» связывалось что-то мистическое, и моральная значимость донорства — теперь самого обычного факта — явно преувеличивалась. Больную переливание крови не спасло (может быть, оно ей даже повредило), и Вяльцева умерла в расцвете своей несколько легковесной популярности. На Никольском кладбище Александро-Невской лавры над ее могилой была сооружена часовня в древнерусском стиле. В первые годы революции в нее проникли грабители и взломали склеп в поисках драгоценностей, с которыми, якобы, была похоронена Вяльцева. В 30-х гг., бывая на могиле у бабушки и дедушки, находившей-

 

ся у того же маленького прудика, что и Вяльцева, и видя разгромленную часовню, я предавалась печальным мыслям, выполняя тем самым извечный наказ мертвых живым: «Прохожий! Остановись и поразмышляй о бренности земной жизни».

Я уже как-то раз писала о своей способности быстро переключаться с минорного на мажорный тон и потому я приведу тут одну смешную историю, связанную с темой переливания крови.

Как-то раз (это было в 1952 г.) в помещение конторы больницы, служившее, при необходимости, и приемным покоем, доставили на носилках молодого парня-марийца из деревни, носящей странное название Дым-Дым-Омга, в полубессознательном состоянии и без пульса. Правая рука его от плеча до кисти была бронзового цвета, отечна и покрыта темными пятнами. Вызванный хирург Скочилов сказал: «Газовая гангрена. Надо немедленно давать наркоз и вскрыть тут же, не занося в палату». Я дала эфирный наркоз, и хирург вскрыл ткани несколькими обширными «лампасными» разрезами. Больному срочно понадобилась кровь, ее не оказалось, у меня взяли 300 г и в результате всего этого, к нашему удивлению и удовлетворению, больной через два месяца поправился. Около года спустя, проходя по главной улице, я неожиданно попала в объятия выбежавшего из пивной человека с круглым, как луна, лицом и румянцем во всю щеку. Я никак не могла узнать в нем нашего бывшего пациента. Видя мое недоумение, он на плохом русском языке воскликнул: «Ну как же ты меня не узнаешь! Твоя кровь во мне течет, а ты от меня отказываешься!»

В 1953 году в нашей больнице организовалась служба крови со штатом постоянных доноров, и моя деятельность на этом поприще окончилась.