- 177 -

Александровка

 

Все запасы продуктов кончились, а переселенцев никуда на работу не брали. Наступил голод, тот страшный голод.

В Александровке люди жили нормальной жизнью: ели белый хлеб и было кое-что к хлебу. Для нас такая жизнь теперь казалась сказкой. Гришу мама кормила грудью, но молока в ней не стало. Сначала Гриша плакал, а потом стал только изредка подавать тихий жалобный писк. Однажды рано утром, когда уже все были на ногах, меня подозвала мама и шепотом стала говорить:

 

- 178 -

— Ванюша, дитятко мое, иди по селу, может кто смилуется и даст кусочек хлеба, Гриша совсем голодный, он может умереть.

И я пошел, впервые в жизни пошел просить милостыню, просить, чтобы спасти маленького брата от голодной смерти. Какое при этом испытывал чувство унижения, стыдливости и даже какого-то страха - трудно передать словами, это можно только чувствовать. Село было большое, и я решил уйти подальше от "нашего" дома. Зашел в один дом - не дали. В другой - угощенье то же. Иду в третий, четвертый - отказ. И так пройдено много домов, и ответ один: "Вас тут много и всех не накормить". Логично? Да. Что же делать? Иду дальше. И тут, уже когда была потеряна всякая надежда на кусочек хлеба, я зашел, наверное, в последний дом, идти дальше было бессмысленно. Открыл, не стучась, дверь. За столом сидело семейство, они завтракали. От запаха щей, хлеба, от вида пищи на столе у меня закружилась голова, и я мешком опустился у порога. Кто-то подошел ко мне, и я, как сквозь сон, услышал:

— Что с тобой, малец?

Я с трудом поднялся, в голове еще стоял какой-то шум, тошнило. Передо мной стоял молодой парень, что-то мне говорил. Я сказал ему то, за чем я пришел:

— Братишка маленький умирает с голоду, пожалуйста, дайте хлеба кусочек.

Хозяйка, выйдя из-за стола, поднесла мне из рядную краюху хлеба. Я завернул его в тряпку и сунул за пазуху. Мне дали пирожок и сказали, чтобы я его съел. Но мог ли я позволить себе такую роскошь.

— Тетенька, спасибо вам. Пирожок я сестренкам отнесу.

Взрослый парень повелительно сказал: "Садись, пацан", и он указал мне на скамейку у порога. Я сел. Хозяйка налила в миску щей, дала еще ломтик хлеба и велела есть. Щи были съедены быстро, а хлеб я все же положил в карман. Я встал, поблагодарил хозяев за пищу. Парень подошел ко мне, дал бутылочку, в ней было молоко.

— Иди, теперь иди, накорми своего братишку, пацан.

Радость в доме была такой, какую мы вряд ли когда испытывали. Гришу кормили намоченным в молоке хлебом.

 

- 179 -

Пирожок разделили Настушке и Марусе. А вечером Максим пришел с железнодорожной станции и принес килограмм белого хлеба. Он целый день работал на ремонте щитов для снегозадержания. Вскоре приехали отец и мамин брат Василий. Они кончили работу по установке телефонной линии и их отпустили к семьям.

Отец привез немного хлеба и пшенной крупы. И тут наступила пора радостных дней. Дня через 3-4 после приезда отца, мама спросила меня, помню ли я тот дом, где мне дали хлеба и молока. Да, я этот дом хорошо запомнил. А маме ответил: "Да, помню, но я к ним больше не пойду, мне совестно". "Сынок, - спокойно говорила мама, пойдем вместе. Я возьму свой платок и отнесу им. Этих людей надо отблагодарить".

Мама вытащила из узла свою новую шаль, которую она надевала только по великим праздникам, идя в церковь или в гости. Эту шаль у нас не взяли только потому, что ее во время конфискации имущества Маруся спрятала где-то в огороде.

Утром, когда на улице было еще темно, мы с мамой попели к тому дому. Шел тихий преддекабрьский снег. "Мама, вот этот дом, только я не пойду с вами". Мне почему-то было совестно видеть тех людей, которые меня кормили, да и милостыню дали необыкновенно, как мы считали, богатую.

"Подожди меня здесь, сынок".

А через полчаса мама шла с узелком на спине.

"Добрые это люди, они спасли нас от голода", - сказала мама.

Шаль, которую мама предложила хозяйке, она взяла, но за нее еще раз, как мы считали, щедро расплатилась: килограммов шесть муки, круг мороженного молока и немного сухарей.

Вскоре всех взрослых приняли на работу: строили МТС.

Платили рабочим по килограмму хлеба, и по сто граммов муки на иждивенца.

Жить стало веселее. В нашей семье работали отец, мама и Максим, а нас четверо сидели дома.

Иногда, в сильные бураны взрослые на ночь уходили на очистку железной дороги и оттуда приносили по килограмму хлеба, а иногда по 2-3 килограмма мороженной картошки.

 

- 180 -

Иногда вечерами, когда на стройке не было работы, мужчины собирались в наш дом и обсуждали свою жизнь.

Дядя Василий - большой труженик-хлебороб. Для него первейшей потребностью (при одном условии, что он не был голоден) был труд. В Казахстан его родители приехали, когда он был юношей. В кармане отца было три рубля и четверо детей. Вскоре самый младший умер, осталось два сына и дочь — моя мама. Сыновья пошли батрачить к кулаку Штельме по 5 копеек в день. Работали они до тех пор, пока не женились и стали помаленьку обзаводиться своим хозяйством. Их отец, наш дедушка Иван, пас коров. И вот в 1932 году раскулачили обоих братьев. Мой отец такой нужды в детстве не испытал, но к труду был приучен с детства.

