ЗУСКИН — ПАРТНЕР, ДРУГ, БЛИЗНЕЦ

Самым одаренным и ярким в московской труппе, несомненно, был совсем еще молодой Вениамин Зускин, который попал в студию из Горного института. Всю свою театральную жизнь они прошли вместе с отцом, и наша домашняя жизнь тесно переплелась с жизнью Зускина и его семьи.

Зускин приехал в Москву с Урала, чтобы продолжить учебу в Горном институте, не понятно, правда, по какому недоразумению он еще на Урале поступил туда. Но, видимо, сам этот эпизод оставил неизгладимый след в его сознании, потому что я не помню случая, чтобы он упустил возможность поговорить об институте. Как бы часто мы ни проезжали по Большой Калужской, он прерывал любой разговор словами:

— Вот, Соломон Михайлович, в этом здании помещается Горный институт, где я начинал свое образование, помните, я вам рассказывал?

Папа, поддерживая игру, неизменно с большим интересом переспрашивал его, и только после традиционного диалога они возвращались к прерванному разговору. Игра повторялась неоднократно, никогда не надоедала, как, впрочем, и другие изобретательные и смешные игры, в которые они играли всю свою жизнь.

В воспоминаниях «Наш Михоэлс» Зускин, или Зуса, как все его звали, пишет: «...И вот начинается спектакль для самих себя. Я «играю» своих дедушку и бабушку, рассказываю о всевозможных событиях их жизни. Михоэлс подхватывает. Теперь он — дед, а я — бабушка. Мы импровизируем и не можем остановиться. Затем Михоэлс мастерски перевоплощается в своего дядю Шимона.

Эта импровизированная игра — незабываема. Эта игра блистала находками и детской непосредственностью и была для С. Михоэлса, а для меня тем более, сплошным удовольствием и даже необходимостью. Из таких шуток получались интересные вещи. Например, репетируя «Путешествие Вениамина III»^[1], сцену, в которой Вениамин и Сендерл, усталые и голодные, ложатся спать на твердых скамьях и охают при этом, мы

 

вспоминали, как однажды вместе изображали моих деда и бабушку, как они ложились спать на скрипучих кроватях...» Я так и вижу: отец и Зуса беседуют в ночной тишине на зускинской кухне и, словно дети, забывают, что уже поздно, что завтра рано вставать, что оба провели длинный, тяжелый день... Мне так жаль, что я почти никогда не присутствовала на этих импровизированных ночных представлениях! Правда, позже мне посчастливилось неоднократно наблюдать их «игры». Я попытаюсь рассказать о паре таких сценок, но вряд ли у меня хорошо получится — пересказать игру актеров так же невозможно, как пересказать живопись или музыку. И то, и другое, увы, не поддаются словесному описанию.

Но тем не менее, когда я только родилась, семью охватила паника: где брать пеленки, кроватку и прочие необходимые для ребенка вещи? Заранее готовиться к появлению младенца, как известно, строго запрещается, а в последний момент в России никогда ничего не достанешь. Мама еще была в больнице, а папа носился по Москве в поисках продуктов для мамы и вещей для меня. Накануне нашего возвращения домой папа, так ничего и не купив, примчался к безмятежно спящему Зускину, вытащил из-под него простыню и со словами «Ничего, поспишь и так!» побежал к себе. Простыня была разорвана мне на пеленки.

Оба они впоследствии любили вспоминать этот эпизод, снабжая его все новыми подробностями. Как-то я пообещала Зусе, что, когда вырасту большая, обязательно верну ему свой долг. И вот году в сорок шестом я подарила ему на день рождения роскошную льняную простыню. Вечером, когда собрались гости, состоялся показ подарков. Увидев мой подарок, папа страшно оживился, потребовал, чтобы погасили электричество и зажгли свечи. Задрапировавшись в простыню, он читал «Сумасшедшего» Апухтина с завыванием и закатыванием глаз, на манер чтецов-декламаторов десятых годов. По окончании неожиданного выступления, которое гости приняли с восторгом, Зускин заботливо помог Михоэлсу снять «тогу», затем, не произнося ни слова, взял со стола тарелку и положил ее себе на голову. Папа, внимательно следивший за его действиями, немедленно

 

проделал то же самое, и они дружно исполнили, с тарелками на голове, что-то из узбекского фольклора.

Зускин каждого покорял своим обаянием. Костюм на нем всегда сидел элегантно (этим он весьма отличался от Михоэлса, на котором вещи сразу теряли новизну:

брюки пузырились на коленях, а пиджак выглядел как с чужого плеча). Зускин был намного выше отца и на девять лет его моложе. Но независимо от разницы в возрасте их отношения складывались как отношения старшего к младшему, учителя — к ученику. Это сказывалось даже в обращении: Зускин папе — «Соломон Михайлович» и «вы», а папа ему — «Зуса» и «ты».

Они были разные по темпераменту, юмору, в отношениях к людям и подходах к роли. Михоэлс исходил из философской концепции образа, изнутри анализируя причины поступков будущего героя. Зускин же отталкивался прежде всего от внешних деталей, именно они подсказывали ему характер и поведение персонажа, которого предстояло сыграть. Но эти различия ничуть не мешали их совместной работе, а скорее даже помогали, папа и Зуса словно дополняли друг друга.

Отец заметил как-то, что «каждый человек, как цветок для пчелы, заключает в себе капельку особого меда для зускинского улья».

Зускин отбирал в человеке трогательное и смешное. Глаза его жадно впивались в собеседника, и, едва он подмечал смешную, комичную черточку, в них вспыхивали насмешливые огоньки.

