ВОРКУТИНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

 

Летом 1936 г. прибыло на Воркуту более трех тысяч политических заключенных.

Наиболее многочисленной и организованной группой среди вновь прибывших были троцкисты. Это были настоящие, убежденные троцкисты, до конца остававшиеся верными своей платформе и вождям. В 1927 г. по решению XV партийного съезда они были исключены из партии, а затем арестованы. Находясь все время в заключении и ссылке, они по-прежнему считали себя большевиками-ленинцами, а Сталина и его сторонников — «аппаратчиков» — квалифицировали как ренегатов коммунизма. На руднике их было около пятисот человек, а по всему Воркутпечлагу около тысячи. Их вождями и руководителями были: Сократ Геворкян, Владимир Иванов, Коссиор, Мельнайс и бывший секретарь Л. Троцкого Познанский.

На руднике троцкисты жили компактной группой в двух больших палатках. Они были единственной значительной группой политзаключенных, открыто критиковавшей сталинскую «генеральную линию» и оказывавшей организованное сопротивление тюремщикам, игнорируя лагерные порядки. Работать в шахте они категорически отказались. Физически работали только на поверхности, и не десять-двенадцать часов, как другие заключенные, а только восемь.

Впрочем, работать долго им не пришлось. Осенью того же 1936 года, вскоре после московских судебных инсценировок над вождями оппозиции: Зиновьевым, Каменевым и другими, — вся группа троцкистов объявила голодовку, требуя:

- отменить незаконное решение НКВД о переводе троцкистов из административной ссылки в концлагеря. Дела политических противников режима должны решаться не Особым Совещанием НКВД, а в открытых судебных заседаниях;

- рабочий день в, лагере не должен быть более восьми часов;

- питание заключенного не должно зависеть от его выработки. Выработка должна стимулироваться не хлебной пайкой, а денежной компенсацией;

- разделить в бараках и на рабочих участках политзаключенных и уголовный элемент;

- переселить политзаключенных-инвалидов, женщин и стариков из заполярных лагерей в лагеря, рас положенные в лучших климатических условиях.

Это была беспримерная в условиях советских ла-

 

герей массовая голодовка протеста политзаключенных. В ней участвовало около тысячи человек, половина из них находилась на руднике. Начавшись 27 октября 1936 г., голодовка продолжалась 132 дня и закончилась только в марте 1937-го.

Голодовка произвела очень сильное впечатление на всех политзаключенных лагеря. На руднике примерно 30-40 нетроцкистов присоединились к голодающим. Другие, солидаризируясь с требованиями троцкистов, считали, однако, голодовку безнадежным делом: плетью обуха не перешибешь. Многие отдавали себе отчет в том, что при нарастающем в стране безудержном терроре голодовка, являясь пассивной формой протеста, неизбежно обречена на неудачу, а ее участники — на истребление.

Голодовка троцкистов закончилась их полной «победой». В марте 1937 года им объявили радиограмму Центрального Управления НКВД такого содержания: «Объявите голодающим заключенным Воркутпечлага, что все их требования будут удовлетворены».

Прекратив голодовку, троцкисты через некоторое время пошли на работу. В шахту их не посылали. Работали исключительно на поверхности, а некоторые — даже в конторе рудоуправления в качестве счетоводов, бухгалтеров, экономистов и т. д. Их рабочий день не превышал восьми часов, и питание не зависело от нормы выработки.

Интерес к ним прочих политзаключенных стал угасать. С наступлением весны внимание заключенных рудника приковала к себе цинга. Полярный климат, изнурительные работы в шахте, отсутствие овощей, мяса, жиров, сахара и даже соли в рационе, состоявшем только из скудной пайки хлеба и пары ложек прелой ячневой каши, привели к массовым заболеваниям. Цинга поражала ноги, грудь, глаза. Весной в шахтерских бараках из 200-250 человек на работу могли выходить ежедневно десять-пятнадцать. Остальные без всякой медицинской помощи валялись на нарах. Когда тундра оголилась от снега и появилась зелень, больные выползли из бараков и перешли на подножный корм. Ползая на карачках, точно животные, они выискивали дикорастущий щавель, лук и другие съедобные травы и корешки.

Все с нетерпением ждали открытия навигации, надеясь, что на рудник доставят продукты питания и медикаменты. Но навигация немногим улучшила бытовое положение людей, одновременно сильно ухудшив их моральное состояние. Радио сообщало о но-

 

вых судебных процессах в Москве, а из рассказов прибывших в новых этапах стало известно о массовых арестах, пытках, издевательствах и расстрелах в застенках НКВД по всей стране. Вначале этому не хотели верить, тем более, что новые этапники говорили об этом неохотно и чаше намеками. Но постепенно люди сближались, разговоры становились откровеннее. Прибывали всё новые этапники из России, встречались друзья и знакомые, не верить им было уже нельзя, тем более, что в бане люди видели на них следы побоев и пыток.

Летом 1937 г. на левом, противоположном берегу речки Воркута была заложена шахта «Капитальная № 2» и началось строительство «Большой Воркуты». Все вновь прибывающие этапы и часть наших людей были направлены туда. Вскоре там сосредоточилось более двух тысяч заключенных. Люди жили в палатках и были заняты сборкой деревянных жилых домов, котельной, мехмастерской, бани, пекарни, небольшая часть их работала на проходке вертикального ствола новой шахты. Бытовые условия здесь были еще хуже, чем на руднике. До самой зимы не было бани, не было питьевой воды. Наевшись вонючей трески, люди вынуждены были пить гнилую болотную воду. Вшивость и болезни одолевали заключенных.

