ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ПОБЕГ С ЭШЕЛОНА
Тронулись на восток. И здесь началось: стал властвовать "криминал". У кого более не менее новая одежда или обувь отнимают, точнее "меняют". Взамен получаешь тряпье, просто грабеж. Интересно, что среди "фрайеров" были и воины, здоровенные ребята, но никто и ничего. Меня тоже проверяли, но не тронули, все тряпье.
Лежу на нижних нарах, верхние - для „законников". Думаю, что делать? Не выдержу, 15 лет это же вечность. Монотонный стук колес усыпляет, прижатые друг к другу, засыпаем. Честно говоря, давно так не спал. Следующей ночью проснулся от постороннего звука. Слышу - скребут. Когда глаза привыкли к темноте, вижу слева от дверей кто-то занимается стеной вагона. Сразу понял. «Братва» готовится к побегу. Место выбрано умно. При открытии вагонных дверей это место закрывается. Дверь открывают обычно два раза в день на стоянках - приносят пищу и проверка. При проверке всех загоняют в одну половину и, считая по одному, перегоняют на вторую. По окончанию - все по местам, а старший пятерки получает пищу для всех. Надо признать, «железное» правило «законников»: пайку трогать нельзя - действовало.
Я уже внутренне решил: при первой возможности побега - присоединяюсь. И вот на четвертую ночь, 10 февраля 1947 года, заметил, что «братва» начинает одевать запасную пару белья на себя, как маскировку.
Я тоже, накрывшись пальто, чтобы никто не заметил, натягиваю на себя запасное белье. Уставший, уснул. Порыв холодного воздуха меня разбудил. Вижу в стене белое пятно, значит дыра готова. В середине вагона стоят люди, переговариваются. Слышу:
- Кто первый?
Что-то нет ответа. Секунда и я, соскользнув с нар, уже между ними. Тихим уверенным голосом:
- Я пойду, - и уже головой в проем.
- Павлик, это ты?
Не отвечаю. Половина туловища уже наружу, руками ухватился за ступеньку, подтянулся, лежу на ней. Повернулся на спину - звезды надо мной, морозный ветер встречает.
Удалось!
Тихо, только стук колес в ритм с биением моего сердца. Еще усилие, оторвался и по заснеженной земле, приподняв голову, своим ходом. Поезд прошел.
Вдруг тишина абсолютная. Не может быть, я - на свободе!
Встал и в обратную сторону. Быстрее, не слышно уже стука колес. И вдруг пулеметные выстрелы, в небе осветительные ракеты.
Плохо. Ускорил шаг, надеясь, что не задержат надолго поезд. Оглянувшись, заметил вдалеке свет фонаря. Значит, погоня!
Соскользнув с железнодорожной насыпи, встал на ноги и пошел. Снег глубокий, оставляю следы. Свет фонаря все ближе и ближе. Слышу лай собаки. Понял - наверное заметили.
- Стой! Стрелять будем!
Ну и стреляй, думаю, мне уже все равно. Продолжаю идти, волоча ноги. Одиночные выстрелы над головой. Почувствовал сильный толчок в спину. Это овчарка двумя лапами. Ученая, знает свое дело. Лежу на животе, собака передо мной. При каждом моем движении с лаем обнажает клыки. Пролежал, может, минуту-две, конвоиры подтянулись и все вместе и каждый отдельно лупят, пощады нет.
- Гадина, все из-за тебя!
Руками обнял голову. Почувствовал во рту выбитые зубы, выплюнул. Наверно устали, объявили перекур, оставили меня лежащего на снегу одного, с красными пятнами на белой рубашке. Жду избавительного выстрела. И вдруг чувствую, кто-то языком облизывает мне лоб. Не может быть, неужели пожалели? А это овчарка, та самая, что свалила меня. Значит, я не сам, есть на этом свете существо, пожалевшее меня. (Это служебные собаки, их учат - лежащего не трогать. Тут человек лежит, и его бьют. Не понятно).
Прикосновение этой собаки меня довело до слез, до рыданий.
Слышу, на плохом русском:
- Товарищ младший лейтенант, разрешите мы его застрелим.
- А труп ты тащить будешь? - слышу в ответ. Подняли меня, связали руки и пешком к вагонам.
Оказалось расстояние более 10 километров. Часа три шли. Рассвет уже полный. Все командование меня встретило и опять кто рукой, кто ногами, оставляет следы на моем избитом теле. В конце свалили меня на землю, связали ноги и поволокли, останавливаясь возле открытой двери каждого вагона. Объясняли, что пытался бежать, пойман, наглядный пример, как будет выглядеть каждый, кто попытается повторить.
Было 24 вагона, 1200 заключенных. Надеялся, что в одном из них Шломо, может быть, меня узнает.
После "парада" внесли меня в вагон, где следователь начал:
- Фамилия, имя, отчество, статья, срок. - И продолжает. - Расскажи, как удалось тебе бежать и кто помог.
Отвечаю:
- Никто не помог, оперся о стенку вагона и вывалился.