Дядя Василий обычно говорил:

— Не могут они нас оторвать от земли. Я ничего не хочу, дай мне землю, я буду на ней выращивать хлеб. Мне бы только на еду давали хлеб, а остальной я бы отдавал им. Неужели они этого не поймут?

— Если бы понимали, - говорил Ляпота, - то не выгнали бы вот сюда и не заставили кирпичи таскать, вместо того, чтобы ты пахал землю.

— Я так скажу, - говорил мой отец, - что тут какая-то ошибка, и скоро должны разобраться в том, что наделали. Нет, вернут нас к земле и дадут нам возможность выращи вать хлеб. Не каменщик я, а землепашец.

Обычно такие разговоры длились до полуночи. И мужики, убедив себя в том, что им вернут отобранное и дадут возможность пахать землю, они со спокойной душой расходились по домам.

В феврале 1933 года стройку закрыли. Хлеб перестали выдавать. Снова голод.

Через несколько дней после закрытия стройки объявили, что всех переселенцев увезут обратно в Белоглинку.

Февраль в Северном Казахстане самый холодный месяц. В этот год он был особенно морозным, лютым.

До Кокчетава везли поездом, а из Кокчетава до Белоглинки - на быках. Большая половина людей обморозилась, грудные дети стали умирать голодной смертью. Хоронили в снегу. При

 

- 181 -

таких похоронах почти никто не плакал. Каждый ждал такой же участи. На ночлег останавливались в каком-нибудь селе. Иногда такие остановки приходилось делать рано. Тогда меня просили, чтобы я шел побираться. Я шел. А что было делать? Отец еще молод, не мог же он просить милостыню. Мама стирала пеленки, сестренки маленькие, Максим - молодой парень. По всем статьям подходил на эту должность я, а иногда Настушка.

Как-то мы остановились в селе Междуозерном. Еще не скрылось солнце, день был теплый.

— Иди, сынок, - тоскливо попросила мама, - может хоть что-нибудь принесешь, Гришу нечем кормить.

"Подайте, пожалуйста, кусочек хлеба", "Дайте, пожалуйста, что-нибудь поесть".

А если в углу стояли иконы, то: "Ради Христа, дайте, пожалуйста". Из дома в дом, из хаты в хату — шел, унижаясь, просил.

Улица позади, а в сумке два черных кусочка хлеба и несколько картошек.

— Еще бы до темна пройти улицу, - думал я. — Хотя бы рыбину кто подал, ведь здесь много рыбы.

Подходя к одному дому, я услышал песни, веселый разговор: гуляли. "Ну, - думаю, - пьяные люди щедрее, подадут". С надеждой получить что-нибудь существенное, я без робости вошел в комнату и произнес: "Дайте, пожалуйста".

— А ты чей будешь, паренек.

— Мы приезжие.

— Откуда же вы приехали?

Я объяснил откуда и куда.

— Так это же кулаков катают по селам, - смеясь, говорил пьяный мужик.

— Им показывают, как мы теперь без них живем, - бормотал второй.

— Что, хлеба захотел, стервеныш, - теперь уже рычал первый.

— А может тебе сала дать?

— Масла ему, масла дайте, пусть он накормит наших мироедов.

 

- 182 -

На столе лежала жареная рыба, белый хлеб, мясо, четверти — недопитый самогон. От запаха пищи у меня стала кружиться голова, я жадно смотрел на эти лакомства и плохо соображал, что происходит. Кто-то заорал: "Курочку ему, курочку". В комнате поднялся хохот. Я с трудом оторвал свой взгляд от стола и увидел возле печки на скамейке сидела старуха, она смотрела на меня, а из глаз ее текли слезы. Я словно очнулся от страшного кошмара. Выскочил из комнаты, как ошпаренный. Только когда закрыл за собой дверь сеней, понял, что в руках держу шапку; медленно напялил ее, поправил уши, взял сумку, еще раз посмотрел на дверь и тут увидел на жердочке сети. Из дому никто не выходил. Я снял одну сеть и положил ее в сумку и, выйдя через черный ход, огородами дошел до переулка и - на квартиру. На улице темнело. Приди в избу, где мы должны были ночевать, я сказал отцу и маме:

— Умру с голоду, но побираться больше не пойду.

Милостыню отдал маме, а сеть - отцу. Он обрадовался и сказал, что меня не будут посылать за милостыней. За эту ночь к моей сети еще прибавилось три, и они впоследствии спасли нас от голодной смерти.

Нас снова привезли в Белоглинку, а спустя две недели дядя Антон привез к нам нашего дедушку. Восемь голодных желудков и никакой надежды на будущее.

Пустых домов в Белоглинке прибавилось.

На второй день после приезда отец, Максим и я отправились в поисках хоть чего-нибудь съестного. Обшарили все чердаки, амбары, сараи, пустую мельницу, что стояла за селом - бесполезно.

Однажды, после бесплодных поисков пищи мы шли домой за огородами. На полянке что-то чернело; подошли ближе - хвост. Стали раскапывать снег - кожа быка или коровы. Вот где было радости. Дома затопили печь, скипятили воду, кипятком с кожи согнали шерсть, порезали на куски и стали варить что-то такое, что именовали супом. В чугунку клали толченый бурьян и кожу. Пока варился деликатес из кожи, в комнате стоял такой аромат, что первые дни мы даже открывали дверь, чтобы немного в комнату впустить свежего воздуха.

 

- 183 -

Потом привыкли.

