ФАЛЬК

Крохотный «мичман» Александр Дейч прекрасно вписывался в нашу квартиру на Станкевича. Он приходил с отцом после репетиции, взгромождался на стул, сгребал поближе к себе валявшиеся кругом книги и утыкался в какую-нибудь из них своими совершенно слепыми глазами. Напялив огромные, как бинокли, очки, он зачитывал вслух наиболее забавные места.

— Смотрите, дорогой Соломон Михайлович, что нам говорит Катон: «Во всем мире мужья повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают жены». Верно подмечено, а? — И он, довольно посмеиваясь, потирал коротенькие ручки.

— Ну мы-то с вами сами просили их нами повелевать,— шутливо отвечал папа.

Несмотря на крошечный рост, полуслепые глаза и какую-то особую комичность фигуры, Дейч пользовался большим успехом у женщин. На моей памяти он был женат как минимум раза три.

На единственном в нашей комнате столе лежали кипы книг, стояли чашки с кофе, валялись черные с зеленым пачки папирос «Герцеговина флор».

Когда мама вносила в комнату на подносе тарелки с супом, книги сдвигались в сторону и трапеза происходила на уголке стола. Однако застольные беседы не делались от житейских неудобств менее увлекательными.

Если маленький Дейч естественно вписывался в комнату, служившую моим родителям одновременно спальней, кабинетом, столовой, то художник Фальк выглядел у нас Гулливером в стране лилипутов. Это был огромный, тихий, добрый человек с печальным лицом и застенчивой, стыдливой улыбкой. Фальк отличался редкой способностью слушать и понимать собеседника, сам

 

 

же был немногословен, с тихим, как бы извиняющимся голосом. Одна моя знакомая сказала как-то: «Твой папа всегда говорит мыслями». Именно так можно было сказать о Фальке. По дурости, малолетству и легкомыслию я не вела дневников и записных книжек, да и уровень тогдашних бесед мне казался нормой: «говорить мыслями» было естественно для людей того времени и того круга.

В перерывах между репетициями папа с Фальком появлялись в дверях его кабинета: папа стремительно двигался к телефону, Роберт Рафаилович, шаркая и косолапя, осторожно пробирался между стульями, полками и буфетом. Ему было тесно даже в казавшемся мне тогда огромным кабинетном кресле в углу комнаты, куда он усаживался со словами: «Только не обращайте на меня внимания, Соломон Михайлович». Он вытаскивал из портфеля школьную тетрадь для рисования и принимался делать бесчисленные наброски для папиного портрета.

Над портретом Михоэлса Фальк работал много лет. Бросал, возвращался, начинал заново, снова бросал. В своей книге «Люди, годы, жизнь» И. Эренбург замечает:

«Писателю потребовались бы тома, чтобы рассказать о своем герое, а Фальк этого достигает цветом: лицо, пиджак, руки, стена — на холсте клубок страстей, дум, пластическая биография». Пожалуй, «пластическая биография» — определение, наиболее соответствующее живописной концепции фальковских портретов. Как-то на вопрос, почему все его портреты написаны в анфас, он ответил: «Да ведь профиль — это то, что дано человеку от природы, а фас есть результат того, что жизнь сделала с человеком или он сам сумел из себя сделать».

Такой философско-пластической биографией был портрет Михоэлса, написанный Фальком. Когда в 1928 году театр поехал на заграничные гастроли, Фальк, оформивший спектакли «Ночь на старом рынке» и «Путешествие Вениамина III», отправился вместе со всеми и оставался в Париже до 1937 года. Первое, что сказал папа, услышав, что из Парижа приехал Фальк, было: «Нашел время возвращаться!» Но по закону «антилогики», господствующей тогда во всем, кривая Архипелага обошла его.

 

В сорок девятом году, когда возобновилась волна массовых арестов, Роберт Рафаилович, уверенный, что на этот раз ему не избежать общей участи, стал придумывать способ, как спасти портрет отца. Его и моя подруга Майя Левидова рассказывала, сколько вариантов он отверг, прежде чем решил замаскировать полотно белой гуашью: «Когда придет время, отмоем!» И он действительно отмыл, когда «пришло время», и подарил портрет папиной жене Асе.