Посмотрев с улыбкой на меня, продолжал:
- Из дела узнали, что ты был партизаном-воином, но скажи, откуда у тебя взялась смелость прыгнуть из вагона, ведь ты еврей?
Почувствовал его недоумение и, как казалось,
симпатию, ответил:
- Если бы вы, гражданин следователь, получили бы 10 лет без всякой вины, то тоже, наверное, так действовали.
- Знай, ты совершил новое преступление, и я обязан тебя представить перед судом за саботаж по статье 58-4.
Молчу.
Пришел начальник эшелона.
- Сутки в карцер!
Была часть вагона, где привязывали руки к крючку. Ноги свободные. Холодно. Время от времени пляшу, чтобы согреть онемевшее тело. Все болит, рот пустой. "Дубак" (надзиратель) прикреплен. Начал умолять:
- Воды, воды! Пить хочу!
На остановке вышел, слышу обращается к кому-то.
- Сестра, беглец воды хочет, можно ему дать?
- Оставь, все равно до утра подохнет, - слышу ее ответ.
Решил до утра выдержать, а потом все равно. До утра - нет. Начал петь разные песни. Не помог и крик: "Молчать"! Среди песен одна, которую Мордехай все время пел: "Хаялим альмоним" (Неизвестные солдаты). На следующей остановке меня сняли с крючка, напоили, есть ничего не мог и поволокли в мой вагон.
К моему удивлению, приняли меня доброжелательно, все без исключения. Вожак "законников" приставил ко мне одного, чтобы разжевать сухарь и вложить в рот. Посыпались вопросы, что сказал на следствии. Ответил:
- Ребята, с ними я был полчаса, с вами еще долгое время; жалко, конечно, а воля была близко.
Заметил еще двух побитых, синих, опухших. Моего старшего пятерки и врача.
- В чем дело?
Объяснили. После моего побега они не поняли кто, начали выбрасывать узлы с "трофеями" и тут на третьей или четвертой попытке вахтер заметил, открыл огонь, поезд остановили. Ворвались в вагон, всех в одну
сторону, начали считать. Дошли до "49". Одного нет. Приказ каждому командиру пятерки доложить об отсутствующем. Теснота ужасная. Все 50 в одной половине вагона. Мой Володя вызывает:
- Петр!
- Я.
- Сергей!
- Я.
- Вася!
- Я.
Ну, Яшка-жид и я. Докладывает:
- У меня все!
Получилось, все старшие пятерок докладывают - у нас все!
Опять считают сначала. И снова "49". Проверка по формулярам. И тут мой Володя:
- Яшка, Яшка, где ты?
Ответа нет. Значит он, никогда бы в жизни не поверил. "Ну вот тебе и жид", - и докладывает:
- У меня одного нет. Яшка, фамилию не знаю. Еврей.
Его вытащили из вагона и порядочно избили. Кому-то из охранников пришла мысль спросить:
- Есть тут еще заключенные еврейской национальности?
Бывший полковник медицинской службы, начальник полевого госпиталя, поднял руку.
- Я.
И его вытянули из вагона и избили до неузнаваемости.
Никто меня не упрекал. Лишних вопросов не задавали. Наоборот, почувствовал к себе уважение за решительность и смелость.
В Бресте нас перевели в другой эшелон. В Минске повели в баню, а вещи - в "вошебойку". Полным ходом на восток. На полустанках и станциях слышим голоса:
- Изменники! Так вам и надо!
Начало марта 1947 года.
Доехали. Станция Полуночная. Идельлаг.
Мой вес 52 кг. Еле волочусь. Яркий северный свет ослепляет. Добрался с трудом до очереди за баландой. Выпил и с трудом доплелся до барака, где снопом на нару. Многие, кто в силах, пошли на свалку, там можно было найти что-то съедобное. Я не в состоянии. Может, это меня и спасло. "Срачка" повалила многих из нашего этапа.
У дневального попросил врачебной помощи. Все болело. Завели в санчасть. Женщина-врач, заключенная, осмотрела, взвесила, пришла в ужас. Потом, прочитав из карточки мои данные - Шепетинский Яков Исаакович, спросила:
- Не ты тот беглец?
Подтвердил.
Сказала, что слышала это вчера от одного заключенного, бывшего военврача.
После осмотра получил направление в ОП - оздоровительный пункт. В таком состоянии к любой работе негоден. А пока в стационар. На следующий день меня посетила мой "ангел". Ей было за пятьдесят. Девять лет уже отсидела. Остался год. В следующем, 1948 году - на свободу, если не будет добавки. Рассказал о себе, как матери. Коротко. И говорить не было сил. Ее глаза, видевшие многое, увлажнились. На, прощание сказала:
- Держись, сыночек!
Спасибо, дорогой доктор! Отсидевшая 10 лет за "отравление" великого писателя Горького и проявившая такую участь ко мне. Невольно сравниваю ее с той незнакомой медсестрой: "Оставь, все равно до утра подохнет!"