В двадцать втором году состоялась премьера «Колдуньи» по Гольдфадену^[1]. По традиции гольдфаденовского театра роль Бобе-Яхне была поручена мужчине. Колдунью играл Зускин. Его Бобе-Яхне была страшной каргой, высохшей от жадности и злости. Чем бесноватее она становилась, тем сильнее причмокивала, притопывала, пришептывала.

В еврейском местечке Поневеже, где Зускин вырос, как видно, встречались такие старухи, и он сумел вложить в эту роль весь свой талант, наблюдательность и обаяние. Он наделил Колдунью жутким крючковатым носом, густыми нависшими седыми бровями. Рот тон-

 

кой щелью тянулся от уха до уха. Зуса рассказывал мне, что однажды меня, совсем еще маленькую, привели к нему за кулисы поздороваться; увидев его, я разревелась и потребовала, чтобы меня немедленно увели домой.

Эта первая роль, сыгранная Зускиным в двадцать три года, принесла ему широкую известность и любовь зрителей. Однако надо сказать, что большому успеху Зускина в «Колдунье» предшествовал тяжелый и мучительный труд. Вот как он сам писал об этом периоде:

«Вспоминаю зиму двадцать второго года. Я уже полгода на сцене! На сердце у меня нелегко. В еврейскую театральную школу в Москве я приехал учиться с далекого Урала. В студии я учился всего несколько месяцев, меня сразу же приняли в театр и дали роль в спектакле Шолом-Алейхема. Я все думал о том, что от меня требовал режиссер, день и ночь репетировал. Режиссер велел мне кричать — я кричал до хрипоты. Требовал разных движений — я с утра до ночи занимался физическими упражнениями. Но внутренне я оставался холоден, я ничего не понимал, я не понимал, как актер подходит к роли. Я решил, что актер из меня не получится и я должен уйти из театра. С такими мрачными мыслями я носился долгое время. Однажды после спектакля я забрался в уголок фойе. Долго я так сидел, углубившись в свои мысли. Вдруг кто-то положил руку мне на голову. Я поднял глаза — передо мной стоял Михоэлс.

«Давно я слежу за тобой, — обратился он ко мне. — Скажи, что с тобой происходит! Расскажи, что тебя волнует!..» Я излил перед ним свою горечь, накопившуюся на душе.

Михоэлс очень внимательно меня выслушал, взял за руки, посадил возле себя, и мы долго беседовали. За эту ночь я прошел университет актерского мастерства. На конкретных примерах моей работы Соломон Михайлович показал мне мои ошибки, объяснил, как их избежать, разъяснил общие принципы актерского мастерства, обещал взять надо мной опеку. С этого момента началась моя актерская жизнь».

Зускин рассказывает здесь о поре своей актерской юности. Мне же помнятся, естественно, гораздо более поздние времена, когда он, уже зрелый и знаменитый, все так же мучился сомнениями, не верил в собствен-

 

 

ные силы, искал единственное верное решение образа и, найдя его, радовался каждому штриху.

Он появлялся на сцене, и зрителей сразу же очаровывали зускинская простота и выразительность, мелодика речи, легкость и четкость пластики, которые отличали его работу. Никому не приходило в голову, сколько мучительного труда вложено в ту или иную роль.

Увидеть смешное и довести до гротеска — в этом состояла природа его, зускинского, юмора.

У папы же юмор являлся скорее мировоззрением, жизненной позицией. Смешное он видел в несообразности ситуации. А юмор, по его мнению, — оценка этой ситуации, вернее, ее несообразности. В жизни он улавливал комическое и в непростой, драматической ситуации. Обращая юмор в первую очередь на себя, он мог одним словом, даже только интонацией разрядить самую напряженную обстановку.

Почти в каждом образе, за исключением, пожалуй, Лира, трагическое он решал комическими средствами, как бы снимая излишний драматизм и сентиментальность. По его собственному признанию, жанр трагикомедии был ему ближе всего.

Как-то году в сороковом отца пригласили в ВТО прочитать лекцию «О природе смешного». Он отказывался, просил меня объяснить, насколько он занят, «придумать что-нибудь». Но ничего не помогало, ВТО настаивало, и, набросав на клочке бумаги, по своему обыкновению, несколько общих соображений, он отправился выступать.

Я почему-то на вечер опоздала и, войдя в зал, услышала, как папа говорит, что «человек, обладающий юмором, увидит смешное там, где другой останется глубокомысленным и серьезным. Я лично больше всего ценю юмор, обращенный на себя, хотя по опыту знаю, как это порой бывает трудно».

В это время я обратила внимание на юношу, который, пригнувшись, чтобы не мешать другим, пробирался по залу к сцене. К его брюкам сзади прилип кусочек торта с кремом. Я громко хихикнула и тут же услышала сердитый голос отца: «Кому неинтересно, может выйти из зала!» Конечно, смех мой моментально испарился.

 

 

После выступления я зашла за кулисы. Отец был окружен толпой. Заметив меня, он бросил строгий взгляд в мою сторону, и я осталась стоять в дверях. Наконец мы отправились домой. В лифте папа сердито сопел, не глядя на меня. Тогда я рассказала, что именно вызвало мой смех, и он расхохотался куда громче, чем это сделала я в зале;

Повторю, что, несмотря на разный подход к роли, разное понимание юмора, Зускин и Михоэлс были непревзойденными, неповторимыми партнерами.

Им обоим чрезвычайно посчастливилось. Зускин встретил актера и режиссера, у которого чувство «второго человека» было врожденным, а для Михоэлса Зускин стал как бы вторым кровным братом, которого надо защищать, ограждать от грубого вмешательства жизни. И сама похожесть их гибели словно бы подтвердила эту судьбу близнецов.