Среди старых заключенных, так же, как и среди только что прибывших, было немало людей, нетерпеливо ожидавших осени. В том году исполнялось двадцать лет большевистской революции. Люди надеялись, что правительство ознаменует этот день прекращением террора в стране и объявлением широкой амнистии. Тем более, что незадолго до этого была помпезно принята многообещающая «Сталинская золотая конституция». Но осень принесла еще большие разочарования. И без того тяжелый, режим в лагере резко ухудшился. Нарядчики, десятники и бригадиры-уголовники, получив новые указания лагерной администрации, вооружились палками, стали нещадно избивать заключенных за всякие действительные и мнимые упущения на работе. Охранники, стоя на сторожевых вышках у самых палаток (шахта «Капитальная Ms 2»), буквально глумились над заключенными. Забавляясь, стреляли ночью в выходящих из палаток на оправку в пределах зоны людей. Или, скомандовав: «Ложись!», часами заставляли раздетых людей лежать на снегу. Неожиданно приказом по лагерю была запрещена всякая переписка с родными. Срочно, не считаясь с бездорожьем, из лагеря удаляли всех вольнонаемных. И, наконец, всех политзаключенных, отбывших срок,

 

задерживали в лагере на неопределенное время. Вскоре начались массовые аресты среди заключенных. И зловещая тень старого кирпичного завода тяжким гнетом легла на сознание людей.

Старый кирпичный завод был расположен на берегу ручья Лех-Воркута в тридцати километрах от Воркутинского рудника. В двух-трех километрах от кирпичного завода проходила линия узкоколейной железной дороги, связывавшей рудник с рекой Уса. В летнее время по этой дороге вывозили воркутинский уголь к Усе для дальнейшей транспортировки водным путем. В зимнее время из-за снежных заносов всякое движение по железной дороге замирало и всех з/к, занятых на линии, переводили на другие работы. Затерянный в снежной пустыне старый кирпичный завод на протяжении зимних месяцев был полностью изолирован от внешнего мира, а з/к, находящиеся на нем, лишены были возможности общения с другими лагерниками. Это географическое положение старого кирпичного завода и наличие бараков, изоляторов, кухни и помещений для охраны и администрации и послужило основанием для превращения его в место, где разыгралась Воркутинская трагедия.

Старый кирпичный завод всегда, со времени его построения (1931 г.), был штрафным изолятором. Сюда направляли со всех лагерных точек и отделений Воркутпечлага наиболее провинившихся з/к. Здесь постоянно отбывали наказание 200-300 штрафников. В его казематах, при строгой изоляции, морили голодом наиболее упорных отказчиков от работы. Немногим было лучше положение и тех з/к, которые месили глину, формовали и обжигали кирпичи. Худая слава об этом штрафном изоляторе доходила до самых отдаленных лагерных точек еще задолго до того, как на нем разыгралась последняя кровавая драма.

Осенью 1937 г. по указанию начальника Третьей части (лагерное НКВД) Воркутинского рудника Васильева на старом кирпичном заводе, несколько в стороне от его производственных строений, были поставлены четыре большие брезентовые палатки, рассчитанные на 250 человек каждая. Палатки были обнесены густой сетью колючей проволоки. Чтобы не допустить общения обитателей одной палатки с другими, между палатками также были установлены проволочные заграждения. За изгородью были сооружены четыре сторожевые вышки. Внутри палаток, справа и слева, тянулись сплошные двухъярусные нары, а в проходе установлены по две железные печки на палатку. Рядом с палатками были построены из теса уборные.

 

По завершении этого планового строительства начался плановый отбор людей. Всех людей, находившихся на старом кирпичном заводе, разбили на три группы. Геворкяна, Райтмана и других нескольких вожаков троцкистов, эсэра Малиновского, уголовника-рецидивиста Орлова, его любовницу 3. Маевскую (племянницу известного белого генерала Май-Маевского), четверых евангелистов, находившихся на старом кирпичном заводе уже более двух лет, и других, всего около семидесяти человек, вызвали по списку и водворили в одну палатку, (за исключением женщин, которых изолировали отдельно). Другую группу, сорок человек, только уголовников, определили для обслуживания бани, прачечной, кухни, каптерки и т. д. А всех остальных отправили этапом на рудник.

Вскоре группами по 15-20 человек стали прибывать на кирпичный завод охранники. Всего их прибыло около ста человек. Одетые в новые дубленые полушубки, ватные брюки и валенки, вооруженные автоматами, преимущественно молодые, 22-27-летние деревенские парни, свежезавербованные после отбытия воинской повинности. Знали ли они, для какой службы их привлекли обещанием длинного рубля в тундру? Видимо, знали. Потому что с первых же дней, заняв посты на вышках, распропагандированные своим начальством, они точно лютые звери относлись к заключенным.

Тем временем лагерное НКВД (Третья часть) приступило к реализации своих планов по заготовкам «врагов народа». Кривой на левый глаз сержант службы НКВД Буденко в сопровождении четырех охранников появлялся ночью то в одном, то в другом бараке. Вызвав по списку людей, он приказывал им собраться с вещами. Отправив арестованных в землянку-изолятор (по-лагерному, кандей), Буденко направлялся за следующими жертвами. А разбуженные в бараках люди долго еще возятся на жестких нарах. Дымят махоркой и тихо переговариваются. Аресты беспокоят и нервируют людей. Нервируют не только арестуемых, но и остающихся пока «на воле». Кровавые московские процессы, истерические крики изо дня в день по радио (радиоточки были в каждом бараке) с требованием беспощадной расправы с «врагами народа», рассказы прибывших в 1937 году новых этапников о жутких пытках и массовых расстрелах, охвативших всю страну, не оставляли места для иллюзий. Морально терроризированные люди потеряли сон, стали бояться друг друга, подозревая в каждом доносчика, провокатора и осведомителя Третьей части.

 

В землянке-изоляторе арестованные не засиживались. Уже на второй, на третий день их вызывали в Третью часть, где Васильев со своими помощниками вел допросы. Следственных дел заключенных, на основании которых они были осуждены, Васильев не имел. Дела эти хранились в архивах НКВД в Москве или в архивах судов. Но это не смущало Васильева. Установив личность допрашиваемого и убедившись, что он троцкист и участник голодовки протеста или же осужденный по статье 58-й и что на него имеется донос лагерного осведомителя, Васильев задавал несколько вопросов, формулировал краткое заключение и отправлял человека на старый кирпичный завод. Но даже этот беглый и короткий допрос требовал значительно большего времени, чем арест человека в бараке. Поэтому в землянке-изоляторе, вмещавшей не больше 30-40 человек, образовалась пробка. По приказу Третьей части был превращен в тюрьму большой деревянный дом, в котором жили вольнонаемные. Плановая работа конвейера была восстановлена. Каждую ночь Буденко арестовывал людей, каждый день после допросов Васильев отправлял на кирпичный завод 20-30 человек.