И еще расскажу об одной находке, которую мы восприняли как Божье послание великого праздника: в одном кулацком доме мы с Максимом обнаружили огромную, красивую икону Богородицы, под стеклом, украшенную цветами из сусального золота. Поставили её на пол между двумя окнами. Рассказали об этом дедушке, и теперь он утрами, тщательно умывшись холодной водой, подолгу молился, стоя на коленях, просил у Бога детям счастья.

Через месяц переселенцам выдали по килограмму муки на человека, а для детей школьного возраста открыли отдельный класс, в нем учились и те, кто еще не ходил в школу и те, что уже закончили 4-е класса.

Один раз в день нам давали по миске жидкого картофельного супа.

Весной, когда с озера сошел лед, отец поставил сети и на второй день принес килограммов десять окуней.

Помню, как в тот день мы почти все вышли к озеру встречать отца. Еле переставляя ноги, он медленно шел с мешком за спиной. Когда он подошел совсем близко, мы увидели, как по спине маленькими ручейками стекали молоки. От счастья, какое мы тогда испытали, у всех нас такими же ручейками текли слезы радости. Вкуснее тех окуней я в своей жизни не пробовал рыбы, хотя с окуньков мы снимали только чешую (ее тоже варили и говорили, что из нее самая вкусная уха), а все остальное шло в пищу без отходов. Даже костей не оставалось. Только для Гриши освобождали рыбу от костей.

Летом были времена, что рыба совсем не ловилась. И тогда переходили на подножный корм - траву: ели спорыш, лебеду, конский щавель. В июне умер дедушка, а в июле похоронили Гришу. Где теперь их могилки, не знаю. Ведь тогда никто из переселенцев не ставил надгробные памятники. Хоронили без гробов и чаще всего в общих ямах.

Середина лета 1933 года для переселенцев была самой трудной. Из села выезд был запрещен, на работу никуда не брали, да брать было некуда, так как в селе был только колхоз, а из колхоза нас выгнали.

 

- 184 -

Умирать с голоду стали целыми семьями.

В конце июля комендант решил сделать перепись оставшихся в живых. Эту работу комендант поручил мне Максиму.

В доме, где жил наш бывший сосед по Ольгинке Боженов Никифор, мы увидели труп старшего сына Федора. В дом никого не было.

В следующем доме жила семья Коркишко. Мой ровесник Вася лежал на полу, а у его ног сидела его мать.

— Васю похоронить надо, а у меня нет сил, - чуть слышно проговорила она.

Из квартиры маминого брата Мызы Василия выносили двух мертвецов: Ивана, младшего сына и дядю Василия.

Никто не плакал, никто ни о чем не говорил - все делалось очень медленно и молча. Дверь в избу Кривоспицких была открыта. На деревянной кровати, покрытой рваным рядном, лежала мертвая женщина. Маленький ребенок, держась за остывшую грудь, тихо пищал.

На этом наша перепись закончилась. Никого не записав, мы чистые листы бумаги отдали коменданту.

В конце июля в Белоглинку приехал представитель Торангульского совхоза по вербовке рабочих. Все взрослые, кто еще мог ходить, изъявили желание ехать. Нужны были рабочие на заготовку сена. Брали только взрослых. Завербовались и мы с Максимом. Меня не хотели записывать: "Тщедушен очень", - сказал представитель, но все-таки записал.

Привезли нас в бригаду, располагавшуюся в открытом поле. Куда не взглянешь - степь.

Утром, с восходом солнца, завербованных стали распределять на работу: кого на сенокосилку, кого на грабли, а многих отправили копнить сено. Меня никуда не брали, тут только поняли, что я слишком мал. Выручил казах, он согласился взять меня в погоничи. Две пары молодых быков, впряженных в сенокосилку, были отданы в мое распоряжение, да еще кнут в придачу. В одной руке налыгач, в другой кнут, успевай подгонять и управлять быками, а они бегут быстро, только поспевай.

 

- 185 -

До обеда 2-3 отдыха минут по 15, два часа на обед и потом снова до заката солнца.

Первый день я так устал, что боялся не дотянуть до расположения бригады. На второй день было не легче, а потом привык, и усталость стала более-менее сносной. Максим работал на сенокосилке, прицепленной к трактору. Вместе мы были с ним только в обед, и с вечера до утра.

Зарплаты нам не было никакой: 800 граммов хлеба на день, утром и в обед варево: жидкий пшеный суп.

В августе к нам приехали отец, мама и сестренки: Маруся и Анастасия.

С их приездом мы стали питаться хуже, т.к. четыре пайки хлеба по 800 грамм нам приходилось делить на шесть человек, но мы с братом не огорчались, ведь мы теперь все вместе и забота родителей была нужна.

Вскоре отца назначили бригадиром, а произошло это совсем случайно. Заболел бригадир, его увезли в больницу. Бригада осталась без руководителя. Отец в то время пас быков. В бригаде было около десятка сенокосилок, в которые впрягали быков и несколько сенокосилок от двух тракторов. На второй день встал тракторный агрегат из-за поломки косилок. Отец эти машины исправил, и трактор включился в работу. Несколько суток подряд отец работал без сна: ночью пас быков, а днем ремонтировал косогоны, клепал вкладыши, пилы, машины работали бесперебойно.

Приехал заведующий фермой и, узнав о работе отца, тут же назначил его бригадиром. Вскоре и Максима взяли работать в контору учетчиком.

В сентябре отца назначили на новую должность: завхозом на центральную ферму совхоза. Потом привезли туда и нас. Мама всю осень мазала дома, Максима взял к себе директор кучером, а мне вручили сто овец; до зимы я их пас, а зимой кормил, поил, чистил навоз. Так я в 13 лет стал заправским чабаном.

