НА ПРИИСКЕ МАЛЬДЯК

В начале октября 1937 года мы в том же составе, что и на сенокосе, двинулись пешком по заснеженной долине к прииску Мальдяк. Наших лошадей мы оставили на стане (для них-то мы и заготавливали сено). Кое-кто из ловких «бытовиков» сумел уже устроиться в обслуге стана, то есть на работе легкой и открывающей доступ к дополнительному питанию. Лапшин, например, устроился при пекарне, а это в лагерных условиях самое золотое место. Почему-то он был расположен ко мне и сказал: «будет на прииске туго — приходи». Однажды я воспользовался этим его предложением.

Возглавлял нашу бригаду все тот же Клеменчук. Двигаясь по долине, я заметил, что сопки слева и справа были еще покрыты тайгой. Вскоре я понял, что наше спасение не столько в харчах, сколько в дровах. Ведь это было единственное средство отопления.

Прииск Мальдяк был только недавно основан (что значит слово Мальдяк, я так и не узнал, да и не было никакого интереса узнавать), и тайга еще не успела пойти на дрова. На довольно большой площади были разбиты в шашечном порядке длинные брезентовые палатки с одним входом на продольной стороне. Изнутри стены палаток были «утеплены» большими листами фанеры, но между фанерой и брезентом никакого утепляющего слоя, например, торфа, не было. Тепло поддерживалось двумя железными печами из бочек от горючего (справа и слева от входа), огонь в которых нужно было поддерживать непрестанно. Отсюда - острая проблема заготовки дров. Каждый человек, идя с работы, обязан был принести древесины, чем больше, тем лучше. Наблюдение за топкой печей возлагалось на дневальных. В дневальные, конечно, тут же устроились «бытовики». Они же должны были получать и раздавать пайки хлеба. Низовая лагерная адми-

нистрация — УРБ (Учетно-распределительное бюро), КВЧ (Культурно-воспитательная часть), нарядчики, нормировщики, ротные и т. п. — жили в таких же, но более утепленных палатках. Начальник прииска, начальник лагерного пункта, маркшейдерское и геологическое бюро, баня находились в бревенчатых зданиях. Так же и ВОХР (военизированная охрана). Проволока вокруг лагерного пункта была, но не она «охраняла» нас, а охранники на деревянных вышках (их звали «грачами»).

Кухня находилась близ речки Мальдяк. Она не была защищена чем-либо особенным, пища варилась в больших котлах почти под открытым небом. Получив свои порции, мы торопились в свои палатки, где и съедали полученное. Для второго нам раздали железные миски, а для супа пришлось приспособить консервные банки («котелки»). Пища раздавалась по карточкам разных категорий с отрывом талонов, так что «закосить», то есть получить вторую порцию, возможности не было. От этих обедов осталось страшное воспоминание: стоишь дрожащий у окна кухни, бежишь в холодную палатку, наскоро съедаешь остывающую еду, а над тобой, как дамоклов меч, сознание: сейчас будет гудок и надо снова идти на мороз, кайлить проклятую мерзлоту...

В виду наступившей зимы нам выдали ватные брюки, валенки, бушлаты и матерчатые шапки-ушанки. И, конечно, варежки (из простеганной ваты). Пожалуй, от этих варежек все и зависело, но они приходили в негодность через несколько дней.

Утром работа начиналась, когда черное небо еще было усеяно яркими звездами. Нас отрядами выводили к вахте, пересчитывали и отправляли на свои рабочие места. Нашей бригаде сначала было поручено прокопать вокруг лагерного пункта (лагпункта или просто ЛП) обводную канаву, которая могла бы преградить доступ в ЛП весенних вод. Вооруженные кайлами (кирками) и железными лопатами, мы были расставлены по трассе канавы, и я первый раз в жизни вонзил кайло в мерзлую колымскую землю.

Впрочем, надо оговориться: в октябре земля еще не успела достигнуть крепости бетона и к тому же трасса канавы большей своей частью проходила по тайге, где сверху изрядно торфа. Земля отваливалась большими кусками, я, приученный отцом к разным сельскохозяйственным работам, довольно успешно продвигался вперед и даже заслужил похвалу бригадира (он помогал отстающим и, как это было на сенокосе, пытался «навести туфту», то есть ложными замерами увеличить выработку). Не знаю, что руководило мной в моем старании: поддержание «чести»

бригады? Желание хоть что-нибудь получить? Вряд ли. Просто я еще не научился «филонить» (хитрить в работе, создавать видимость).