Палатки быстро заполнялись. Люди прибывали не только с рудника и шахты «Капитальная № 2», где производил отбор Васильев, прибывали с Нового Бора, Усть-Усы, Адаха, Кочмеса, Покчи и других многочисленных лагерных пунктов, расположенных вдоль Усы и Печоры, где орудовали уполномоченные Третьей части Воркутпечлага.

В бассейне рек Ухта и Чибью одновременно тоже производилась селекция заключенных, но здесь орудовало уже другое управление Третьей части и обреченных людей концентрировали в окрестностях Чибью. В первую очередь арестовывали преимущественно троцкистов и прочих участников массовой голодовки протеста. Затем стали забирать социалистов-революционеров, социал-демократов-меньшевиков, анархистов и других политзаключенных и, наконец, наиболее злостных отказчиков от работы и замешанных в лагерном бандитизме рецидивистов-уголовников.

Некоторых троцкистов, в том числе Вл. Иванова, Коссиора, сына Л. Д. Троцкого Сергея Седова, который неосторожно отказался в 1928 году следовать за своими родителями в изгнание за границу, специальным конвоем направили в Москву. Видимо, Сталину казалось недостаточным просто убить их в тундре. Его садистская натура жаждала не только крови. Он хотел предварительно безмерно унизить и подверг-

 

нуть их истязаниям, вынуждая ложные самообвинения. Первые двое бесследно исчезли в застенках Лубянки, а Сергей Седов, после Лубянской обработки, был «судим» в Свердловске, где до ареста он работал инженером на электростанции, и, как сообщали газеты, «сознался во вредительстве, убийстве» и многих других «преступлениях», за что был приговорен к расстрелу.

В начале зимы 1937 — 38 гг. на старом кирпичном заводе было сконцентрировано около тысячи двухсот заключенных. Собранные здесь люди по своему социальному положению в подавляющем большинстве были трудящиеся. Рабочие, служащие, колхозники и интеллигенция. Самой значительной группой, пожалуй, была интеллигенция. Интеллигенция не старой, дореволюционной школы, а новая, выросшая уже после революции. Разнообразен был также и национальный состав. Преобладали русские, было много евреев, украинцев, грузин, белорусов и т. д. Человек двадцать было иностранных подданных.

Наиболее многочисленной политической группировкой являлись троцкисты. Их было около половины общего числа. Были также с.-р.: Руденко, Малиновский и др.; с.-д.-меньшевики: Раинский, П. Иванов, Рыбник и др.; анархисты, евангелисты и пр. Много было людей беспартийных, случайно попавших в тюрьму и так же случайно угодивших на кирпичный завод. Кроме того, человек 70-80 было уголовников-рецидивистов.

Палатки были совершенно переполнены. Никакой горячей пищи людям не выдавали. Их дневной рацион состоял только из 400 граммов полусырого хлеба.

Как люди вели себя в палатках до начала расстрелов? По-разному. Нужно представить себе сотни самых разнообразных по возрасту, национальности, по взглядам, образованию, моральным и идейным принципам людей, случайно собранных и изолированных в тесных и вонючих палатках. На протяжении нескольких месяцев, вплоть до расстрела, люди были абсолютно отрезаны от мира. Ни радио, ни газет, ни писем. Только редкие, торопливые и случайные сообщения (радиопараши) безграмотных уголовников, обслуживавших палатки, давали скудную свежую пишу для размышлений.

Уголовники, в массе своей, вообще мало рассуждали. Они не первый раз уже были в лагерных изоляторах. Многие были не первый раз и на старом кирпичном заводе. И голодать им пришлось тоже не впервые. Поэтому они вели себя беспечно, точно дети, не

 

подозревая о близкой опасности. Обычно, сгруппировавшись где-либо на верхних нарах, они сквернословили и резались в карты, проигрывая с себя одежду, обувь и даже пайку хлеба. Или рассказывали преувеличенные и просто лживые истории о своих воровских или любовных похождениях. Иногда пытались стянуть что-либо из вещей или пайку хлеба у политзаключенных. На этой почве разыгрывались скандалы, а иногда и драки. Нужно сказать, что огромное преобладание политических и их организованность, особенно троцкистов, не давали возможности уголовникам развернуть в палатках их воровские таланты. Когда начались расстрелы, и в первую же группу попал их главарь Орлов, уголовники поняли, что на этот раз с ними не шутят, заметались в панике, стали сквернословить по адресу политических: «через вас, контриков, и мы должны погибать!» — и принялись писать заявления Кашкетину, обещая «безотказно работать и честно перековаться». Но было уже поздно, никто из них ответа не получил.

Были и среди политических з/к люди неискушенные и наивные, не потерявшие еще веру в правду и справедливость советской власти. Одни из них склонны были думать, что людей просто собрали в изолятор и, некоторое время подержав в условиях сурового режима и голода, снова переведут на общий режим. Другие расценивали суровый режим и наличие многочисленной охраны как верный признак массовых этапов за пределы Воркутинского рудника. Те и другие неохотно слушали людей, высказывавших самые мрачные предположения. «Не может быть, чтобы без вины, нового следствия и суда расстреляли», — возражали они.

Троцкисты и сторонники других политических группировок, будучи еще до изоляции на кирпичном заводе достаточно осведомлены о положении в стране и зная природу сталинской диктатуры, в большинстве отдавали себе отчет, зачем их собрали сюда.

Если уголовники преимущественно увлекались картежной игрой, то политические коротали дни и долгие вечера игрой в шахматы, шашки. Вели общие или групповые беседы, выспрашивали иностранцев о быте и жизни в их странах (в нашей палатке были четыре немца, один француз, один американец и негр из Французской Африки), говорили о прочитанных книгах, о театре и т. д. Долгими днями и вечерами, при неослабевающем внимании многочисленных слушателей, старый педагог плел причудливые узоры древнегреческой мифологии. А молодой инженер Пет-

 

ров, страстный и талантливый музыкант, организовав любителей, вооруженных жестяными кружками, котелками, ложками, гребешками, часто устраивал великолепные джазовые концерты. Особый восторг слушателей вызывала популярная в то время песенка: «Катя, Катюша, купеческая дочь, где ты гуляла в минувшую ночь», которую напевал сам дирижер Петров под аккомпанемент оркестра. При этом он так неподражаемо владел комической мимикой, что люди, несмотря на обстановку, не могли удержаться от смеха. В соседней палатке был артист Московского оперного театра. Он часто пел, особенно вечерами. Исполняемые им вещи и замечательный тенор доставили много радости всем людям. Даже свирепые охранники, стоящие на сторожевых вышках, не всегда решались прекратить его пение.