Здесь мы не голодали. Администрация совхоза помогла нам немного приодеться.

Жить стало лучше, веселее.

 

- 186 -

Мне работа пастуха пришлась по душе. Первые дни даже не верилось, что можно вот так сесть и сидеть, любуясь природой. У самого поселка, он только начал строиться, болото, вокруг которого кусты ракиты, с трех сторон лес, а прямо на юг ровная степь.

До восхода солнца выгонишь свой табун, прохлада, тишина, слышно даже, как овцы хрустят травой. А чуть взойдет солнышко - запели жаворонки, там, высоко в небе парит коршун, и между кустиками ковыля появляются один за одним суслики: вынырнет эдакий красавчик из норы, станет на своих задних ножках и замрет свечкой; постоит несколько минут, завертит головой вокруг и - прыг, побежал.

А однажды я выгнал свое стадо к болоту, овцы рассыпались между кустарниками, а я уселся на кочку и задремал. Много ли, мало времени прошло, трудно сказать, и вдруг я слышу, как овцы с шумом выбежали из кустарника прямо ко мне. Я соскочил, ничего не понимаю, гляжу, а из кустов скачет на своих трех ногах (она была хромой) коза со своими двумя козлятами, а за ней собака.

Не успел я опомниться, как эта собака прыгнула на молодого баранчика, бежавшего из кустов, и поволокла его в кустарник. Я снял фуфайку и к собаке, но тут недалеко от себя услышал голос свинарки Любы, которая выгнала на пастбище свиней: "Волки, волки, во-о-олки". В это время я уже стоял рядом с волком, который оскаливши зубы, передними лапами старался удержать еще живого баранчика, я не просто стоял, а махал на волка фуфайкой, стараясь его отпугнуть. Но когда я понял, что передо мною не собака, а волк, то так сиганул от него, что волк, испугавшись, бросил добычу и - в кусты.

На второй день мне дали ружье, и я целыми днями волочил на себе эту берданку, устрашая ее длинным стволом все зверье, какое водилось в окрестности. А баранчика дорезали, но многие отказались от такого мяса, так что мы впервые за долгие годы ели суп с бараниной. Зимой ухаживать за овцами помогала мама. В период окота я один не мог справиться, и тут скорее всего я был только помощником.

 

- 187 -

Весенний окот прошел хорошо, все ягнята, да еще двое козлят, выжили и стадо почти удвоилось. Беда была только с одним ягненком. Овца принесла двоих и от одного отказалась, не смогла кормить. Сначала мы этого ягненка принесли домой. В конторе совхоза нам выписали молока и мы его кормили из бутылочки, а потом решили отнести к овцам. Поймаем какую-нибудь овцу, один держит, а другой ягненка к соскам. Приучили. Через некоторое время достаточно было только поймать овцу, а он сам знал, что делать: бежал. Этого ягненка мы назвали Васькой. Свою кличку он знал так хорошо, что потом, когда стадо вышло на пастбище, достаточно было крикнуть: "Васька", и он тут, как тут.

Да и в поле он больше ходил со мной, чем в стаде.

В июне 1933 года мне присвоили звание "Ударник" и вручили премию: любую овцу в стаде. Обо всем этом я узнал поздно вечером, когда все сели ужинать. Я заметил, что за стол все садились веселыми, отец часто шутил, что за ним не наблюдалось вот уже лет пять.

Когда все уселись за стол, отец сказал: "Ну, Ванька, поздравляем тебя с премией, сегодня было собрание, и тебе вручили овцу, какую ты захочешь выбрать". Я очень был рад, но когда после ужина мама сказала: "Да там же тебе еще и книжку какую-то дали" и с этими словами открыла сундук и вручила маленькую темно-синюю книжечку. Я открыл ее и на внутренней стороне прочел, кроме всего прочего, "чабану", вот тут я от досады, какая обуяла меня в один миг, заревел, как овца. Да, да, я плакал. Ведь я считал, что должность моя - пастух, а "чабан" - это унизительное какое-то слово, так меня дразнили уличные мальчишки. И вдруг, это слово написано в книжке. Никто меня не стал успокаивать, так как радовались не книжке, а овечке.

Не лишнее и о тебе, Настушка, рассказать, как ты в одиннадцать лет приобретала мастерство воспитателя на лоне природы в опытном хозяйстве, где тебе доверили десять коров и шесть телят. Ежедневно ты получала пол-литра молока, кусок хлеба и похвалы хозяек. В конце лета - шестнадцать цыплят! А в четырнадцать лет ты была уже пастушкой со "стажем", но без диплома. Теперь у 3-го озера возле Раевки ты давала концерты, взобравшись на огромный камень,

 

- 188 -

двенадцати бруцелезным коровам, среди которых была и своя. Ты унаследовала красивый и нежный голос мамы и теперь щедро услаждала своих необычных зрителей.

Среди лета в совхоз приехал наш односельчанин. Фамилии его не помню, так как его все звали "плотник". Он был единственным в селе человеком, который, кроме плотницкого дела, ничем другим не занимался. Работал по найму, брал заказы на дом, и у нас когда-то перестилал в комнате и кухне полы, сделал шкаф для посуды и два дивана, какие теперь можно встретить разве только где-нибудь в парке или сквере.

Отец помог ему устроиться на работу и, когда нам дали другую квартиру, он остался жить в той комнатке, где мы жили со дня приезда в "Азию" - так назывался наш поселок.