Василий Виноградский работал хуже, он совсем не был приучен к инструменту, хотя физически (судя по его молодецкой выправке) был сильнее меня. Удивительно, что даже на этой работе я еще мог замечать окружающую таежную красоту. Как и на сенокосе, это в какой-то степени облегчало душу, отвлекало от сознания нашей заброшенности на край света, откуда, может быть, не было суждено вернуться... Но впереди было другое.

После прокладки обводной канавы мы получили задание расставить по всему ЛП столбы для электроосвещения. Для большого столба нужно было выкопать яму более метра глубиной. И вот тут-то я и столкнулся со свойством «бетона». Дальше определенной глубины (менее метра) бетонная земля не хотела поддаваться. Массивным ломом я отколупывал маленькие кусочки, углубляясь буквально на доли сантиметра. Подошедший Клеменчук пытался мне помочь, но и он мало преуспел в этом. Столбы кое-как все же были расставлены. Но самое страшное было впереди.

Сначала нашу бригаду намеревались оставить на подсобных лагерных работах, но пришло распоряжение отправить нас «на общие». Самое тяжелое на Колыме — это «общие работы», то есть вскрыша торфов (зимой) и добыча золотоносных песков летом. Вскрыша торфов (колымское понятие слова «торф», «торфа» не имеет ничего общего с обычным понятием перегнившей растительно-древесной массы, идущей на топливо. «Торфа» — это слой аллювиальных отложений, состоящих преимущественно из мелкой гальки) состояла в снятии верхних слоев отложений, мощность которых могла достигать до 8—10 метров! Чтобы снять хотя бы на небольшой площади эти торфа, приобретшие зимой крепость бетона, надо было прибегать к бурению бурок и закладке аммонала для взрывов. Но и взорванные торфа нужно было дробить кайлом, грузить в короба и при помощи электротяги вывозить их (прицепив к тросу) в сторону («на отвал»). Норма была высокая — 4—6 м³ на брата. До этого наша бригада работала на прокладке руслоотводной канавы. Широкая (метров пять) и глубокая (метра полтора-два), она по трудоемкости ничем не отличалась от вскрыши торфов. Клеменчук поставил меня в передовую тройку, состоящую, кроме меня, из грека, которого почему-то звали Кацо, и из здоровенного парня Ершова. Встав рядом, мы стали отважно вгрызаться в бетон торфов, и вот тут-то я ощутил, что пороху у меня не хватает. Я стал отставать, товари-

щи были недовольны, начались насмешки, и, в конце концов, со мной что-то произошло, все тело обмякло, и я понял, что заболеваю. Заявив об этом, я оставил работу, пошел в лагерь, в лагерный медпункт, где мне дали на два-три дня освобождение. Это было первое мое испытание на Колыме, которого я, увы, не выдержал.

Не помню, как это произошло, но о том, что я художник, и, следовательно, владею чертежным умением, стало известно одному из моих коллег «по этапу», который уже работал в геологическом бюро. Он рекомендовал меня геологам. Начальник геологического бюро, интеллигентный добрый человек (вольнонаемный, конечно) участливо встретил меня и поручил копировать на кальку планы прииска. Я почему-то должен был работать ночью. Вместе с коллегой мы уютно устраивались в бревенчатом доме, топили печь, и работа спорилась. Конечно, после тяжелого физического напряжения с кайлом, руки мои не сразу приобрели твердость, но, видимо, качество моих калек удовлетворяло геологов. У нас завязались добрые отношения. Они даже подкармливали меня. Для меня это были боги. И надо же случиться такому, что я, неблагодарный, не запомнил их фамилии! Это — тяжкий мой грех... Есть, правда, слабая надежда на то, что, прочитав мои воспоминания, кто-нибудь из геологов-богов Мальдяка подаст весть о себе. Это сняло бы тяжкий грех с моей души.

Днем я уходил в свою палатку спать. И тут надо мной разразилась гроза. Ротный, увидев, что я не на «общих работах», пришел в злобный раж, обозвал меня последними словами, и на следующее утро я очутился снова на «общих работах», причем в штрафной бригаде. Бригадир Морозов, какой-то блатарь, конечно, принял меня как лодыря или как отказника, но потом сменил гнев на милость и стал относиться снисходительней.