Иногда приглушенными голосами пели созвучную настроению свою, воркутинскую, автор которой тоже сидел в одной из палаток.

За полярным кругом,

в стороне глухой.

Черные, как уголь,

ночи над землей.

Только воет вьюга...

……………………

Нередко из противоположного конца палатки, где гнездилась уголовщина, в ответ неслась ругань: «ну, завыли, контрики!» — и бесшабашная похабщина:

Продай, мама, лебедей,

вышли денег на блядей

………………………..

………………………..

В первых числах января нас водили в баню. Банщик-уголовник сообщил, что на рудник прилетел самолет, на котором прибыло какое-то важное начальство. Это сообщение вызвало оживленные разговоры в палатках. Вскоре «важное начальство» прибыло к нам на кирпичный. Это были три лейтенанта НКВД, молодые люди, не старше тридцати лет, и прокурор Коми АССР — тощий, высокий человек лет сорока пяти. Видя, с каким подобострастием прокурор увивается около всесильных лейтенантов, эсер Малиновский назвал его «комическим прокурором».

Лейтенанты прочно обосновались у нас на кирпичном. Они стали почти ежедневно вызывать на доп-

 

рос людей из палаток. В течение десяти-пятнадцати минут вызванного бегло опрашивали, грубо оскорбляя и сквернословя, а некоторых награждали и зуботычиной. Никаких конкретных обвинений людям не предъявляли. Допросами руководил лейтенант Кашкетин.

В числе первых был вызван троцкист, бывший член ЦК Армении, старый большевик Вираб Вирабов. Возвращаясь с допроса в сопровождении двух конвоиров, Вирабов громко кричал и жестикулировал: «Я тебе покажу, как бить... щенок, вонючка, гадючий недоносок! Меня, старого революционера, по лицу бить... сволочь сталинская, фашистские палачи!..» Его взъерошенные седые волосы трепал ветер, перекошенное злобой и ненавистью лицо с горящими глазами было страшным. Конвоиры, сжимая в руках автоматы, при каждом резком выкрике или взмахе руки вздрагивали и замедляли шаги.

Допросы производились в январе, феврале и закончились только во второй половине марта. Вопреки чекистской традиции, ночью заключенных не беспокоили, вызывали только днем. Закончив допросы, лейтенанты и прокурор целую неделю, видимо, совещались и оформляли документы, а заключенные валялись на нарах, ожидая решения своей судьбы.

В конце марта, перед полуднем, в палатках огласили список на двадцать пять человек. В числе их были троцкисты Геворкян, Вирабов, эсер Малиновский, уголовник Орлов и другие. Им выдали по килограмму хлеба и приказали собраться с вещами для следования в этап. Некоторые поспешно собирались, желая скорее покинуть постылое место. Другие хмуро и неохотно собирали в мешки свои жалкие вещи. Один уголовник, проигравший в карты свои новые валенки, показывал конвоицу свои ноги, обутые в безобразные рваные опорки. «Собирайся, собирайся, получишь новые валенки!», — успокаивал его конвоир. Удивляло обилие конвоиров. Их было не менее двадцати человек. Однообразно одетые в новые дубленые полушубки, туго подтянутые ремнями, они стояли тесной группой у ворот, негромко разговаривая между собой.

Сборы этапников были недолгими. Вскинув тощие мешки на плечи, простившись с друзьями, напутствуемые пожеланиями счастливого пути, они вышли из палаток. Еще несколько минут слышалась перекличка у палаток, и, наконец, этап тронулся. Все дальше и дальше слышался топот и скрип снега под ногами. Настороженно и чутко прислушивались в палатках к

 

этим звукам, и, когда звуки замерли, люди сразу оживленно заговорили. Одни утверждали, что этап пошел на Обдорск, другие — на Покчу.

Так в оживленных беседах прошло минут двадцать. Внезапно совсем недалеко, под обрывистым берегом ручья Лех-Воркута, у подножья кирпичного завода, раздался звук залпа. Сейчас же за ним последовал второй, затем одиночные беспорядочные выстрелы. На несколько минут всё смолкло, и снова, один за другим, два одиночных выстрела.

На короткое время в палатке воцарилась абсолютная тишина. Затем заволновались, зашумели люди. Там и сям послышались истерические крики, люди бессмысленно метались, оглашая палатку ревом. Стоявшие на вышках часовые открыли стрельбу в воздух из автоматов. Возбуждение и крики в палатках постепенно стали затихать. С новой силой они возобновились, когда проходили мимо возвращавшиеся с расстрела охранники. По их адресу из всех палаток раздавались оскорбительные крики: палачи, убийцы, сталинские опричники и т. д.

Затем в палатках наступила гнетущая и тоскливая тишина. Люди мучительно пытались осмыслить совершившееся. Пытались понять: кого и по каким признакам расстреливают? Невольно каждый сравнивал себя с первыми двадцатью пятью, взвешивал свои и их «вины».

Мучительно медленно тянулось время. Так прошла ночь, затем в напряженном ожидании весь следующий день, снова ночь. И только на третий день — опять список. Теперь уже сорок человек. Снова хлебная пайка и глумливый приказ: «приготовиться с вещами на этап». Некоторые от истощения и страха с трудом передвигались. Четверо заупрямились, не выходили из палатки. В палатку вошли охранники. Став у входа, скомандовали: «Ложись!». После этого двое, оставив оружие, прошли в глубь палатки и одного за другим вывели отказчиков. Никто из них сопротивления уже не оказывал.

И на этот раз, затаив дыхание, люди слушали, как удаляется этап. Давно уже заглохли звуки шагов, а люди напряженно и болезненно вслушиваются в немую тишину. И помимо воли, все настойчивей и ярче, растет у людей тайная надежда: «Быть может, в самом деле на Обдорск?»