Не прошло и месяца со дня приезда плотника, как отца пригласил директор и сказал, чтобы он хлопотал о восстановлении в правах голоса. От должности завхоза отца освободили и нам разрешили переехать в Чаруновку, где за отцом закрепили лошадь и вручили право для охоты на косачей и зайцев.

Только спустя некоторое время мы узнали, что плотник писал жалобу в областное управление НКВД, в которой указывал, что кулак в совхозе занимает "руководящую" должность. Директора вызывали в Петропавловск дважды и последний раз ему сказали: "Если вы не хотите, чтобы убрали вас, уберите вашего завхоза".

Директор Гребнев вынужден был подчиниться требованиям НКВД. Жив ли он теперь - не знаю, но для нас он сделал столько хорошего, что мы всю жизнь вспоминали его добрым словом.

После того, как нас "восстановили", он прислал за нами - тогда мы были в Ольгинке - машину и приглашение на прежнее место работы. Отец не поехал.

Всю осень и почти до половины зимы мы занимались охотой, а Максим в это время жил в Ольгинке и хлопотал, чтобы нас "восстановили".

Уезжая из центральной фермы, мы взяли назначенную премию - Ваську. Первое время он бегал за мной, как собачонка. Осенью, когда мы вплотную приступили к охоте, Ваську продали казахам.

 

- 189 -

Охота является развлечением, когда ею занимаются от случая к случаю, но когда она является основным средством существования, то это тяжелый труд. Еще летом мы заготовили сотни три петель для зайцев. И осенью, когда в лесу обозначились заячьи тропы, стали их ставить. Петлями мы опутали много око л ков. Проверяли их ежедневно. Чтобы проверить все ловушки, нужно было вдвоем ходить с восхода и до заката солнца.

Улов был разный, иногда домой привозили до 30 зайцев. Правда, к зиме у нас стояло около 500 ловушек, их за день не успевали проверить.

Помню первый выход. Выехали из села затемно. Когда приехали в леса, где стояли ловушки, стало совсем светло. Землю покрывал иней, прохладно, воздух чист, лист на деревьях желтел и осыпался. Отец мне указал, куда я должен идти и где мы должны встретиться. Иду по опушке леса. Издали увидел на ветке клочок травы - это заметки для ловушек. Подхожу: в кустах заяц. Увидя меня, он запрыгал.

Меня научили как поступать, если зайчик окажется в петле живым: мне надлежало взять его за уши, приподнять и палочкой ударить чуть пониже ушей. Я так и сделал. Кое-как поймал зайца, левой рукой схватил его уши и, не успев его поднять, как зайчишка закричал детским голосом, он не просто пищал, а плакал так, как плачут маленькие дети. Держа его крепко за уши я, прежде чем ударить по нужному месту специальной палочкой, случайно посмотрел в глаза. Зайчишка смотрел выпученными глазами так жалобно, что я не мог не зарыдать. Детский крик, молящие о пощаде глаза так подействовали на меня, что я отпустил его. Пленник сначала прыгнул, петлей его так сильно дернуло, что он кубарем полетел назад. Упав на землю, он тут же прыгнул снова, но петля его с каждым разом бросала оземь. Я долго стоял около мечущегося зверька, не решаясь снова поймать его и прикончить. Подумал: "Если этого отпущу, то тогда надо будет сделать то же самое со следующим". Зайчишка изнемог, и я без особого труда поймал его за уши, прикончил. И сколько потом не приходилось брать живых зайцев, я не мог убить в себе ту первую жалость, какую ощутил в начале охоты.

 

- 190 -

Став взрослым, я никогда не пользовался петлями, стрелял дичь уже ружьем, но потом случилось так, что ни утку, ни зайца я стрелять не мог - угнетала жалость.

Живя в Кожевниково, я отдал свое ружье знакомому рыбаку-охотнику и с тех пор не поднимал ружье ни на какую живность. Жалко.

Примерно в середине зимы мы получили разрешение ехать в свое село (Ольгинку). Мама очень не хотела возвращаться в родное село, слишком уж много печального было связано с пребыванием в нем, особенно в последние годы. Отец же не мог смириться с мыслью: жить вдали от тех мест, к которым он прирос, как он часто говорил, что мох к болоту: сорви его, он тут же засохнет.

Село нас встретило неприветливо. Половина домов пустовала. За эти два года многие постройки пожгли на дрова, на окраинах села никто не жил.

Дом, в котором я родился, наш дом стоял без крыши, без окон, без дверей и пола. Крышу железную увезли в райцентр Марьевку.

Мы заняли пятистенник Новокрещенного, в нем сохранились окна (хотя не все), пол в одной комнате и печки. В колхоз отец не пошел сразу, так как питаться было нечем. Решили снова заняться охотой. Я начал вязать шатер, а потом сети, до лета с восхода и до заката солнца вязал, вязал и вязал.

Летом рыбачили, а зимой ловили косачей, охотились на зайцев. Вот один из эпизодов охот на косачей.

Частная ловля птицы шатром была запрещена, но у нас выхода не было - нужно было чем-то питаться.

Отец с полмесяца прикармливал табун косачей. Сначала обнаружил, что в лесу около Сараузека (маленькая речушка) ночует один и тот же табун косачей. Неподалеку от этого леса на стерне он наставил из комков земли чучела, а рядом с ними насыпал отходов, которые он раздобыл на току, навтыкал колосков пшеницы.

Потом стал гонять этот табун в направлении кормушки. Дня три или четыре косачи не садились на желаемую поляну, потом, наконец, сели, погрелись, поклевали.

