БАБЕЛЬ

После спектакля Михоэлс никогда не возвращался один, он звонил очередной раз и сообщал лаконично: «Мы идем». Что означало это мы, никогда заранее не было известно. Нас могло быть и пять, и двадцать пять.

От меня требовалось тотчас выставить на стол все имеющиеся в доме тарелки — папе казалось очень обидным, если кто-то из гостей оказывался обделенным! — и обилием посуды компенсировать недостаток продуктов. Запасов у нас не было. Правда, если я успевала предусмотрительно забежать в магазин, то вдобавок к неизменной селедке с картошкой и колбасе присоединялась суховатая, в прожилках ветчина, «ровесница Октября», как называл ее папа. Но скромные наши ужины были не трапезами, а скорее застольем и никогда не обходились без хотя бы четвертинки водки.

Я накрывала на стол, готовила ужин, ждала гостей, но, когда наконец бесчисленные гости с шумом и гамом вваливались в дом, меня немедленно прогоняли спать. Я с трудом отвоевывала хотя бы час, сидела с гостями, но время от времени по папиному требованию покидала комнату, и лишь после взрыва сочного мужского хохота раздавался веселый голос отца: «Таленка, можешь зайти!»

Какое же это было наслаждение сидеть вот так ночами и слушать интереснейшие разговоры интереснейших людей! Папа задавал тон, участвовал, но никогда не вещал. Его замечания были неожиданны, полны юмора, но именно потому, что они, как правило, были связаны с конкретным поводом, их трудно повторить.

Запомнилась мне одна из папиных бесед с Бабелем. Тот как-то пожаловался отцу на отсутствие воображения. Папа даже задохнулся от изумления:

— У вас нет воображения? У вас? Так что же тогда мне говорить?

— Ну вы, Соломон Михайлович, поэт. А как поэту без воображения? А на моем щите вырезан девиз — «подлинность». Даже когда я пишу совсем коротенький рассказ, мне кажется, что я его не одолею. Голова горит, судорога дергает сердце, если не выходит какая-то фраза. А ведь как часто случается, что она не выходит!

 

— Но ваша проза при всей своей лаконичности потрясающе образна! Чем же вы это объясняете?

— Стилем. Языком и стилем. В них все дело. Но это ведь еще не искусство, а строительный материал. Драгоценный строительный материал, не больше. Нет. Нет у меня воображения. Есть только жажда обладать им.

Эта исповедь потрясла отца. В произведениях Бабеля его пленяла прежде всего именно образность. В то время он готовил роль Бени Крика в «Закате», и «строительные материалы», о которых говорил Исаак Эммануилович, занимали его самого.

Роль эта, как и многие другие, над которой работал отец, так и не увидела света.

К. Паустовский вспоминает, что однажды, еще в Одессе, Бабель сказал: «Не моя, конечно, заслуга, что неведомо как в меня, сына мелкого маклера, вселился ангел или демон искусства, называйте как хотите. И я подчиняюсь ему, как раб, как вьючный вол. Я продал ему свою душу и должен писать наилучшим образом. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки крест. Но отберите его у меня — и вместе с ним изо всех моих жил, из моего сердца схлынет кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок».

У Бабеля довольно быстро отняли этот крест, заменив его другим, под тяжестью которого «схлынула вся кровь из его сердца», и он пал на пути к своей Голгофе.