Проходит тридцать, сорок минут, и уже наиболее нетерпеливые торопятся полушепотом поделиться своими мыслями с ближайшим соседом. Но недосказанные слова замирают на устах. Где-то вдали, в направлении

 

узкоколейной железной дороги, глухо и нестройно хлопают беспорядочные выстрелы. И эти-выстрелы не только отбирают жизнь у казненных, но одновременно убивают и надежду на жизнь у еще живых людей в палатках.

Второй «этап» окончательно убедил обитателей палаток в их обреченности. Почти ежедневно затем вызывали 30-40 человек. Каждый с трепетом слушал оглашаемый список. Названные молча выходили. Вещей с собой уже не брали. Иные крестились, другие отвратительно ругались. Полученный хлеб некоторые с поспешной жадностью жевали, другие бросали в палатку остающимся. Характерно, что в каждый список обязательно включали несколько человек из уголовного рецидива.

Почти одновременно два человека из нашей палатки сошли с ума. С одним из них, с пожилым белорусским крестьянином Трофимчуком, я прежде жил в одном бараке на руднике. Был он старательным и неплохим шахтером. На кирпичный завод он попал следующим образом. Был конец июля, утренняя смена уже ушла на работу. В барак возвращались шахтеры ночной смены. Расталкивая людей в дверях, точно бомба, ворвался нарядчик Масолов.

- Трофимчук! Где Трофимчук? — кричал он. На верхних нарах зашевелилась груда тряпья, из-под нее высунулась голова. — Я Трофимчук!

- Ты почему на работу не идешь?

- Хватит уже! Отмантулил шесть лет, еще в середу кончился мой срок, а сегодня, сам знаешь, понеделок.

- Ты не один такой, всех задерживают до особого распоряжения. Есть люди, уже четыре месяца и больше пересиживают, а на работу все же идут.

- И пусть себе идут, а я не пойду, вот и весь сказ!

- Смотри, хуже будет, еще довесок схватишь лет пять.

- А ты не грози, иди и докладуй, — и Трофимчук снова сунул голову в тряпье. Через два дня его забрали в изолятор, а затем отправили на кирпичный.

Когда начались расстрелы, он вдруг заволновался.

- Позвольте, как же это так, — обращаясь к соседям, говорил он, — я ведь сижу за поросенка. За собственного поросенка, которого я продал на базаре, меня раскулачили и вот сунули сюда, что я общего имею с политикой? Тем более и срок свой уже я отбыл. Незаконно меня держат и могут по ошибке еще и ухлопать. — И вдруг, повернув перекошенное злобой лицо к троцкистам, он задыхаясь закричал: — Вы —

 

куманьки, за власть, за чины деретесь, а мне жизнь нужна. На кой ляд мне ваша власть и чины! Жить я хочу!

Несколько дней он лежал на нарах с открытыми глазами, ни на что не реагируя. Когда увели третью группу на расстрел, он слез с нар, подошел к горящей железной печке, поднял ее и со всей силы бросил оземь. Накаленный уголь и пепел разлетелись вокруг. Люди бросились сгребать огонь, а Трофимчук ударил еще раз печку ногой и вдруг закричал истошно, пронзительно и жутко. Затем стал метаться по палатке и, наконец, залез под нары, продолжая кричать. Долго кричал Трофимчук, наводя жуткий страх на людей. Только поздно ночью, вконец обессиленный, он затих. Два дня он лежал под нарами, не подавая признаков жизни. На третий день его вызвали в «этап». Но Трофимчук не выходил из-под нар. Трое охранников с большим трудом вытащили его оттуда. Трофимчук отчаянно сопротивлялся, кусался, бил ногами, цеплялся руками за нары, кричал, и только, когда его вытащили и втолкнули в толпу обреченных, он вдруг стих и сосредоточенно стал расстегивать и снова застегивать бушлат.

Один раз из палаток были вызваны на «этап» сразу около ста человек. Только из одной нашей палатки было взято двадцать шесть человек. В числе их были Мельнайс, поляк Иосиф, Руденко, Славин, Крайнев, немцы Зеньке и Шмидт и др. з/к, преимущественно троцкисты. Несколько человек из нашей и других палаток отказались выходить. В то время как вошедшие в палатки охранники стали выводить и выносить отчаянно сопротивлявшихся людей, снаружи, где стоял «этап», послышались сначала разрозненные, нестройные, затем всё более крепнущие и сильные голоса, поющие «Интернационал». Через минуту, почти одновременно, в хор вплелись голоса людей соседних с нами палаток, а затем и наши люди точно по команде включились в один мощный поток грозных звуков. Сгрудившись в проходе и стоя на верхних нарах, люди, напрягая всю силу своего голоса, как будто от этого зависело их спасение, пели неистово, грозно и молитвенно.

Охранники моментально удалились из палаток. Явившиеся из резерва несколько десятков других охранников густой цепью, держа на изготовку оружие, оцепили палатки. Этап немедленно увели, оставив лиц, отказавшихся выходить из палаток. Долго еще было слышно, как удаляющийся этап оглашал тундру мощными звуками «Интернационала». Перекликаясь с

 

ним, рокотали голоса обитателей палаток. Закончив гимн, люди начинали его сначала. Так длилось минут тридцать-сорок, пока, наконец, не услышали отдаленные звуки выстрелов в тундре.

Рядом со мной на нарах находился совсем старый человек. Получив утром хлебную пайку, он согревал на печке воду в ржавой консервной банке, крошил и долго размачивал хлеб и затем, забравшись на нары, медленно ел, не жуя, часто вытирая нависшие в беспорядке усы тыльной стороной ладони. Взгляд его выцветших серых глаз внимательно и строго проглядывал из-под длинных седых косм-бровей. И весь его вид почему-то напоминал мне образы раскольников, идущих на самосожжение. Звали его Афиногеном Федоровичем. Он был уральским рабочим. В 1898 г., в первый год организации Социал-Демократической Рабочей Партии в России, он вступил в ее ряды. После раскола партии он пошел с большевиками и оставался в их рядах до 1936 г., т. е. до своего ареста. В царское время за свою революционную деятельность он несколько раз подвергался арестам и отсидел в общей сложности шесть лет в тюрьме. После революции он неоднократно выдвигался на ответственную работу в советский аппарат, но всякий раз возвращался на свой завод, не перенося, по его словам, «удушливой и бюрократической атмосферы». Формально не примыкая к оппозиции, он резко и систематически, особенно в последнее десятилетие перед арестом, критиковал язвы советской действительности. Чтобы нейтрализовать его влияние в среде заводских рабочих, Афиногена Федоровича, вопреки его желанию, перевели на пенсию, а два года спустя пригласили в НКВД.