 

- 191 -

После первой прикормки этот табун стал летать сам. Ежедневно немного подсыпалось зерно. И вот настал день, когда можно было ставить шатер.

Поднялись часа в два ночи, мама уже сварила зайчатину, на стол поставила суп, положила по кусочку мяса. Мы с отцом поели, в мешок положили шатер и узелок с продуктами. Во дворе снасти уложили на санки и - на промысел.

Погода стояла ясная. Мороз пощипывал за нос. На небе прыгали яркие звезды, протяжно поскрипывал снег. Отец, впрягшись в лямку, шел впереди, а я, уткнув палку в корзину санок, толкал их сзади. За село вышли быстро, но уже за толокой, когда дорога нырнула в первый лесок, идти стало трудно. Дорога была занесена снегом, по ней давно никто не ездил, санки то и дело ныряли в сугробы.

Прошли первый лесок, а дальше потянулось поле, летом заросшее бурьяном, а теперь его занесло снегом. Снег рыхлый, дорога едва заметна. Согрелись, я развязал уши шапки-ушанки, а отец даже снял рукавицы. Вдали виднелся "Долгий лес", он стоял угрюмый, неприветливый. По мере того, как мы приближались к лесу, контуры его постепенно вырисовывались. Справа от дороги стоял шалаш, в нем мы прятались от дождя, когда летом брали в этих местах грибы, а осенью колоски собирали.

За лесом снова виднелось поле, но снега здесь было меньше, так как низкая стерня и снега задержана мало.

— Отдохнем немного, - сказал отец.

Он положил рукавицы на корзинку, шапкой вытер лоб; с головы и рук поднимался парок.

— Половину прошли, здесь за полем, больше лесом, легче будет. Отдыхали на опушке леса. Кругом стояла ночная тишина.

Вторая половина была легче. К месту мы добрались до рассвета. Быстро поставили шатер, натянули шнур от шатра до укрытия, которое было сделано из снега. В этом укрытии должен был сидеть отец и ждать прилета птиц. Начало светать.

— Теперь, сынок, ты иди во-о-он к тому лесу, у опушки подождешь, как только станет совсем светло, косачи

 

- 192 -

поднимутся на деревья, тогда ты зайдешь с той стороны леса, спугнешь, они и полетят ко мне.

Я пошагал.

На востоке у самого горизонта постепенно исчезали звезды, и темная пелена медленно двигалась по небу на запад.

Лес, выдвигаясь из темноты, преображался, лапчатые ветки, покрытые пушистым инеем, улыбались рассвету.

Дойдя до указанного места, я стал ждать появления на деревьях косачей. С приближением восхода солнца мороз крепчал. Сначала озябли руки, потом постепенно стали мерзнуть ноги, за спину точно снег сыпался.

В глубоком снегу, протоптав тропинку, я стал по ней бегать. Немного согревшись, остановился и посмотрел на лес - там сидел табун косачей. И не успев двинуться к нему, я увидел, как они рывком взлетели и, распластавшись над полем, летели в сторону шатра.

Дрожь пронизывала меня до костей, я уже не мог согреться, к тому же страшно хотелось есть.

"Вот бы весь табун накрыть, - думал я, - зажарить бы на костре косача самого большого, наелись бы хоть раз досыта".

Я пошел по опушке леса, отсюда можно было увидеть отца, если он выйдет из укрытия.

Отец мне потом рассказал, как он также неожиданно увидел косачей.

— Ты только ушел, я быстренько посыпал под шатром зерно, разбросал мякину, посметал с комочков земли снег и забрался в шалаш. Сначала было тепло, а потом мороз стал забираться под рубашку - замерз. И только хотел было подняться, чтоб немного размяться, как услышал свист: это косачи сели между комков. Я замер, через несколько минут почти весь табун был под шатром. Руки непроизвольно натянули шнур. Мне показалось, что птица ведет себя неспокойно. Не стал ждать, пока все зайдут под шатер, дернул шнур, - отец замолчал, а потом сказал: - И вот, - он указал на кучку косачей, лежащих на снегу.

Всю добычу уложили в корзинку.

— Теперь ты вези санки до вон тех скирд, — он указал мне в сторону тока, где стояли скирды соломы от обмолоченной

 

- 193 -

осенью пшеницы, - а я здесь еще посижу часик-другой. Бывает, что и остальные прилетают.

Впрягшись в лямку, я с трудом поволок загруженные санки. До тока было около километра, и у меня хватило сил, чтобы дотащить туда тяжеловатый груз.

На току около самой скирды, что была ближе к лесу, стояла молотилка. Я около нее поставил свои санки и пошел в лес за дровами, чтобы разжечь костер. Дров набрал быстро, ногами разгреб снег, наломал мелких веток - все для костра готово. За пазухой лежала сухая берестина, которую я отодрал от сваленной березы, я снял рукавицу, вытащил берестину и уже хотел ее подложить под дрова, но как-то случайно взглянул в сторону скирд, о боже: прямо к скирдам один за одним шла стая волков. Ноги мои задрожали, берестина вывалилась из рук, почему-то шапка на голове зашевелилась, и мне казалось, что она вот-вот шмякнется с головы, а руки точно окаменели, я никак не мог ими пошевелить. Хотел закричать, но горло, точно петлей, перехлестнуло. Я стал, как пень. Волки остановились, не добежав до скирды метров двадцать-тридцать. Стал их мысленно считать - шесть. Я посмотрел вправо-влево: никого, и тут только сообразил, что стою рядом с молотилкой. С быстротою кошки взобрался на барабан, а потом и на скирду, отсюда хорошо был виден шатер.