Нашей бригаде надлежало пробуривать (ломом) вертикальные бурки в бетонных торфах для закладки аммонала. Бурки хотя и были гораздо меньше, чем ямы для столбов, но достигнуть требуемой глубины было также трудно. Со мной в этой штрафной бригаде оказался один уже пожилой человек (дядя Миша), которому помогал молодой парень, очень поднаторевший в проходке этих бурок. Славой наша бригада, конечно, не отличалась. Помню, как на Мальдяк приезжал новый начальник Дальстроя Павлов, как, размахивая наганом, крича, грозя, ругаясь, он обходил забои, что-то кричал и нам, но кто-то (кажется, Морозов) спокойно послал его по-матерному. «Кормить надо!» - добавил Морозов. Конечно, движения мизинца Павлова было

достаточно, чтобы стереть смельчака с лица земли, но, видимо, и до таких заматерелых деспотов доходит правда-матка. Павлов ретировался.

Как штрафники, мы получали по 400 г хлеба вместо 700, 800 и 900.

Обеды и ужины были слабые. На первое — овсяный суп с соленой кетой, на второе — две-три ложки какой-либо каши. Чай был похож на коричневатую бурду. Хлеб хранился в холодном складе, и нам приходилось распиливать буханки двуручной пилой.

Наступили тяжелые морозы, до 40 градусов мы еще работали. Сейчас я не смогу даже объяснить, как я выдерживал 40 градусов при 14—16-часовом рабочем дне на открытом воздухе, т. е. не в штольне, а в забое. При 40 градусах выдыхаемый воздух образует струю пара, шуршащую, как при чистке котлов локомотива. Какое-то время эта струя не исчезает, а как бы стоит в воздухе. Страшно. Весь организм напряжен до предела в усилиях не поддаться ослабе. Стоит только воле ослабнуть, как страшный холод охватывает все тело, возникает желание бросить все и... Трудно сказать, что следует за этим «и». Спрятаться в тихом месте? Негде. Кроме того — кругом вооруженный конвой. Конвоиры в теплых тулупах, им мороз не страшен. Таким образом, спасение только в движении, в отчаянном сопротивлении морозу. От выдержки и силы воли зависит: кончится эта борьба победой или поражением. Поражение равносильно смерти. При 41 ° (или 42 °) день «актировался». В этом пункте некоторые мемуаристы, видимо, в литературно-эмоциональном раже, сильно преувеличивают, доводя первую («рабочую») цифру чуть ли не до 50 ° и даже 60 °. Это неверно.

Впервые мне пришлось видеть, как из ЛП под конвоем привели в забой одетого в одно исподнее какого-то отказника (отказавшегося выйти на «общие работы») и держали его на морозе. Потом я видел, как куда-то вели коня, у которого отмерз детородный член (он был подвязан мешковиной). Это было ужасное зрелище.

Страшных картин, конечно, было очень много, известны попытки их изобразить (см. «Огонек» № 4 за 1990 г.). Но в книжной иллюстрации передать драматизм очень трудно, гротеск может перейти в шарж.

Прииск Мальдяк, видимо, не справлялся с планом. Рабочий день был увеличен до 16 часов. Это касалось и ночной смены. Помню, как уже утром мы все еще содержались под конвоем в забое, хотя никто уже не работал, все сидели где кто мог. Тут я

впервые наблюдал северное сияние. Со всех краев горизонта снизу вверх устремлялись световые всполохи, а в зените небесного купола образовывалась какая-то круговерть. Я еще был способен залюбоваться этим невиданным зрелищем. Но чувства медленно тупели. Начиналась борьба за жизнь.

Давал знать о себе голод. По тяжелым земляным работам питания явно не хватало. Я тогда удивлялся: неужели Дальстрою было выгодно экономить на дешевой еде, когда мы добывали золото? Ведь это золото доставалось задаром! При достаточном питании его добычу можно было резко увеличить. Действовал, однако, примитивный «принцип»: «зэков» надо кормить плохо, чтобы они чувствовали наказание... Я уже начал терять чувство мужского достоинства и не гнушался подбирать кухонные отбросы на лагерной помойке, благо в замершем виде они не грозили никакой заразой. Но от этого только больше распухали ноги...