Когда пели «Интернационал», Афиноген Федорович стоял в проходе между нарами. Сняв с головы шапку, он крепко сжимал ее в руке и, напрягая все силы, широко открыв беззубый рот, пел гимн, которому отдал всю свою жизнь. Его побагровевшее лицо было строгим и торжественным. Из-под густых сивых бровей непреклонной гордостью и отвагой светились ожившие глаза. И еще долго после окончания гимна он оживленно суетился в проходе. Столкнувшись со мной, он пожал мне руку. «Это лучшая минута в моей жизни, — проговорил он. — Какие молодцы!» Это последнее замечание, вероятно, относилось к ушедшим на казнь.

Возбуждение в палатке длилось долго, поэтому никто из нас не заметил, как скрылся Афиноген Федорович. Только спустя несколько часов его нашли пол нарами удавившимся.

 

Во избежание новых осложнений охранники стали теперь брать людей небольшими группами, по 30-40 человек. Иногда по два раза в день.

Палатки заметно пустели. Теперь редкий день не забирали людей. Вскоре были взяты двое болгар-анархистов, троцкист Слетинский, меньшевик Раинский и другие. Когда этап был собран, откуда-то привели еще шесть женщин. Среди них были украинская коммунистка Шумская, жены Косиора, Мельнайса, Смирнова (жена большевика с 1898 года б. наркомпочтеля Ив. Никитича Смирнова; дочь Смирнова Ольга — молодая девушка, увлекавшаяся музыкой, годом раньше была расстреляна в Москве). Одна из женщин передвигалась на костылях. Позже мы были очевидцами, как несколько раз к мужчинам, идущим на расстрел, присоединяли небольшие группы женщин. Как правило, при расстреле мужа, если его жена находилась в лагере, она автоматически подлежала тоже расстрелу, а у более значительных оппозиционеров подлежали расстрелу не только жены, но и дети, достигшие двенадцатилетнего возраста.

В нашей палатке был худощавый рыжий мужчина лет сорока пяти. Как-то утром он обратился к соседям по нарам:

«Я вам говорил, что учителем был на воле. Я обманывал вас. Не учителем, а заместителем областного прокурора по надзору за органами НКВД по Челябинской области был я. Теперь уже нет смысла скрывать это. Не хочу анонимом умирать. Люди думают, что в нас, в прокурорах, главное зло. Мы наблюдаем за органами НКВД и руководим их работой. Это пустая фикция. Не мы, а они за нами наблюдают. Фигурой прокурора только прикрывают они свои преступления. Пользуясь неограниченной властью, эта опричнина в любой момент может не только потребовать смещения любого прокурора, но и состряпать на него дело и без суда расстрелять в своих застенках. Тяжелая и гнусная роль прокурора в наших условиях. Для непосвященного обывателя он гроза и носитель законности. К нему обращаются люди с жалобами на незаконные и просто бесчеловечные действия энкаведистов, а он, вместо помощи и защиты невинных, вынужден выискивать крючки и формальные поводы для оправдания преступников из НКВД.

В 1934 году к нам в Челябинск приехал Лазарь Каганович. Он имел миссию выкачать хлеб из колхозов области. Вызвав начальника областного НКВД, он дал указание выбрать из каждого района по несколь-

 

ко председателей колхозов, туго сдающих хлеб государству, и расстрелять как контрреволюционных саботажников. НКВД спешно состряпало дела на семьдесят три человека. Когда дела поступили ко мне для формального штампа, я просто очумел и, не зная, что это инициатива Лазаря, задержал дела, надеясь договориться о передаче их в народный суд. На другой день вечером вызвали меня в обком.

- Почему вы задерживаете дела о контрреволюционном саботаже в колхозах? — выпучив наглые глаза, спрашивает меня Каганович.

- Большинство, — говорю, — привлеченных председателей, Лазарь Моисеевич, являются коммунистами, какая же контрреволюция может быть с их стороны?

- Грош цена таким коммунистам, которые интересы своих колхозных мужиков ставят выше интересов государства и партии! И таким прокурорам, которые до сих пор не расстреляли ни одного председателя колхоза, тоже грош цена! Ступайте.

В ту же ночь меня и арестовали. Обвинили в контрреволюционном саботаже, а через два месяца дали десять лет. Да что говорить обо мне. Когда я сидел в Свердловской пересыльной тюрьме, там находился областной прокурор Арсеньев, большевик с дореволюционным стажем, старейший работник советской юстиции. Его посадили только за одно слово «тю». Получив секретный циркуляр об усилении репрессий по различным делам, он, читая и поражаясь нелепостью отдельных мест циркуляра, машинально карандашом на полях против этих мест несколько раз написал: «тю», «тю». Когда он вышел, секретарь увидел это «тю» и немедленно сообщил в центр. Этого оказалось достаточно, чтобы прокурора посадить в тюрьму. Нам, как и многим трудящимся людям нашей страны, во время революции казалось, что большевики имеют в мешке курицу, несущую золотые яйца. Народ верил, хотел верить в это и пошел за большевиками. А потом оказалось, что в мешке большевиков не только никаких золотых яиц, но и курицы нет, а просто отвратительный клубок ядовитых змей. Правда, большевистские факиры продолжают утверждать, что это не змеи, а курица, но кто же им теперь верит? Поэтому они и злятся, неистовствуют, спешат уничтожить всех, кто не верит, особенно тех, кто имел возможность глянуть в мешок».