"Волки, во-о-олки" — благим матом заорал я на всю степь. Отец услышал, выбежал из своего укрытия и стал из ружья стрелять вверх. Стая волков поднялась и тихой рысцой направилась в сторону далеко видневшегося леса.

Примерно через полчаса с мешком за плечами отец подошел ко мне.

— А теперь давай пообедаем, сынок.

Костер разожгли в лесу, я уселся на пенек, а отец на сваленную березу.

Ну, думаю, теперь мы зажарим тетерю, хоть самую маленькую, а зажарим. Пока я так думал, отец развязал мешок, вытащил из него узелок с провизией, достал из него зайчатину, разделил поровну, и мы, подогрев на костре свои порции, стали медленно жевать.

Отец сидел задумчивый. Седые усы, покрытые льдинками, свисали ниже рта, на лбу прорезалось несколько глубоких морщин, грустные карие глаза глубоко ввалились.

 

- 194 -

О чем он сейчас думал? Какие тяжелые думы терзали его душу, что он вспоминал?

Как мне хотелось узнать его сокровенные мысли, как мне хотелось сердцем своим быть рядом с его сердцем. Но он молчал. Его молчание можно было оправдать. Жить честно, жить без всякой кривды и быть столько раз в жизни битым? За что? За что же тебя так жестоко били, били до самых последних дней жизни. Кому ты сделал зло? Кого ты обидел, кому стал поперек пути?

На все эти вопросы он мог дать только один ответ: "Я честно трудился всю свою жизнь".

Костер горел ярко, и льдинки на его усах постепенно растаяли, а грусть с лица не сходила. Дожевав последний кусочек мяса, я еще больше захотел есть, очевидно, не меньше моего мучил голод и отца, но он об этом не сказал ни слова.

У костра мы сидели долго, сидели молча. "А теперь пора", - сказал отец. Мы тронулись, так и не зажарив на костре даже самую маленькую тетерю.

Зиму кое-как прожили, а весной пошли собирать колоски, потом начали пахать огороды.

Односельчанин Бондарец Николай жил единолично, так и не вступив в колхоз до конца своей жизни. Вот он нас и надоумил пахать огороды. У него был маленький плуг, три человека от его семьи, три от нашей составляли тягловую силу.

Сначала мы вспахали свои огороды, потом соседи стали просить - пахали соседям. Платили мукой, пшеницей, картошкой, молоком - все шло в оплату.

Вскоре отца вызвали в сельсовет и сказали, чтобы мы прекратили эту "комедию" - пахать "на себе".

— Если кому-то хотите помочь, то копайте, а пахать не разрешаем — это позорно.

Ну, раз это позорно, мы бросили эту работу и занялись рыбалкой, сети у нас были. Пользы от этого промысла было мало, но все-таки голодом не сидели.

В 1935 году мне шел 16-ый год, а за плечами четыре класса образования четырехлетней давности. Максиму шел 19-ый год, он закончил только 5 классов с той же давностью.

 

- 195 -

— Ванька, тебе надо учиться, не пришлось мне - учись ты.

— Мне работать надо.

— Я буду работать за тебя и за себя, но ты должен учиться.

— Мне уже скоро 16, поздно.

— Если бы мне было 16, я бы не раздумывал.

Мама также хотела, чтобы я учился. Она поддержала мнение Максима.

— Сынок, поезжай, учись, - говорила она, - как-нибудь проживем.

— Да у меня ни обуть, ни одеть нечего, в чем же я поеду?

— Мы из старого тулупчика сошьем тебе одежку, покроем ее материей, рубашку сошьем, а брюки починим, год походишь, а там видно будет.

Сшили мне из красного ситца рубаху, починили брюки, из старых отцовских сапог смастерили сапоги и отправили меня в 5-ый класс в село Марьевку, которая была в 30 километрах от Ольгинки.

Радости моей не было конца. Первую четверть я зубрил днем и ночью, спал мало - все готовил и готовил уроки. Заученное понималось с трудом, но пересказывать содержание учебников я мог успешно.

Больше всех предметов нравилась история. Преподавал ее молодой учитель, Николай Антонович. Учебников не было и мы записывали основные вопросы и ответы, главным образом обобщения, выводы. Русский язык и литература давалась сравнительно легко.

Во втором полугодии к нам пришла новая учительница ботаники. Полюбил я этот предмет с первого урока. Помню, однажды, она принесла на урок полено. Сначала мы заулыбались, кто-то засмеялся, но учительницу это не встревожило.

— Вы, наверное, ребята, видели сегодня у нас на школьном дворе пилили дрова, я попросила у рабочих вот это полено. Они сначала, как и вы, улыбнулись, а потом спросили: "А зачем Вам, Анна Николаевна, полено?" - "Хочу, чтобы мои ребята определили возраст той березки, которую вы срубили в лесу".

— А разве можно узнать?

И мы подумали: "А разве можно?"

 

- 196 -

Арифметику я зубрил больше других предметов. Все правила знал наизусть, но пользовался ими при решении слабо, если не сказать плохо. Задачи мы почти не решали, да и примеры были не в почете.

Как-то зимой приезжали мама и Максим, они привезли мне мешок печеного хлеба и плату за квартиру: воз дров. За квартиру мы ежемесячно платили 10 рублей и за зиму - воз дров.

Мама легла спать, а я все рассказывал брату свои новости. Любили мы друг друга и скучали, когда долго не виделись.

Рассказал ему все стихотворения, какие успели выучить. Ему понравились стихотворения: "Мужичок с ноготок" и "У лукоморья дуб зеленый". А из истории рассказал ему о пунических войнах, о Спартаке.