Началась смертность. На сопке стало вырастать кладбище с очень мелкими могилами, так что весной можно было увидеть часть трупа, торчащего из могилы.

Не выдерживали и лошади, мертвых лошадей (предварительно ободрав с них шкуры) тоже увозили на какую-то сопку. И вот однажды кое-кто из нашей бригады (и я в том числе) решили наворовать себе этой дохлой конины, что мы и сделали. При возвращении к вечеру в ЛП мы побросали мясо в ближайший шурф, чтобы при более удобных обстоятельствах пронести его через вахту в лагерь. Пронесли. Начали варить, с аппетитом поели, а вскоре нас вызвали на вахту, где начальство стало нас обвинять чуть ли не в преступлении, достойном добавочного срока. И меня, как интеллигента, всячески позорили и унижали. Но я уже как-то отупел и ни на что не реагировал- Думалось только об одном: неужели я не выдержу это испытание? Это поддерживало силы, которых, как я позднее читал, не хватило в 1938 году О. Э. Мандельштаму, что и привело его к трагическому концу... Правда, он был на десять лет старше меня и к тому же тяжело болен (как я узнал много позже, не вынес лагеря и Г. Г. Шпет. Место его смерти тоже осталось неизвестным).

Настроение несколько поднялось, когда бригаду Морозова перевели с земляных работ на обслуживание бойлеров. Бойлеры — это громадные «самовары», вырабатывавшие пар для буровых шлангов. Посредством длинных наконечников на шлангах и пробуривались глубокие бурки для взрывчатки.

Чтобы выработать пар, бойлеру нужно было много дров и воды, а с тем и другим на Мальдяке обстояло туго. Если тайга

еще и сохранилась кое-где на вершинах сопок, то спилить там сухое дерево, и доставить его к бойлерам было нелегко. А речка Мальдяк и вовсе зимой замерзала до дна, так что мы завозили к бойлерам лед. На заготовке льда мне сначала везло. Наш бойлер стоял около небольшого замершего водоема, дававшего много льда. Бойлером управляли два пожилых человека, которые, видя, что я и мой напарник Гугула (Легашвили?) очень стараемся и создаем необходимый запас льда, позволяли нам в перерывы отогреваться около бойлерного котла. У меня больше всего страдал от мороза нос. Я придумал меховой наносник, но он мало помогал. С той жестокой зимы 1938 года у меня хронически мерзнет нос. Грузин же Гугула невероятно страдал. Все лицо его и кисти рук были в кровоточащих язвах. Это был замечательный, честный человек, только по его скорбным глазам и горьким вздохам я чувствовал, как он тяжело переносит мороз. Он был сильнее меня, и нам работалось дружно. Мы выходили в ночную смену. Можно было видеть, как вдоль прииска полыхали дымы из труб бойлеров и все время с разных сторон доносились истошные крики: «Воды-ы-ы! Леду-у-у!» Это значило, что бойлерам не хватало воды. Скоро и мы с Гугулой были поставлены в отчаянное положение: в ближайшей округе весь речной лед мы вырубили. Заменять лед снегом было нерационально, снежный покров кругом был слаб и давно вытоптан. Кое-как мы начерпывали маленькими емкостями воду из какого-то водоносного шурфа, но и его запасы иссякли. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы нас не перевели на заготовку дров для тех же бойлеров.

Дрова, то есть сухие лиственничные стволы, нужно было изыскивать на вершинах соседних сопок, так как внизу все давно было вырублено. Как ни пологи сопки, но подниматься на них прямой тропой (то есть не зигзагом или серпантином) при ослабленных голодом силах было трудно. Легко было скатываться вниз, таща за собой древесину, выполнявшую роль тормоза. В зимней тайге было очень красиво. Мы разжигали костер и поочередно грелись. При взгляде на полыхающий огонь возникало какое-то безумное отупение, вероятно, так смотрят на огонь звери. Это сравнение со зверем возникло у меня тогда, в мальдякской тайге, на заготовке дров. Удивительно, как я сохранил это ощущение в течение чуть ли не 50-ти лет! Да, мы были тогда если не звери, то полузвери...