На дворе слегка пуржит. Мельчайшие снежинки, точно мучная пыль, проникают сквозь полотно палат-

 

ки и ровным слоем ложатся на верхних нарах. В палатке наполовину пусто. Все люди могли бы уместиться на нижних нарах, но лежащие наверху не сходят вниз. Нахлобучив шапки-ушанки, обутые в валенки, они кутаются в бушлаты и не оставляют свои обжитые места. В палатке разлита тоскливая тишина. Давно уже не играют в шахматы и шашки, не ведут групповых бесед. Большинство людей лежат на нарах. Только несколько человек топчутся в проходе между нар. Люди ждут. Выпив свои сто грамм спирту, охранники должны сейчас явиться в палатки. Чутко ловит ухо малейшие внешние звуки. Гулко хлопает рукой об руку часовой на вышке, нетерпеливо ожидая смены. Шуршит слегка на полотняной крыше снег, переметаемый ветром. Но вот где-то далеко слышится неопределенный шум. Он быстро нарастает. Уже явно слышен топот многочисленных ног. Некоторые из лежащих людей вскакивают и начинают бегать в проходе все быстрей и быстрей. Как только у палаток появляются охранники, бег прекращается, люди шмыгают на нары и проход моментально очищается.

Услышав свое имя, бывший прокурор слез с нар и, как был, полураздетый, направился к выходу. Пройдя более половины палатки, он вдруг повернулся и опрометью бросился назад. За несколько шагов до задней, обитой досками стенки палатки он оттолкнулся, подпрыгнул и ударился головой о стену. Удар, видимо, был очень сильный, вся стена задрожала, а самоубийца, конвульсивно вздрагивая всем телом, лежал на полу. От лба к затылку, через всю голову его, зияла, точно ножом рассеченная, кровавая рана. Из ушей, рта и носа, пенясь, струилась кровь. Произошло все это так быстро, что стоявший у входа в палатку охранник, не понимая, в чем дело, продолжал торопить: «Ну, что там? Давай выходи!» Кто-то крикнул: «Уже весь вышел». — «Что есть?» — заорал охранник, боясь пройти в глубь палатки. Услышав, что человек умер, он позвал других охранников. Тело самоубийцы вынесли и положили на снегу. Когда этап был собран, тело погрузили на сани. Лошадь, чуя свежую кровь, храпела и нервно била копытом, идя вслед за «этапом».

Никто из нас не обратил внимания, что бывший прокурор всякий раз перед вызовом людей на «этап» обычно сидел на нарах разутый и полураздетый, оставаясь только в брюках и нижней сорочке. Видимо, самоубийство он задумал значительно раньше его осуществления. Не удивил нас и метод самоубийства. От новых этапников мы знали, что этот метод само-

 

убийства (удар головой о стену) был изобретен заключенными в советских тюрьмах во время ежовшины. Не в состоянии перенести нечеловеческие пытки и издевательства чекистов, люди предпочитали ударом головы о стену покончить с собой.

Позже в нашей палатке еще один заключенный покончил самоубийством. Он перерезал стальной пряжкой от брюк себе вены ночью. Люди видели, как он несколько дней кряду точил пряжку о стенки печки.

Уцелевшие еще в палатках люди не были уже похожи на тех, которыми они были до начала расстрелов. Измученные ожиданием, они внутренне завидовали своим уже мертвым товарищам. Для тех, по крайней мере, уже всё кончено. Нервное перенапряжение постепенно приводит к потере остроты чувств, к отупению и почти к безразличию. Я говорю «почти», потому что где-то глубоко задавленной все же тлеет у человека до самого конца искра надежды, «авось, минует меня чаша сия». Без этой сдерживающей искры, люди, вероятно, потеряли бы равновесие и контроль над собой и прорвались бы каким-либо необузданным поступком.

Немалую роль в сознании обреченного играет чувство коллектива. Окружение подсказывает ему линию поведения. Стыд и желание не уронить свое человеческое достоинство облегчает жертве восприятие психологии коллектива. Ожидание вызова на казнь людей в палатках ужасно угнетало. Но неизмеримо ужасней гнет ожидания казни для человека, находящегося в одиночном заключении.

Это так же бесспорно, как и то, что люди глубоко верующие, или преданные идеям, или захваченные ненавистью к своим палачам, легче и мужественней умирают. В этом мы могли убедиться, наблюдая, как шли на казнь троцкисты, меньшевики, эсеры и евангелисты.

Перед лицом близкой и неизбежной смерти все, конечно, чувствовали страх. Но большинство людей подавляли или, точнее, внешне не обнаруживали, либо в меньшей степени обнаруживали его, чем те немногие, которые теряли сознание, услышав свое имя, или, как безумные, бесцельно метались вдоль палатки, или, наконец, повизгивая и рыдая, обращались к конвоирам: «Товарищи, ярв чем не виновен, за что вы губите, у меня семья, дети». Таких потерявших контроль над своими действиями и словами было немного. Так же, как немного было и лиц бравировавших, выкрикивавших лозунги, проклинавших своих палачей и т. д., идя на расстрел.

 

Людьми, идущими на казнь, овладевает состояние легкого столбняка. Безнадежность, безвыходность и неизбежность парализуют волю и способности мыслить. И даже походка людей изменяется. Человек, точно оглушенный ударом бык, идет раскачиваясь, полубессмысленно глядя прямо перед собой. Только немногие, с очень сильной волей, или болезненные, не отдающие в полной мере отчета о предстоящей казни ведут себя иначе.

Расстрелами так же, как и отбором, руководили непосредственно те же лейтенанты НКВД и прокурор. Обычно один или два лейтенанта и прокурор направлялись к месту расстрела несколько раньше этапа. Видимо, на месте они еще раз вели перекличку людей, чтобы убедиться, что это именно те люди, которых они приказали расстрелять.

Любопытна также следующая деталь. Первых несколько сот людей расстреляли одетыми, затем с убитых снимали верхнюю одежду и обувь. Остальных людей заставляли на месте расстрела предварительно раздеваться, оставляя их на морозе в одном белье и босыми. Для нас это было очевидным, так как сначала сани, нагруженные арестантским тряпьем и валенками, возвращались (проезжая мимо наших палаток) значительно позже охранников, производивших расстрел, затем они стали возвращаться одновременно, а иногда и раньше охранников. Возницами на этих санях тоже были охранники.

И еще. Забиравшие из палаток и сопровождавшие людей к месту расстрела охранники не всегда были одни и те же. Они делали свое каиново дело посменно. Но один, толстый белобрысый охранник постоянно сопровождал «этапы». И всегда он ходил с сумкой через плечо, в которой звякали какие-то металлические предметы. Уголовники из обслуги говорили, что это «зубной врач»: он врачует убитых, вырывая у них золотые зубы и коронки.