— Ох и рад же я, Иван, что ты стал учиться. А какие у тебя оценки?

— Да пока пятерки.

— Вот как кончишь семь классов, мы тебя отправим в город, в педучилище. Там теперь учится мой друг, Василий Артеменко (в 1937 году он был арестован). А после техникума можно поступить в институт, - мечтательно говорил Максим.

Расстелив на полу полушубок, мы легли спать, но долго не могли уснуть. В эту ночь он рассказал мне, как однажды, идя с охоты, он ночью набрел на стаю волков. В то время отец с Максимом работали в колхозе. Днем на колхозной работе, а она была не каждый день, и изредка удавалось прикормить стаю косачей и накрыть ее шатром.

Однажды отец накрыл десятка три косачей, но везти их домой в дневное время было весьма рискованно, и тогда решили, что к концу дня с санками пойдет Максим и ночью приволочет эту добычу. Так и сделали. Чуть только за горизонтом спряталось солнце, Максим отправился в лес, где была спрятана добыча. До места добрался затемно, только бледная луна освещала дорогу. Максим нашел нужный холмик, быстро сложил птицу на санки и отправился домой. Идти было тяжело, санки тонули в рыхлом снегу. Тучи темной пеленой закрывали небо. Только успел выйти на дорогу, и луна спряталась за тучи. Стало совсем темно. Пройдя по дороге с

 

- 197 -

километр, решил отдохнуть. Сел на санки, развязал ушанку, закурил. Падал тихий, лапастый снег. Тишина, от такой тишины звенело в ушах.

"Встал я, отряхнулся от снега, набросил лямку и только тронулся с места, как услышал где-то сзади вой волков. Я прибавил шагу, не хотелось в такую ночь встречаться с серыми. Не прошло и пяти минут, как волки завыли впереди. До леса, где они выли, оставалось совсем близко. Я остановился, идти по дороге не было никакого смысла: встречусь с волками.

Не раздумывая долго, я повернул свои санки и пошел по полю в сторону культурного стана, туда было километра два. Снег проваливался, идти было тяжело. Сначала я снял полушубок, положил его на санки, идти стало легче. Оставалось с километр до стана, и тут я услышал вой волков у себя за спиной, совсем рядом. Я побежал бегом, но с санками это никак не удавалось. Волки были метрах в ста, и их тявканье настолько напугали меня, что я снял валенки, шубу в охапку и босиком по снегу. Волки не отставали, но и не настигали меня вплотную, бежали почти рядом.

Возле леса я попал на дорогу, снег был твердым, и я мчался быстрее зайца. Волки не отставали. Но вот и дом. Я пулей влетел в избу, закрыл за собой дверь и повалился на полушубок. Сердце так колотилось, что я боялся, как бы не разорвалась грудная клетка. Немного отлежавшись, я надел валенки, полушубок и стал размышлять, что же делать дальше. И вдруг услышал скрип снега, подумал, что это волки шныряют возле дома, но дверь отворилась и вошел отец.

Тут я впервые увидел, как он плакал.

— А дома, - продолжал рассказывать Максим, - произошло вот что. Как только я ушел, мама стала беспокоиться, как же я найду косачей. Отец уверял, что место мне знакомо, и я найду их без всякого труда. А когда стемнело и из-за Бурлука появились тучи, мама стала просить отца, чтобы он шел навстречу. "Пойдет снег, говорила она, - можно потерять дорогу, заблудиться, да и тащить санки одному тяжело". Отец решил идти, и вот когда он дошел до того места, где я свернул с дороги, его охватил страх: за моим следом он увидел следы

 

- 198 -

волков. Он побежал по этим следам, их хорошо было видно, так как снег все время проваливался подо мной, да и волки не плыли, а бежали. Еще больше он испугался, когда увидел санки с косачами. Птица была целой, моих следов не стало видно, ведь я прыгал как заяц, но кое-где различались следы волков, они направлялись к лесу. И отец побежал по этим следам. Он слышал волчий вой, но уже далеко за лесом.

Мы немного отдохнули и пошли к санкам. Вся птица была целая. До сих пор я никак не пойму, почему они не съели наших косачей?"

Так Максим закончил свой рассказ. Вскоре он уснул, а я долго еще ворочался и думал, какое же счастье, что волки не догнали моего брата.

В 1936 году, когда мне стукнуло 17, я учился в шестом классе.

На квартире нас было четверо: Ночовный Петр, одноклассник, и две девушки, Таня и Мотя. Зимой Максим познакомился с Мотей, и они полюбили друг друга. Это была их первая любовь. В январе 1937 года они поженились. Невестка понравилась и моим родителям, была она ласковой, необидчивой, работящей. Росла сиротой, воспитывалась у отчима с мачехой, но они ее не обижали. Обижать не обижали, а материнской ласки она не знала. Ее мать, когда Моте было три-четыре года, сгорела во время пожара. После трагической смерти матери она осталась жить с отчимом, который потом женился на племяннице моей мамы.

А я Мотю любил, как сестру родную. Впоследствии она, уже после войны, вышла замуж за Чигидина, когда мы были в Шортандах. С мужем уехала в Крым и там покончила жизнь самоубийством.

Она заболела. Рак мозга. Муж ее оставил. Находясь в больнице, она выпрыгнула с балкона девятого этажа и разбилась. Так закончилась ее жизнь, несчастная с рождения.

В ссылку она приехала добровольно, ждала Максима, ждала 5 лет, но потом всем нам стало ясно, что ждать можно живых, а их уже не дождаться. По совету моей мамы она и вышла замуж второй раз.