Около полудня нам приносили из лагеря «подкрепление» в виде жареных в масле пончиков. За пончик (полагалось только по одному пончику!) нужно было платить 15 копеек. У меня не

было ни гроша, так что я только облизывался (вот когда сказалось мое равнодушие к заработку на сенокосе).

До меня дошли сведения, что бойлеристы, которых я с Гугу-лой обслуживал льдом, требовали нашего возвращения: «Был Вагнер — был лед!» Но, конечно, дело было не во мне, а в общей трудной ситуации. Для меня осталось непонятным, почему не использовали лошадей, на них можно было возить лед издалека большими объемами. Может быть, лошадей жалели больше, чем нас? Скорее всего, именно так.

Кстати, о лошадях. Бодрый Юра Скорняков устроился на конной базе. Он там и жил. Как-то он дал мне овса, и я попробовал его сварить, но у меня ничего не получилось. Такой неочищенный овес был для еды непригоден. Мучимый голодом, я вспомнил о Лапшине, который остался при пекарне на стане. И я пошел на стан. Это было похоже на то, что описал артист Г. Жженов в своем рассказе «Саночки» в «Огоньке».

Стоял 20-градусный мороз, но 20 км (туда и обратно) я прошел благополучно. Был выходной день, и никто меня не задерживал (по первоначалу еще не было пропускных строгостей на вахте). Лапшин действительно снабдил меня кусками хлеба, какими-то недоеденными кусками, но часть их была пропитана растительным маслом, и они казались лучше всяких лакомств. На обратном пути я шел против ветра, сильно промерз, но не заболел. Своей нищенской добычей я поделился с Василием Виноградским. Вскоре в его «адрес» пришла продуктовая посылка из Москвы и он, в свою очередь, щедро поделился со мной.

Однажды на прииске Мальдяк появился Билевич. Я встретился с ним очень холодно и дал понять, что после проявленного им на рязанском «следствии» малодушия не желаю поддерживать с ним знакомства. Больше я никогда его не видел.

Наступил момент, и наш злосчастный Мальдяк радиофицировали. На одном из «наших» столбов прикрепили круглый черный репродуктор. И первое, что я услышал, — был романс Бородина «Для берегов отчизны дальней». Пел Козловский. Я не был поклонником его нежного голоса, но после рязанской тюрьмы и всего, что за ней последовало, пение потрясло меня, и я впервые не удержался от слез... Заплакал я не от своей участи, нет, а от поразившего меня контраста, между тайгой, лагерем и красотой музыки. Неужели Красота и Смерть могут быть совместимы? Однако, я не могу сказать про этот случай, что не выдержал испытания на мужественность. Слезы свидетельствовали о наличии эмоций. Эмоции сохранились, несмотря на все происшедшее

со мной. А это не так уж мало. В эмоциях был залог сохранения моральной устойчивости.

Первая колымская зима заканчивалась. Я перенес ее только благодаря тому, что был еще молод. Сейчас, вспоминая эту первую зиму, удивляюсь, как я не заболел воспалением легких. Ведь за ночь мои волосы примерзали к снегу на подушке. Разве слой фанеры и брезент могли сохранить тепло в палатке!

Начала мучить вшивость. Маленькая баня не могла поддерживать необходимую санитарию. Что делать? Во время заготовки дров мы кипятили свое белье в котелках на кострах, но это была паллиативная мера, хотя бы потому, что не было сменной пары белья. Это одно из отвратительных воспоминаний. За осень я оброс бородой, и меня стали называть «пахан». Отношение ко мне стало уважительней. А мне было только 29 лет!

На всех работах существовали нормы выработки. Я никогда не интересовался, вырабатываю ли норму или нет. Было убеждение, что нормы эти взяты с потолка, рассчитаны на совсем другие условия и мне их все равно никогда не выполнить.

В заключение этой главы хочу добавить, что мои попытки предложить администрации ЛИ свои услуги в качестве художника были отклонены. Художник на прииске очень нужен. Нужно писать лозунги, оформлять стенгазеты, рисовать карикатуры на отказников и пр. (не говоря уже о работе в клубе). Я познакомился с работниками КВЧ (культурно-воспитательной части), они были не против, но начальство ЛП не разрешило взять меня. Надо мной, как дамоклов меч, висела литерная КРД.