Когда в палатках оставалось немногим более ста человек, расстрелы прекратились. В напряженном ожидании прошел день, другой, затем еще и еще день. Очередных жертв из палаток не вызывали. Уголовники, принесшие утром хлеб для раздачи людям в палатках, сообщили, что все три лейтенанта и прокурор «смылись с кирзавода». Как утопающий хватается за соломинку, так и измученные, потерявшие было всякую надежду на спасение люди вдруг оживились, заговорили, по-разному объясняя исчезновение чекистов. Одни говорили, что лейтенанты, возможно, уже завершили здесь свою «работу» и поехали в другое место

 

или даже вернулись в Москву. Другие высказывали предположение, что они, вероятно, поехали на совещание на рудник. Каждое утро, как только появлялись уголовники с пайками хлеба, их встречали одним и тем же вопросом: «Приехали?» — и, получив отрицательный ответ, люди облегченно вздыхали. Даже наиболее отчаявшиеся и потерявшие надежду стали проявлять интерес к этим сообщениям.

Прошло около двух недель. Был уже май. Рано утром в палатку с порога заглянул охранник и приказал: «Собирайтесь все с вещами, через час пойдете этапом на рудник». Такое же приказание он отдал заключенным и других палаток. Снова люди оживленно заговорили, теряясь в догадках и предположениях. Далеко не все верили, что поведут на рудник. Выходя из палаток, некоторые не брали с собой вещей. На нарах и всюду на земле валялись груды всякого хлама, оставленного прежними обитателями палаток.

Когда все люди вышли, охранники построили и пересчитали их. «Этапную» пайку хлеба на этот раз не дали. После длительной голодовки и ожидания казни внешний вид оставшихся людей был ужасен. Пока происходила перекличка и построение в колонну, заключенные, обратив внимание на малое число конвоиров — их было только четыре человека, — обменивались по этому поводу своими мнениями. Многие з/к всё еще не верили в этап на рудник и подозревали, что где-то, притаившись в засаде, сидят другие охранники. Однако, пройдя железнодорожную линию, конвой повернул в сторону рудника. Прошли еще два, затем пять километров — засады нет. Стала расти надежда. Ослепительно яркое солнце ласкает и греет людей. На возвышенностях, полуоголенных от снега, пасутся большие стаи полярных куропаток. И, распушив уже по-весеннему оранжевые хвосты, клекочут и пляшут в любовном экстазе петушки. И точно оттаивают, освобождаются от ледяного гнета души людей. Землистые костлявые лица озаряет улыбка, а тело ускоряет шаги. Даже наиболее слабые и больные из последних сил тянутся, не отстают. Много, очень много этим людям еще предстоит испытаний в жизни, но пока самое страшное испытание, кажется, осталось позади. Несмотря на усталость и муки голода, этап этот был самым радостным этапом в жизни его участников.

Вечером этап прибыл на рудник и был водворен в тюрьму. Ночью, когда уставшие люди кое-как разместились на полу и сидя уснули, далеко в коридоре послышался топот многочисленных ног, от которого

 

сотрясалось все деревянное здание тюрьмы. Вскоре раздались дикие крики и выстрелы. Старые обитатели нашей камеры, точно по команде, пали ниц. Иные лезли друг под друга или тащили себе на головы свои узелки и тряпье. Их примеру последовали и наши люди. И вскоре сидящих никого не оказалось. Несмотря на тесноту, каким-то образом все сумели лечь. Не понимая, в чем дело, я с изумлением смотрел на странное поведение сокамерников и с тревогой прислушивался к нарастающему и приближающемуся реву и стрельбе. Еще момент, и в камеру ворвались с пистолетами в руках четверо охранников. Стреляя на ходу куда попало, с руганью и криками они стали топтать и бить лежащих на полу людей. Поспешно упав, я прикрыл руками голову.

Дикое неистовство охранников продолжалось едва ли более десяти минут, но нам эти минуты казались вечностью. Даже после ухода охранников люди всё еще продолжали лежать. Наконец, один за другим стали поднимать головы и ощупывать себя. Из разных углов камеры раздавались приглушенные стоны. Минут сорок спустя дверь камеры снова открылась, явились санитары и забрали раненых. Их было трое. Один хрипел — видимо, кончался, он был ранен в грудь. Другой раненый страшно корчился и стонал, у него было раздроблено колено. Третий был ранен в плечо. Кроме этих троих, был еще ряд лиц, пострадавших от ударов сапог и пистолетов охранников, но эти не заявляли себя потерпевшими. Обнажив, они молча созерцали свои ушибы и кровоподтеки. Так из огня мы попали в полымя.

Подобные набеги охранников были нередким явлением. За две недели, которые мы просидели в этой тюрьме, пять раз врывались в камеры пьяные или симулирующие опьянение охранники, и каждый раз в результате набегов были убитые и раненные люди. Не знать об этих «прогулках» убийц Третья часть не могла, так как тюрьма находилась всего в ста метрах от ее здания. Вероятно, слышны были и выстрелы. Набеги эти, без сомнения, были организованы самой Третьей частью. Без поощрения свыше никакой охранник не посмел бы стрелять в людей. Этим же можно объяснить и полную пассивность и безучастное отношение к убийцам тюремной стражи.

Пытались ли чекисты таким путем спровоцировать открытое возмущение заключенных, чтобы иметь повод для массовых расстрелов, или просто пытались внушить людям безграничный страх и тем принудить их к абсолютному повиновению, попутно проверив

 

кровью надежность кадров своих охранников, — трудно сказать.

Вскоре всех недостреленных стали выводить под конвоем на работу. А две недели спустя распустили по своим прежним рабочим бригадам и колоннам.

Заметая следы подлого преступления, чекисты распорядились снести все строения и совершенно ликвидировать старый кирпичный завод.

Летом, две недели кряду, тундру потрясали взрывы аммонала, взрывали в районе кирзавода мерзлую землю, чтобы хоть как-нибудь прикрыть груды убитых людей.

Позже говорили, что охранники, производившие расстрелы на кирпичном заводе, все были уволены в полугодовой отпуск с полным окладом жалования. Деньги и отпускные документы им обещали выдать в Усть-Усе. Однако, когда они группами прибывали в Усть-Усу, их арестовывали и расстреливали...